Настоятель Мухо, о своем пребывании в монастыре Риндзай-дзен

«Танооомимасёооо!» Так ранним октябрьским утром [1995] кричал я в Киото, у входа в монастырь Сайфукудзи. Это значило: «Я прошу позволения войти!». Далее следовал ритуал: появлялся старший монах, — узнать, что происходит. Я ещё раз преподносил своё прошение – голова опущена к доске, на которой я стоял на коленях. Передо мной лежало письмо, которое пишет каждый новоприбывший. Оно состоит из биографии и обета не покидать монастырь, пока не достигнуто просветление. Кроме того, новичок должен дать согласие на самое безжалостное обращение с ним, — каким бы оно ни было, даже если будет стоить жизни. Насилие понимается в Риндзай-дзэн как вспомогательное средство, необходимое для облегчения монахам прыжка через порог к просветлению. Хотя буддизм и учит доброте и состраданию ко всем живым существам, от монахов требуется огромная строгость к самим себе, от них ожидается отказ от телесной жизни ради помощи другим.

Монах прочел мои бумаги, ушел на время в свой кабинет, потом вернулся, сам опустился на колени и вежливо сказал: «Очень жаль, но у нас нет мест. Я вынужден попросить вас искать разрешения на проживание в другом монастыре». Это тоже было частью ритуала, как и настойчивые просьбы новичка принять его в монастырь. Когда полчаса спустя я всё ещё стоял на коленях, на меня с криком накинулся монах, протащил сквозь ворота наружу и столкнул с лестницы.

Всё шло по заведенному порядку: два дня с опущенной головой я стоял на коленях при входе, каждый день меня спускали с лестницы — один раз до полудня и один раз после. По крайней мере это давало десять минут перерыва, чтобы размять затекшие конечности.
На третий день меня приняли в монастырь на испытательный срок.
Следующие пять дней я просидел в медитации в комнатке у входа. Перерывы делались два раза в день — поесть и сходить в туалет. Я привык к длительному сидению и знал, что первая неделя будет своеобразной проверкой, так что пережил всё хорошо.

В первую неделю в монастыре Риндзай-дзэн я вставал в 3 утра и ложился в 9 вечера. Ночному покою мешал только звук храмного колокола на воротах монастыря ровно в полночь. Шесть часов сна, на час меньше, чем я привык в Антайдзи. Но поскольку никакой работы выполнять не требовали, я чувствовал себя нормально и даже начал посмеиваться над мнимой строгостью монастыря.
Но я опять ошибался.

Через неделю меня официально приняли в монастырь. При этом я должен был заплатить одноразовый взнос в 1000 йен, около 8 евро. Деньги были за первое общение с настоятелем, полчаса произносившим свои речи, которые мне полагалось слушать, прижав лицо к татами. После этого меня представили монахам, — у них как раз был перерыв на чай. Мне казалось, что все обрадовались моему приходу, атмосфера была дружелюбной — я не знал еще, что каждый новичок был долгожданным мальчиком для битья.

Есть лишь один способ подняться в монастырской иерархии к лёгкой жизни: ждать, пока придёт новичок. Нас было 11 монахов, но, в отличие от Антайдзи, где я был самым молодым, здесь только двое были старше меня – тогда 27-летнего. Большинство монахов — дети священников дзэн, после окончания школы или колледжа поступившие в монастырь в Сайфукудзи, стремясь получить лицензию буддийского священника. Условие для этого — три года пребывания в монастыре. Так что здесь никто всерьез не интересовался медитацией и учением Будды Шакьямуни, — речь в основном шла о том, чтобы унаследовать храм отца и зарабатывать деньги, проводя церемонии похорон.

То, что я два года прожил в Антайдзи, роли не играло. Я снова должен был пристроиться в самом низу и слушаться обычно более молодых и неопытных монахов.

Однако мне многому еще надо было учиться.

Например, у Рё. Он пришёл за три дня до меня и поэтому стоял в иерархии на одну ступеньку выше, хотя и был на год меня моложе. Он вырос в храме, но работал в разных экспедиторских фирмах, не желая быть священником. Но внезапно умер его отец и чтобы позаботиться о матери, Рё нужно теперь поскорее получить лицензию священника и возглавить храм отца. Почитание родителей считается в Японии самой большой добродетелью, даже своенравные дети помнят о своих обязанностях по отношению к ним.

