Наш год енотов - Пол Теру (Esquire)

Наш год енотов — Пол Теру (Esquire.ru)

Комментарий: На сайте Esquire легче читать этот рассказ, т.к. шрифт там с засечками, что лучше подходит для больших текстов.

Неважно, веселились мы или грустили, фоновое ощущение не отступало. Оно было как хроническая болезнь, как бессмысленная тревога. Казалось, в доме навеки установилась температура, неподходящая для жизни. А потом, в один слякотный мартовский день, мама сказала, что уезжает. Куда, не сказала. Обвела нас горящим, тоскующим взглядом — и точно язык проглотила, а заодно все слова, которые на нем вертелись. И вскоре, под низким, как потолок, небом, ушла к воротам, где ее кто-то дожидался.

— Она там, где сама пожелала, — сказал папа. — С коллегой.

Потом-то я понял, что именно в этот момент начался наш год енотов. Первый симптом был такой: папа, занятый каким-нибудь делом, вдруг замирал истуканом, потом начинал озираться, морщил нос. И наклонял голову набок, словно вслушиваясь:

— Странный запах.

Раньше папа был адвокатом.

— Мой партнер Хойт любил говорить: «Чем я зарабатываю? Стараюсь перервать всем глотку», — сказал папа и улыбнулся: — Я для такой работы не гожусь.

Папа стал первым на весь наш штат разведенным отцом, которому суд отдал детей под полную опеку. Самое громкое папино дело. В наше время такие вердикты иногда выносятся, но лет двадцать-тридцать назад… Чтобы муж отсудил у бывшей жены и дом, и детей? Беспрецедентно. «Дети» — это были я и мой младший брат Сэм, в то время еще ученики начальной школы. Папа заделался финансовым консультантом: работал на дому, давал советы насчет инвестиций.

— В мире финансов я — мелкая сошка. Ползаю по дну, роюсь в чужих отбросах, — говорил папа. Но вообще-то он был человек разносторонний: отменно готовил, иногда писал картины, летом ходил по реке на собственной лодке.

После отъезда мамы папа не стал нанимать ни няню для Сэма, ни кухарку для всех нас, ни уборщицу для дома. Он провожал нас до шоссе и сажал в школьный автобус, а потом — как отчитывался вечером — прибирался, стирал белье и закупал продукты. Офис он устроил на дому: несложно совмещать домашние дела с бизнесом. Мольберт и лодку забросил. Зато увлекся высокой кулинарией — той, которая исподволь поощряет в поваре самодурство. Готовил по книгам, любил порассуждать о соусах и важности свежих ингредиентов. От него только и слышали: «моя кухня», «моя чеснокодавилка». Или: «Вкус моего жаркого лучше всего раскрывается в сочетании с мерло». Или: «Настоящее лакомство, любой соблазнится».

Наш дом стоял на холме; с первого взгляда ясно, что живем на отшибе, без соседей. Но к нам все же наведались какие-то посетители. Сразу после маминого отъезда мы начали находить на террасе, в разных углах, какой-то крученый помет, похожий на кучки закопченных сосисок. Или, поужинав в саду, забудешь убрать со стола, допустим, тарелку с остатками ризотто по-милански. Утром смотришь: тарелка дочиста вылизана. Мы обнаруживали царапины от когтей и улики чьего-то праздношатания, ямки на земле, перевернутые ведра, но никогда не видели злоумышленников, как называл их папа. Настоящие привидения. Папа, хоть и морщил нос, нахваливал их: мол, эти пахучие призраки, которых никогда невозможно застать на месте, довольствуются жизнью в своем кругу, никогда не мозолят нам глаза; ходят себе за нами по пятам, питаются объедками с нашего стола.

— Пожалуй, они нам добрую услугу оказывают — прибираются за нами.

Кроме главного дома, с папиной спальней, кухней и библиотекой, у нас имелось еще два: домик-офис, где папа работал, с гостевой комнатой на первом этаже; и еще один настоящий дом за плавательным бассейном, который мы называли «дом мальчиков». В полуподвале дома мальчиков размещались насос и водоочистная станция для бассейна, но само это здание — только спальни и санузел, кухня не предусмотрена — было выстроено специально для нас с братом. Папа почерпнул идею из книг об обычаях разных стран. В некоторых районах Новой Гвинеи и Африки мальчики нашего возраста живут отдельно от своих сестер и родителей в «домах холостяков».

