Отрывок из книги "Двери восприятия" Олдоса Хаксли

...«Вот как следует видеть,» — повторял я, глядя на свои брюки или бросая
взгляд на драгоценные книги на полках, на ножки бесконечно более чем
ван-гоговского стула. «Вот как следует видеть, каковы вещи на самом деле.» И
все же у меня оставались кое-какие сомнения. Потому что, коль скоро всегда
видишь вот так, то никогда не захочешь больше ничего другого делать. Просто
смотреть, просто быть божественным Не-Я цветка, книги, стула, фланели. Этого
будет достаточно. Но как, в таком случае, насчет других людей? Как насчет
человеческих отношений. В записи разговоров того утра я нахожу постоянно
повторяемый вопрос: «Как насчет человеческих отношений?» Как можно примирить
это лишенное времени блаженство видения так, как должно, с временными
обязанностями делания того, что должен делать, и чувствования того, что
должен чувствовать? «Следует уметь видеть эти брюки, — говорил я, — как
бесконечно важные, а человеческие существа — как еще более бесконечно
важные.» «Следует» — на практике же это казалось невозможным. Это участие в
явленной славе вещей не оставляло места, так сказать, для обычных
необходимых забот человеческого существования, а превыше всего — для забот,
касающихся личностей. Ибо личности — это «Я», а я, по крайней мере, в одном
отношении был теперь Не-Я, одновременно воспринимая и являясь Не-Я вещей
вокруг меня. Для этого вновьрожденного Не-Я поведение, внешний вид, сама
мысль о «Я», которым оно в одно мгновение перестало быть, и о других «Я»,
некогда своих приятелях, казались не то чтобы в самом деле противными (ибо
противность не была одной из тех категорий, о которых я думал), но в
огромной мере безразличными.
Понуждаемый исследователем анализировать и сообщать все, что я делал (а
как я хотел быть оставленным наедине с Вечностью в цветке, с Бесконечностью
в четырех ножках стула и с Абсолютом в складках пары фланелевых штанов!), я
осознал, что намеренно избегаю глаз тех, кто был со мною в комнате,
намеренно воздерживаюсь от того, чтобы слишком сильно ощущать их
присутствие. Одним из этих людей была моя жена, другим — человек, которого я
уважал и который мне очень нравился; но оба принадлежали к миру, от которого
в тот момент мескалин освободил меня, — к миру «Я», ко времени моральных
суждений и утилитарных соображений, к миру (и именно этот аспект
человеческой жизни я превыше всего прочего желал бы забыть)
самоутверждения, самоуверенности, чрезмерно ценимых слов и
идолопоклоннически обожествляемых представлений.
На этой стадии развития событий мне дали большую цветную репродукцию
хорошо известного автопортрета Сезанна — голова и плечи человека в большой
соломенной шляпе, краснощекого, красногубого, с густыми черными бакенбардами
и темным неприветливым взглядом. Это великолепная картина; но не как картину
я ее теперь видел. Ибо голова быстро приобрела третье измерение и ожила — маленький человечек, похожий на гоблина, выглядывал из окна в странице
передо мной. Я начал смеяться. А когда меня спросили, почему, я все повторял
и повторял: «Какие претензии! Да кто он вообще такой?» Вопрос был адресован
не конкретно Сезанну, но всем человеческим существам вообще. Кто, они
считают, они такие?