Самый младший в иерархии монахов называется «баттан», что значит «последнее место». С ним обходятся иначе, чем с остальными. Во время еды он должен доедать остатки, во время чаепития — разносить чай и раздавать сладости. После работы он готовит ведро и тряпку, чтобы другие могли вымыть ноги, а во время полуденного перерыва моет туалеты. Ночью, когда остальные уже спят, он чистит ёмкость с благовониями.
Кроме того, баттан должен постоянно следить, чтобы обувь монахов правильно располагалась у двери — речь идёт о миллиметрах. Если что-то не так, баттана бьют.
До весны я должен был выполнять эту роль. Но Рё помогал мне, как только мог. Мы безоговорочно отвечали за ошибки друг друга. «Кто это сделал?» — едва крик надсмотрщика за монахами в очередной раз раздавался в коридорах, я как баттан обязан был сразу поднять руку: «Простите, это я». Но уже в следующий миг Рё кричал: «Нет, это был я!». Били нас обоих, но разделённые побои казались менее болезненными.

Удары палкой во время медитаций — часть ритуала Риндзай-дзэн. За пределами зала для медитации случаются не только оплеухи, но пинки и кулачные удары. Сперва это поразило, ведь раньше меня никогда в жизни не били. Но вскоре я уяснил: надо быть благодарным монаху, который кричит на меня, но не даёт оплеуху. А тому, кто даёт оплеуху, быть благодарным за то, что не ударил кулаком. Даже монах, который однажды ударил меня ногой в деревянной обуви в пах, бил не настолько сильно, чтобы причинить увечье. Мы, новички, бывали рады, даже если порой шла кровь: ещё живы.

Но были и другие новые для меня моменты, к которым нужно было привыкнуть. Например, в Сайфукудзи день заканчивался ночным сидением. С 9 часов вечера монахи усаживались в ряд в монастырском саду. С 10 вечера по очереди уходили спать, — первым шёл старший монах, потом каждые пять минут вставал следующий, а баттан — последний — уходил спать после 11. То есть у меня оставалось всего 4 часа на сон, на два часа меньше, чем в первую испытательную неделю, которую я считал особенно строгой. Постоянное недосыпание привело к тому, что я отключался при каждой возможности: во время медитации, во время еды, во время рецитации сутр (канона буддийских наставлений, который настолько же важен как Библия в христианстве, но гораздо объёмнее), во время лекций настоятеля. Даже когда я ходил, моё сознание постоянно отключалось на доли секунды.

Ели в монастыре смесь риса с пшеницей, к этому добавляли суп мисо и пару кусочков редьки. Пища почти не содержала протеинов, витаминов и минеральных веществ. Старшие монахи едва прикасались к еде, поскольку их привилегии позволяли им позднее съесть присланные родителями салями и шоколад. Монахи же, стоящие на нижней ступени иерархии, должны были питаться рисом и супом. Обычно я, баттан, обязан был одолеть три миски риса, тогда как старшие монахи кричали: «Ешь быстрее – мы что, должны вечно тебя ждать?». Бывало такое, что приходилось съесть собственную рвоту.
После еды в мои обязанности входила уборка столовой – и при этом съесть всё, упавшее на пол во время поспешной еды: ничего нельзя выбрасывать. Конечно, повар мог бы готовить порции поменьше, но нас, молодых монахов, стремились довести до грани выносимого – и даже дальше. Насилие над желудком и кишечником — часть обучения в монастыре Риндзай.

Моему организму понадобилось несколько недель, чтобы привыкнуть к такому ненормальному питанию. А до этого было трудно контролировать мускулы мочевого пузыря и ануса. Поскольку новичок не мог идти в туалет без разрешения кого-нибудь из старших монахов, я даже пару раз наделал в штаны — неприятный опыт. Позже я узнал, что многие монахи из-за этого носили подгузники.

Но и это было не всё. Зимние холода тоже доставляли много проблем. Даже когда температура опускалась ниже нуля, бумажные окна в зале для медитаций оставались открытыми, а новичок мог носить, кроме монашеской рясы и кимоно, только футболку. Старшие монахи одеваются теплее, но когда я попытался одеться, меня побили: я не додумался, что звук деревянной палки, которой стучат по плечу во время медитации, выдаст надетую мной дополнительную одежду. Годы спустя монах, который бил меня тогда, сказал: «Тебе следовало надеть под рясу кожаную куртку — она не издаёт постороннего звука. Я сам так делал, будучи новичком».