— Шумите, сколько вздумается, — часто говорил папа, — я не желаю быть свидетелем ваших выходок и похождений.

А потом, улыбнувшись, добавлял:

— И тем более не желаю, чтобы вы были свидетелями моих.

Тем не менее взаимоотношения родителей между собой распространяли по усадьбе вибрацию, которую мы безошибочно чувствовали: так трение узнается по запаху гари. Приходя в главный дом поесть, мы слышали, как папа наверху шипит на маму. В доме мальчиков мы жили привольно — собственно, у нас даже гостевая спальня была. Мы крутили пластинки, полуночничали, иногда покуривали, приглашали в гости друзей. В положенные часы мы все сходились в главный дом поесть, а потом, когда мама ушла, попробовать очередное творение папы. «Соус должен как следует увариться», или «Оссо букко, сервируется на пьедестале из поленты», или, насадив на вилку помидоры, высушенные на солнце: «Микроэлементы».

Через несколько месяцев после маминого отъезда у нас появились соседи. Один обосновался у подножия холма со стороны океана, другой — на земле, прилегавшей к нашей. Летом, пока они строились, мы их почти не видели — только слышали стук молотков и музыку кантри из транзисторов строителей. Но в октябре, когда ветер сдул с деревьев листья, стали видны соседские дома. Огромные и белые, они бросались в глаза из-за того, как новые владельцы обошлись с участками. Они вырубили все деревья и уже начали раскатывать рулоны дерна, чтобы разбить газоны. Наши пять акров, поросшие лесом, теперь казались этаким островком: мы ведь никогда ни деревца не срубили.

Тогда-то признаки присутствия животных стали заметнее: прибавилось помета и царапин, папа чаще принюхивался и щурился. Изгнанные с участков соседей, лишенные привычной среды обитания, зверушки иммигрировали к нам. Сколько их, мы пока не знали; мы ведь вообще их еще не видали, даже одним глазком.

— Днем их не встретишь, — сказал папа. И добавил, видимо, кого-то цитируя: — Они ведут преимущественно ночной образ жизни.

Спустя несколько дней, когда мы сидели на задней веранде, папа вдруг поднял руку, призывая к молчанию: т-с-с. Сел на корточки, указал на медлительную мохнатую тень, которая брела под низкими ветками можжевельника, а вслед ковыляли две маленькие тени — детеныши. Папа прошептал, что это большое везение — увидеть их при дневном свете. Тучная енотиха-мама в черной полумаске, слегка переваливаясь на ходу, тыкалась рыльцем в бороздку вдоль кирпичного борта бассейна, старалась избегать освещенных солнцем участков. Удивительно, что эти пришельцы вовсе не казались чужаками на нашей земле: держались с уверенностью старожилов, знающих все ходы и выходы в усадьбе.

— Вот настоящая мать, — сказал папа со слезами в голосе. Говорил он все еще шепотом, прикрывая рот ладонью.

На глазах у нас животные ловко протиснулись под боковину дощатого помоста за бассейном. Ну и ну: оказывается, когда мы сидим на помосте в шезлонгах, у нас под ногами копошится целое семейство енотов.

Лицо у папы все еще было веселое, даже ласковое, но вскоре его глаза потухли, улыбка поблекла — может, вспомнил тот день, когда мама уехала с коллегой? Худший день в моей жизни. Еноты давно ушли, но папа все смотрел, прищурясь, на место, откуда они вынырнули. Так смотрят на закат.

В ту ночь после ужина папа сказал, что хочет рассказать нам сказку на ночь. В дом мальчиков ему вход был воспрещен, так что мы устроились в библиотеке и почитали вслух книгу «Матушка Западный Ветер»1. Папа особенно выделял Енота Бобби: читал его реплики ровным, благоразумным голосом примерного мальчика. Еще несколько дней папа, сидя на террасе, порой бросал все дела и задумчиво всматривался в боковину помоста; в ту же сторону он поглядывал, когда мы обедали или играли в карты в саду. Надеется их увидеть, догадывался я. Даже в полумраке под можжевельником было заметно, что мать — особа с характером: крупная, здоровая, деловитая, носатая, она твердо знала, куда идет. Малыши были озорные, в блестящих шубках, скорее катились кубарем, чем шагали: переваливаясь с боку на бок, как и положено таким толстячкам, но совершенно бесшумно.