Недостатком оказались мой рост и размер ноги. В монастыре со всеми обходятся одинаково. Все деревянные сандалии – одного размера: 24 сантиметра в длину, что соответствует 36-му размеру обуви. Я ношу 45-й, так что сантиметров пять моих ступней постоянно свисали за край сандалий. И с моим ростом в 1.90 было нелегко: все футоны тоже были стандартными, мои ноги ниже колен лежали на морозном полу. Заснуть помогал только хронический недосып.

Непривычной была особая форма медитации Риндзай-дзэн. Монахи не просто сидят, а работают над коаном: вопрос, кажущийся бессмысленным и нелогичным; диалог мастера дзэн с учеником; отрывок сутры или стихотворения. Обычно это короткий приказ — от монахов ожидается, что они покажут учителю дзэн своё понимание коана. Дважды в день, а во время сэссина пять раз в день, каждый монах должен дать наставнику монастыря «ответ» на коан. Считается, что ответ должен выражать просветление – или хотя бы шаг в его направлении. Может показаться, что это трудно — но на самом деле это очень просто. На каждый коан есть бесчисленное число вариантов ответа; но для большинства существует шаблонное решение, к которому монах должен максимально приблизиться.

Первый и, наверное, самый известный коан описывает диалог мастера дзэн с учеником:
— Есть ли у собаки природа Будды? — спрашивает монах.
Мастер отвечает: «Му!»
Му означает «нет» или «ничто». После такого ответа монах, наверное, растерялся, ведь буддизм учит, что все без исключения существа обладают природой Будды.
«Что такое Му?» — спросит настоятель новичка, который в первый раз входит в комнату для официальной беседы (dokusan/ докусан — важный элемент обучения в школе Риндзай дзэн; частная беседа ученика с дзэн-мастером).
Многие новички знают из книг, что ответ звучит: «Муууу!». Тому, кто этого не знает, будни в монастыре не оставят времени на размышления, для философских бесед у монаха дзэн нет ни времени, ни сил.
— Так что же такое Му?
— Му — это просто «му», ни меньше и ни больше. И всё же, в какой-то момент каждый доходит до точки и из самого нутра орёт: «МУУУУ!». После чего с удивлением слышит: «Хорошо, ответ принят. В следующий раз скажешь мне, почему».
Чтобы жизнь не казалась простой тем, кто что-то знает из книг, настоятель просто так не отстанет. Только когда монах действительно убедит настоятеля, что не существует ничего, кроме Му, — ни собаки, ни природы Будды, ни себя самого, — получит он от настоятеля следующий коан. Но обычно монахи быстро ухватывают шаблон, помогающий ответить на все коаны:
— Какого цвета Му? — Монах показывает на свою синюю одежду.
— Как движется Му? — Монах встаёт и ходит по комнате.
— Каково Му на ощупь? — Хорошее, плохое, горячее, холодное.
— Какое есть спасение, когда тебя разрубит меч? — Монах орет как от боли…

Когда я понял, что речь всегда шла о том, чтобы продемонстрировать единое целое с центральным аспектом каждого коана, забыв про общую логику, дела пошли хорошо. Нельзя было только бояться стать посмешищем. Но поскольку монастырские будни и так каждое мгновение требовали полной самоотдачи и самозабвения, то обычно встречи с настоятелем не представляли собой сложности. Часто сложнее было разобрать иероглифы, которыми он писал для нас коаны. Я, в отличие от большинства монахов, изучал буддийскую письменность, так что в итоге помогал им расшифровать написанное.

Тяжелее было выдержать сэссины, особенно Рохацу-сэссин (Rohatsu), который ежегодно начинается 1-го и заканчивается 8-го декабря в три часа утра. Он проводится в память о Будде Шакьямуни, который, по преданию, 8 декабря обрел просветление, узрев восходящую утреннюю звезду. Во время этого сэссина монахам не позволено ложиться спать. Ночью медитируют в саду, только между 2 и 3 часами ночи разрешается немного подремать сидя. В конце сэссина мозг так изнурен, что восприятие кажется порванной плёнкой: на несколько секунд сознание проясняется, но постоянно словно прерывается.