Еноты не показывались; тогда папа вынес во двор объедки и вслух рассказал о них, совсем как при сервировке нашего ужина.

— Курица, — объявил он. — Кости из супа. Помятые киви.

Утром объедки исчезли.

— Наверно, это мать. А, может быть, Бобби. Схавали за милую душу, как питбуль — жаркое.

Я не сомневался: папе жаль, что не удалось постоять рядом с енотами и посмотреть, как они едят курицу, гложут кости, подъедают все аккуратнее, чем мы с Сэмом. И папа говорил бы енотам: «Курица, замаринованная в апельсиновом соке, с мексиканским соусом из грейпфрутов...»

Они забрались в огород и оставили на баклажанах симметричные надкусы. К перезревшим помидорам на кустах не притронулись. Впрочем, теперь, в октябре, после заморозков, на огороде почти нечем было поживиться. Зато еноты сожрали грибы, выросшие за одну ночь в сырой низине около сосен.

На Хэллоуин в нашей школе все наряжались в карнавальные костюмы. Папа купил нам черные полумаски и мохнатые шапки с хвостами: «Нарядитесь Енотом Бобби». Но мы взбунтовались и нарядились рэперами.

В конце концов мы выяснили, сколько у нас енотов. Как-то ночью я прихворнул, ворочался без сна. Решил пойти к папе — авось посочувствует. Часа в два ночи я встал с постели. Не включая свет, распахнул дверь наружу. И увидел в лунном сиянии на низком помосте перед домом мальчиков несколько округлых, точно кустики, силуэтов: маленькие и большие, в самых разных позах, кто сидит, кто распластался на досках, кто крадется, некоторые сбились в кучки. Как минимум, дюжина. Ночное сборище. Мой взгляд их ничуть не потревожил. Почти все еноты сидели неподвижно — этакая коллекция плюшевых игрушек. Даже когда я топнул ногой по помосту и хлопнул в ладоши, они не пустились наутек, а, скорее, остолбенели: страшно удивились, что на их территорию забрел какой-то чужак. Но когда я стал топать громче — даже Сэм проснулся от шума, — еноты, переваливаясь, удрали. От этого поразительного зрелища я в момент выздоровел и снова лег в постель. Утром, за завтраком в главном доме, я рассказал все папе. Тот лишь кивнул с озабоченным видом, изображая внимание. Несколькими днями раньше нам звонила мама. Я слышал только папины реплики, но догадался, кто именно звонит: в промежутках между каким-то мяуканьем телефона папа говорил: «Чего тебе надо?.. Может, ты уже достаточно дров наломала?.. Живем прекрасно, вся семья вместе… Лучше не бывает», — и повесил трубку.

Но, оказалось, мой рассказ он все-таки услышал. Вечером вынес на двор помидоры — отходы производства от вчерашнего соуса — и завел будильник. В два часа ночи вышел проверить, не сочинил ли я эту историю. Он насчитал восемнадцать, больших и малышей, и наблюдал за ними почти час.

— Ведут себя по-хозяйски! — И, скривившись от омерзения, добавил: — Некоторые ходят на задних лапах. Несколько парочек делали детей.

Но, казалось, сильнее всего его оскорбило, что они не съели помидоры, выставленные им во двор. — Органические помидоры, на минуточку! Зато еноты обгрызли кедровую дранку на стене его офиса.

Увидев своими глазами, как много у нас енотов, папа внушил себе, будто чует их запах в любом уголке усадьбы: «Букет из сырости, навоза и дохлой собаки. Навсегда въедается в ноздри».

Папа перестал читать нам на ночь сказки, рассуждать о «дружных семейках» и «хороших мамах». Время от времени он замирал истуканом, принюхивался и говорил: «Черномордые». Но это были только цветочки. Как-то вечером Сэм отнес мусор в гараж (мы его там складывали, чтобы отвезти на помойку) и оставил дверь открытой. На следующий день мы увидели, что бочки в гараже перевернуты, пластиковые пакеты распотрошены, их содержимое разбросано. Раковины моллюсков, корка от пармезана, обрезки аругулы, утиные кости — все это напомнило мне, как еноты порылись в папиных кулинарных шедеврах, кое-чем полакомились, но к помидорам не притронулись.