После этого сэссина я — как, наверное, все монахи – мечтал нормально выспаться. Но уже 15 декабря начинался следующий сэссина, а до этого был обычный распорядок дня с четырьмя часами сна, дзадзэн с трёх часов утра до восхода солнца, утреннее прошение милостыни, работа после полудня и дзадзэн – от наступления темноты до 23-х часов. Во время этого сэссина в декабре я сломал большой палец на ноге, раздавая еду. Я вставал с колен, разложив рис и суп монахам в плошки на полу. Сначала почувствовал острую боль. Но мне приходилось носиться между столами со скоростью, с которой монахи ели; так что не было времени обращать внимание на ногу. Вечером боль не проходила, я сказал об этом старшему монаху. Ответ был: «А ты как хотел? У нас сэссин, всем больно!»

Лишь через три недели мне разрешили пойти к врачу. Он констатировал, что кость уже срослась, но не совсем прямо – отсюда боли. Врач дал мне костыли: «Ходи, пока не уйдет боль». Разумеется, с костылями в монастыре осилить каждодневную работу невозможно, и вскоре я снова оказался на ежедневном прошении милостыни — в варадзи (waraji, соломенные сандалии), не стоивших этого названия. Монахи передают свои варадзи, если они протекают, стоящему ниже в иерархии, так что ко мне попадала обувь давно развалившаяся.

Перед лицом всех этих мучений меня поражало смирение, с каким японцы проходили эту суровую школу. Не сопротивляясь несправедливому обращению с ними старших монахов, говорили: «Теперь я понимаю, через что прошли сами старшие монахи пару лет назад». Или: «То, что мы здесь терпим, тяжко, но ещё труднее обязанность причинять всё это кому-то другому». Казалось, они почти жалели старших монахов, становясь на них место.

В Сайфукудзи нас во всех смыслах доводили до грани выносимого. Проще, чем в Антайдзи, было одно — работа. Обычно я помогал в саду и иногда рубил дрова – правда, здесь били, если я что-то делал не так. Поэтому я всегда был готов сорваться с места, чтобы каждый миг сделать именно то, что от меня ожидалось. Приходилось читать мысли и действовать мгновенно: не терпели ни одного неверного движения или лишнего слова.
Но каким бы бесчеловечным это ни выглядело, появлялась возможность отринуть всё лишнее. Я теперь уже не понимал, на что жаловался в Антайдзи. По сравнению с этой жизнью, там всё было замечательно. Но даже в Сайфукудзи я больше не жаловался. Если пока я мочился в туалете, по другую сторону окна замечал капельку росы, в которой сияли лучи утреннего солнца, то был бесконечно благодарен: «Я живу!»
В юности это было самым сложным: «Я живу, но зачем, почему?»
Теперь этот вопрос стал вдруг неважным. Я живу, и что может быть лучше?

В Сайфукудзи возникла уверенность: ничто не причинит мне вреда, даже смерть не представляет собою угрозы. Наконец-то мне открылся смысл слов моего учителя: «Ты ничего не значишь!»

В несчастье будь просто несчастным.
И когда ты умираешь, то просто умирай!
— Рёкан, японский поэт Дзэн, 1758-1831 — Мне стало легче. К тому же весной приняли нового монаха, теперь он стал баттаном. Но теперь в мои обязанности вошло поручать ему всё то, что раньше делал я сам. Это было не всегда легко, монахи оказались правы: не так больно терпеть самому, чем требовать этого от другого. Но общее настроение в монастыре смягчилось. Казалось, японское лето с 40-градусной жарой, уравняло всех. Даже старшие монахи не могли укрыться от изнурительной духоты, действовавшей как сауна: мускулы расслаблены, тело и ум не так напряжены. Поэтому в тот период насилия было меньше.

В конце лета мне надо было решить: остаться в Сайфукудзи на вторую зиму, или снова пуститься в путь. Я планировал пожить в монастыре Риндзай по меньшей мере полгода или год, а когда этот срок истек, мне захотелось остаться подольше.
Но я ушёл. Одной из причин было то, что и через полгода не исчезли боли в большом пальце на ноге. Но важнее было то, что я мало полезного видел в жизни старших монахов. Их задача – понукать новичков. На меня этот метод подействовал, я сокрушил стену. Но молодые японцы выдерживали это только чтобы сделаться священниками, а не ради просветления. С лицензией в кармане они возвращаются в храмы своих отцов и больше никогда не будут практиковать дзадзэн. Когда сегодня я иногда встречаю своих тогдашних собратьев-монахов, они кажутся лишь своей тенью, а совместная жизнь и страдания в Сайфукудзи — только блеклым воспоминанием.