— Сэм, принеси метлу, — сказал папа, обращаясь словно бы и не к Сэму, а к кучам мусора. Его голос не выражал никаких эмоций. Это значило, что папа весь кипит.

В тот вечер за ужином папа вдруг приосанился и завел разговор с окном:

— Ненавижу бездумную пунктуальность паразитов. Ненавижу халявщиков: жрут даровое, но еще привередничают.

И продолжил, повышая голос:

— Если бы эти, под холмом, не понастроили свои уродские дома и не вырубили бы все деревья, у нас не было бы этой проблемы. Я ничего не имел против наших черномордых, но к нам и все их черномордые перебежали!

Три дикие индюшки днем прохаживались в кустарнике, а ночевать взлетали на деревья. Еноты прикончили всю троицу. Не съели, просто ободрали когтями перья и искусали шеи.

— Напали из засады, — сказал папа. — С фанатичной злобой.

Он купил ловушку наподобие железной клетки. И после нескольких неудачных попыток — дверца захлопывалась, но ловушка оставалась пуста — в клетку попался толстый енот. На солнышке енот держался застенчиво и сонно, казался совершенно ручным. Папа погрузил его в кузов фургона, отвез за четыре мили и выпустил на болоте. По дороге домой он вспомнил, что ему нужна наклейка о техосмотре фургона. В автосервисе механик спросил, что это за ловушка. Папа объяснил. Механик усмехнулся:

— Он найдет дорогу обратно. Они не дураки.

Разговор происходил в офисе автосервиса: папа как раз оплачивал наклейку. Какая-то женщина из очереди вмешалась в разговор:

— Я лишь надеюсь, что это не кормящая мать.

— Она енотов спасает, — с усмешкой пояснил механик.

— Их слишком много, — заметил папа.

— Вы хотите сказать, людей слишком много, — процедила женщина.

— Они разносят заразу.

— А люди не разносят?

— Вы вообще на чьей стороне? — спросил папа.

Женщина казалась тихоней, но тут ее глаза гневно блеснули. Она была уязвлена и задета.

— Я содержу для них приют, — сказала она. — Я о них забочусь. Это живые существа. Убивать их жестоко.

Папа сказал:

— Если бы я убивал без причины, тогда да, жестоко.

Все это время женщина рылась в своей сумке. Наконец, достала какую-то брошюру, сунула папе и выбежала за дверь. На прощание выпалила:

— Я знаю, кто вы.

Наверно, запомнила папу по громкому процессу об опеке над нами. Папа раскрыл брошюру — это была реклама приюта для животных, с фото, где хозяйка кормила маленького енота из бутылочки с соской.

Как и предсказывал механик, енот, которого папа выпустил на болоте, вернулся в наш дом. Папа в этом удостоверился, когда енот снова попался в ловушку. Папа сказал, что это не самец, а енотиха-мамаша. Он увез ее и выпустил еще дальше, с той стороны шоссе. Потом взял нас с Сэмом, отправился в мэрию и попросил совета в природоохранном департаменте.

В кабинете «Регулирование ресурсов рыбы и дичи» сидел мужчина в рубашке цвета хаки, с эполетами, с медной бляхой на кармане. Похож на вожатого скаутов. Волосы у него были острижены под ежик, как мы это называли. Он сказал: — За то, что вы сделали, полагается штраф. Двести долларов.

— А что я сделал?

— Вы переселили енота. Несанкционированно.

— Ага, конечно. Я тут нелегал, а у них есть права.

— Параграф номер двадцать. Насильственное переселение диких животных. Правонарушение.

— Вы, значит, енотов защищаете?

— До енотов у нас руки не доходят. Главная проблема — койоты, — сказал мужчина в хаки. — Но если еноты шляются в дневное время, возможно, они бешеные.

— А если я изловлю бешеного енота?

— Можно позвонить нам. А можно самому с ним управиться нашим методом. Ликвидировать животное. У вас ловушка подходящая?

— Да. Такая, вроде клетки, — и папа печально усмехнулся. — Иногда я наживляю ее мятыми помидорами. А они их не едят. Больно привередливые!

— Всеядные. Едят все, что могут засунуть в рот. Но помидоры им не по вкусу: кислота плохо действует. Попробуйте применить крекеры с арахисовым маслом.

Тут мужчина встал, чтобы просторнее было объясняться жестами. Засучил рукава своего кителя:

— Найдите бочку. Чем больше, тем лучше. Налейте до краев водой. Удостоверившись, что дверца ловушки надежно закрыта, погрузите ловушку с животным в наполненную бочку. Проблема решена.

Папа счел, что на это нам стоит посмотреть: енот — глаза навыкате, сучит лапами — борется за жизнь, пытается вырваться из почти доверху затопленной клетки. Что увидел я? Что енот — животное молчаливое, пока его не доведут до отчаяния; то, как он задыхался, как шипел и хрипел, скаля свои желтые, неотличимые от собачьих зубы, вселило в меня ужас. Он цеплялся за клетку руками, очень похожими на мои, его черные пальцы застревали в стальной сетке.

— Это Бобби, — сказал я.

Папа взглянул сердито, потом отвернулся и начал удовлетворенно наблюдать за процессом. Как-то даже расслабился. Енот умер и осел на дно клетки, окруженный пузырями воздуха из его собственных легких, и в тот вечер папа, заметно повеселевший, приготовил одно из своих коронных блюд — жареные ребрышки. Поставил на стол блюдо с мясом темного цвета, объявил:

— Деликатес.

Но у меня вообще кусок в горло не шел, да и Сэм лишь поковырял свою порцию.

— Ну и ладно, мне больше останется, — сказал папа.

Он отчитался перед служащим из отдела рыбы и дичи, а тот сказал:

— Лучше так не делать. Возможно, у енота были острицы. Или круглые глисты. Эти ваши еноты — настоящая гостиница для паразитов.

И чиновник разъяснил, что если подышать пылью от помета зараженного енота, можно умереть ужасной смертью: распад всех внутренних органов. Папа купил резиновые перчатки, защитную маску и кислоту и взялся за помет — счищал какашки с пола террасы, с помостов. Теперь, если кто-нибудь спрашивал, а так ли уж обязательно убивать енотов, папа щерил зубы и шипел: «Глисты!»

По идее, мы должны были обрадоваться, что папа нашел себе любимое занятие, отвлекающее от мыслей о маме. Но он с каждым днем мрачнел, так как ловить енотов становилось все труднее. Судя по горкам помета и царапинам от когтей, в их полку не убывало. Папа злобно наживлял ловушку остатками собственного ужина — лососем в панировке с пряными травами, толчеными панцирями омаров, из которых был сварен раковый суп, — но еноты съедали все до крошки и выскальзывали из ловушки, или, что было еще ужаснее, захлопывали дверцу снаружи.

— Фактически, пригревая их и скармливая им еду с моего собственного стола, я поощрил в них лень, — сказал папа. — Они возомнили, что тут их законное место. Они пожирают мой дом. Не работают. Паразитируют на моем труде.

Он выставил на двор блюдце с ядом. Они съели все подчистую — россыпь крысиного яда в виде гранул (такими же, только не ядовитыми, гранулами мы когда-то подкармливали диких индюшек). Не прошло и недели, как над помостом повис запах дохлой собаки в навозе. Чтобы отыскать трупы, пришлось отодрать доски: в агонии еноты забились глубоко под помост.

Похоже, животные перешли в контратаку. Мы закопали отравленных енотов в саду, но их выкопали и съели их же собратья. Выкопали и разодрали на мелкие части. Зловоние, мухи, папа машет лопатой и шипит: «Каннибалы».

Мы чаще стали видеть их днем. Они забирались на крышу, лазали по трубе. Одним дождливым ноябрьским днем мы увидели со двора, как несколько мокрых енотов, высунув головы из трубы папиного офиса, смотрели на нас сверху.

Папе мы об этом не рассказали. В прежние времена мы бы его остерегли, но теперь знали: он застынет истуканом, а потом взвоет, приготовит ужин впопыхах, сожжет крутоны, забудет про соус, передержит суфле либо подаст нам вчерашние остатки. Вчерашние макароны с сыром не отличишь от сегодняшних, но блюда высокой кухни за день становятся неузнаваемы, выглядят несъедобно. Протестовать бесполезно. Папа просто объявит: «Между прочим, идет война», — и скажет, что мы должны ему помогать. Он хотел, чтобы мы были с ним заодно. Но мы помалкивали о следах присутствия енотов, которые замечали повсюду: помет, царапины, надкусы.

В темноте Сэм проговорил:

— Я скучаю по маме.

— Она с коллегой, — сказал я.

Папа ругался с соседями. Когда переговоры соскользнули на обмен грубостями, папа подсчитал, сколько будет стоить забор вокруг всей усадьбы. Но когда агент строительной фирмы узнал, для чего папе нужен забор, то сказал:

— Да они же перелезут. Даже через двадцатифутовый забор переберутся. Подкоп сделают. Послушайте, я, конечно, хочу, чтобы вы заказали нам забор, но их никакой забор не остановит. Непреодолимых заборов не бывает.

Папа его спровадил. Следующего пойманного енота он оставил в клетке: морил голодом, а потом выпустил, еле живого. Когда енот заковылял прочь, папа его убил, зарубил лопатой.

Папа купил мощное пневматическое ружье. Распаковал, раскрыл инструкцию.

— Cette arme n’est pas un jouet, — прочел он. — La supervision d’un adulte est requise2. Взрослый есть — это я. Остается найти черномордых.

Он опробовал ружье на следующем еноте, пойманном в ловушку. Животное скукожилось, обхватило себя лапами, вжало голову в плечи, но не сдохло. Папа купил ружье 22-го калибра и начал стрелять сквозь сетку клетки, пока животное не замерло неподвижно, окруженное красной лужей.

Но папа сознавал, что терпит поражение. Занявшись енотами, он забросил свои обычные домашние дела; например, позабыл снять экраны с раздвижных дверей. Еноты разодрали их когтями, прогрызли дыры. Когда папе прислали счет за ремонт экранов, он, почти вопя, прочел нам лекцию о бдительности и преданности.

Похолодало. Еноты карабкались на дерево, которое росло у дома мальчиков, перебирались на крышу, рвали когтями и жевали дранку, пытаясь проникнуть на чердак. Папа срубил дерево и вызвал кровельщиков.

— А это еще что такое? — спросил он, глядя на рабочих снизу.

Днем глаза у папы были темные, а по ночам — желтоватые. Раньше я этого почему-то не замечал. Теперь, сощурив черные глаза, он сказал кому-то по телефону:

— Вы прислали мне бразильцев. Мне тут чурки не нужны! Мне не нужны нелегалы!

Кровельщики перепугались и сбежали, взвалив на плечи свою лестницу. Приехали другие рабочие, в белых комбинезонах. Починка крыши встала в семь тысяч долларов.

— А вы их еще защищаете! Вы и та чокнутая бабка с приютом для животных!

Мы энергично замотали головами: не-а, вовсе не защищаем. Нам стало страшно. Обеды и ужины с папой действовали нам на нервы.

— Coq au vin, — сердито объявлял папа. — Картофель dauphinoise, — и, не переводя дыхания, — а если они в дом пролезут? Заберутся к вам в спальни и, пока вы спите, обгрызут вам носы. Для черномордых вы — деликатес.

Сэм разревелся и сказал:

— Я их ненавижу.

— Вот так-то лучше. Вот что я хочу услышать. Генри?

Он знал, что я ему сопротивляюсь. И потому, когда он обнаружил, что несколько енотов проделали дыру под порогом черного хода и поселились в полуподвале дома мальчиков, он сказал:

— Генри решит проблему.

Он велел мне очистить подвал от шезлонгов, изглоданных спасательных жилетов, распотрошенных подушек и кучек черного помета. Какашек было столько, что я не сомневался: всё, во мне уже полно глистов. Я перестал ненавидеть папу за бессердечие и возненавидел енотов за то, что из-за них меня заставили рыться в грязи.

Наступил и миновал День благодарения. Под Рождество папа сказал:

— Я хотел снова приготовить индюшку с пряными травами и гарниром из устриц. Пикантное суфле из мяса. Фаршированные грибы: хлебные крошки, сливочный сыр и пармезан. Но я просто суну птицу в духовку и намну картошки. Все остальное — ваша забота.

Зазвонил телефон. Мы знали, кто это.

— Пусть звонит.

Вечером я пошел в гараж вынести мусор и ощутил: запах горячей псины и мокрой шерсти ударяет в нос. У нас был старый джип, на котором мы решались ездить только летом. Самая любимая папина машина. Оказалось, под задним сиденьем джипа спят два енота. Я заранее знал, что теперь скажет папа. Я открыл ворота гаража и в темноте выпихнул джип на дорожку.

Папа увидел меня из окна на втором этаже и вскоре спустился. Пришел с ружьем. Потыкал енотов дулом. Те еще глубже забрались под сиденье. Я сказал:

— Если их не трогать, они сами уйдут. Поздно ночью.

— Думаешь, это выход? Дать им уйти? Но они не уйдут. Они никогда не уходят. Они останутся и расплодятся. И куда тогда денемся мы?

Папа прицелился из ружья, но стрелять не стал.

— Ну как тут стрелять? Антикварный автомобиль.

Наутро, когда взошло солнце, джип опустел. Но мы понимали: енотов слишком много, чтобы переловить их ловушками; мы от них никогда не избавимся. Сознание того, что усадьба просто кишит енотами, усиливало в нас страх перед папой. Папа наслаждался, расправлялясь с ними, хотя и не мог взять вверх. Он говорил, что изобретет способы устроить им медленную смерть — их можно травить ядом в ловушке, обмакивать в бочку, полную водой на три четверти, и смотреть, как они выбиваются из сил, морить голодом в ловушке.

— А знаете, я бы охотно одного распял.

Он мог говорить только на одну тему. Заводил разговоры с незнакомыми, просто чтобы выяснить, как они относятся к енотам.

— А в ваших местах черномордые водятся?

Вместо«еноты» он часто говорил «паразиты» или «жулье». Если собеседники не соглашались с ним, он ярился.

— Все на свете — только колдовство, — сказал он однажды утром. Глаза у него были красные. Он не спал всю ночь. Сидел, подглядывал за животными. Перешел на режим енотов. — Бизнес. Юриспруденция. Религия.

Папа глубоко вздохнул. Мне показалось, что он сейчас заплачет.

— И все это — тоже, — проговорил он.

Все это время он отталкивал от себя маму — когда она звонила, бросал трубку или вообще не подходил к телефону. Но однажды вечером, после ужина, мы услышали, как он сказал: «Опять ты». Шепотком, который был знаком нам по прежним временам. Я сделал знак Сэму — пригнись, мол, под окном. Папу мы из комнаты не видели, зато отлично слышали.

— Думаешь, я не знаю, что ты снова здесь, — произнес он. — А я знаю. Я тебя унюхал раньше, чем увидел. Думаешь, ты завладеешь моим домом, а я буду на это смотреть сложа руки?

В наших сердцах зашевелилась надежда. Мама дома. Папа говорил с агрессивной уверенностью юриста, обращаясь к темноте снаружи террасы. В дверях маячил силуэт.

— Думаешь, я просто подниму руки и капитулирую после всех моих трудов, — продолжал он. — Дудки. Предупреждаю — я опасен.

Испугавшись за маму, мы крадучись обошли дом и подобрались к двери. И увидели: лицо в маске, рыльце, сальная шерсть.

Папа набросал эскиз замысловатой мобильной ловушки, встроенной в наш фургон: заманить их внутрь, там отравить и отвезти на свалку. «Очень эффективно».

Папа, как и мы, знал, что они умны и ловушку распознают по запаху, что они по-своему сметливее папы. И иногда казалось: они понимают, что папа на них ополчился, и нарочно ему пакостят, гложут его стулья, гадят в его машине, обдирают дверь его офиса.

Они докучали нам, но папа считал их исчадиями зла и, дрожа от страха и бессилия, выглядел еще мерзостнее их. Еноты знали только то, что известно енотам; но папа, по идее, стоял на более высокой ступени: всесторонне развитый человек, в прошлом блестящий адвокат. Он потерял интерес к инвестициям, а, может, инвесторы потеряли интерес к нему. Мы с Сэмом перестали его жалеть. Днем он спал, сидя в кресле, ночью бодрствовал, следил за ловушками. Перестал готовить блюда высокой кухни. Вообще перестал готовить. «Я ем все, что могу засунуть в рот». Он просыпался, когда мы возвращались из школы. «Сварганьте там себе что-нибудь. Только чтоб у меня без хаоса».

Но в доме всегда был хаос, а двор — полон ловушек. Папа больше не ремонтировал ободранную дранку и изгрызенные дверные косяки. Пусть остаются как улики, говорил он, как наглядное оправдание его методов.

У него потерялась запонка. «Они любят блестящие штучки». Он счел, что запонку утащили еноты. И ключи — тоже еноты (ключи он тоже посеял). Я пытался вспомнить, какими показались нам еноты при первой встрече — очаровательные мохнатые зверюшки в масках. Но ничего не получалось. Еноты представлялись мне только злыми, растерянными и жалкими — совсем как папа.

Сэм однажды наткнулся на ловушку, и дверца захлопнулась, поранив ему острой железкой ногу.

— Так тебе и надо, — сказал папа. — Теперь мне придется заново ставить ловушку.

В один зимний день папино кресло заскрипело, он вскинул голову. Вообще-то он спал, но даже во сне уловил шум: к дому подъезжала машина. Он сощурился, точно при приближении енота. На маму, выходящую из машины, посмотрел, точно на животное.

Когда она вошла в дом, он спросил:

— А где коллега?

— В отъезде. Долго объяснять, — сказала она.

Мы не видели ее почти год. Она была одета в знакомую куртку — теплую, флисовую — лыжные штаны и крепкие зимние ботинки. Но лицо у нее было грустное и бледное. Мама явно чувствовала себя неуютно.

— Что это за странный запах?

— У них в подмышках пахучие железы, — сказал папа.

Мама обняла нас, и в ее объятиях я почувствовал, как она исхудала. Она прижалась лбом к нашим лбам, точно в молитве. Сказала:

— Давайте-ка на воздух выйдем.

Был холодный безветренный день: ледяная корка на бурой траве, замерзшие капли росы на мертвых листьях, в неподвижном воздухе — звериный запах.

— У нас тут еноты.

— Жаль, что я никак не могу помочь, — произнесла она, но встревожилась.

Папа вышел вслед за нами на тропинку, посыпанную гравием. Он сказал:

— Еноты у всех. Ты только все испортишь.

Мама уставилась на него изумленно, точно не узнавая. Раньше он никогда не говорил ей ничего подобного. Суд отдал детей под его опеку, так как он был добр, рассудителен, заботлив, незлопамятен. «Я дам им тепло домашнего очага», — сказал он судье. Но теперь лицо у него было осунувшееся и злое, глаза потускнели и запали, щеки были небриты, зубы утратили белизну. В это время дня он обычно спал, а мама его потревожила.

Мама сказала:

— Мальчики, как же я по вам соскучилась.

Мы сказали ей, что тоже соскучились. Но шепотом, втайне от папы.

— Я теперь работаю. Веду группы поддержки. Занята с утра до вечера, — она завернула рукав, посмотрела на часы. — Мне уже пора ехать обратно.

Сэм сказал:

— Можно мы поедем с тобой?

Она прочла на моем лице тот же вопрос. Промолчала. Посмотрела снизу вверх на папу, который стоял, как страж, заложив руки за спину.

— Забирай их. — Он был бледный, волосы всклокочены после дневного сна, в глазах запылал странный огонь. — Тут от них все равно нету никакого толка. Они думают, все это хиханьки-хаханьки. Не понимают, как много поставлено на кон, — и папа отвернулся. — У меня дел невпроворот.

Не сказав больше ни слова, он пересек газон и пошел назад в затемненный дом. Он даже по ночам сидел без света, чтобы лучше видеть животных. Оглянувшись, я заметил: он уставился желтыми глазами на маму, уводящую нас к машине.

Перевод Светланы Силаковой
Copyright © Paul Theroux, 2012 All rights reserved