Отрывок из «Голема» Густава Майринка

СОН

Лунный свет падает в изножье моей кровати и остается лежать там подобно большой мерцающей мраморной плите.

В такие ночи, когда полная луна идет на ущерб и правая ее сторона начинает заметно западать — как лицо стареющего человека, щеки которого покрываются морщинами и мало-помалу вваливаются, — меня охватывает смутное мучительное беспокойство.

Я не нахожу себе места, не сплю и не бодрствую, и в этом зыбком, сумеречном состоянии полусна-полуяви предо мной оживают разрозненные и бессвязные фрагменты воспоминаний, как будто что-то давно преданное забвению и уже погребенное в глубинах памяти взывает ко мне из бездны времен; смешиваясь с недавними впечатлениями от прочитанного или услышанного — так сливаются в один поток струи различной окраски и прозрачности, — эти призрачные реминисценции далекого прошлого бередят мне душу щемящей неизбывной тоской.

Перед тем как лечь спать, я читал жизнеописание Будды Гаутамы, и в моем сознании вновь и вновь, в тысячах различных вариаций, всплывает один и тот же эпизод:

«Сидя на дереве, ворона заметила камень, похожий на кусок сала, и, соблазнившись лакомой добычей, слетела вниз. Однако там был лишь камень, а камень — он и есть камень, и ничего съедобного в нем нет; уж ворона и так и сяк, и с одной стороны подойдет, и с другой, а все одно — поживиться нечем; щелкнула разочарованно клювом да и улетела прочь. Вот так и мы, смертные, подобно воронью, слетающемуся к камню, как к куску сала, отворачиваемся от аскета Гаутамы, ибо ищем удовольствия, но не истины».

И образ камня, похожего на кусок сала, заполняет мой мозг — множится, ширится, растет, увеличиваясь до гигантских размеров…

Я бреду по высохшему речному руслу и, сам не знаю зачем, подбираю гальку. Подолгу держу в руке гладкие, вылизанные водным потоком камешки, смотрю на них и думаю, думаю… Они разные: есть серо-голубые со сверкающими блестками, есть черные, усеянные желтыми серными пятнышками, — как будто в них запечатлелись неумелые детские попытки передать причудливую крапинку каких-то экзотических саламандр.

Как-то незаметно у меня скапливается целая горсть этой гальки, я замахиваюсь, хочу отбросить ее подальше, а она вновь и вновь ускользает сквозь мои судорожно сжатые пальцы и падает мне под ноги, назойливо пытаясь привлечь мой взгляд, так что у меня уже рябит в глазах и кружится голова, но я ничего не могу поделать, чтобы изгнать этот навязчивый кошмар из поля моего зрения.

И вот бесчисленные камни, которые я когда-либо видел в своей жизни, возникают из небытия и, напирая со всех сторон, обступают меня плотным кольцом: одни, подобно большим, темно-серым крабам во время отлива, натужно и мучительно силятся выкарабкаться из песка забвения, как будто нет для них ничего более важного, чем привлечь мое внимание к своей особе и поведать о чем-то сокровенном и чрезвычайно важном; другие, вконец обессиленные, так и не выбираются на поверхность — падают в изнеможении в свои норки, навек оставляя надежду быть когда-либо услышанными.

Время от времени в этой калейдоскопической круговерти возникают просветы, и взору моему на мгновение открывается большая мерцающая плита лунного света, по-прежнему покоящаяся в изножье, словно для того, чтобы я, вдохновленный этим зрелищем, мог снова слепо брести на ощупь вслед за своим едва теплящимся сознанием в неустанных поисках того камня, воспоминание о котором так мучительно терзает мою душу, — того самого, похожего на кусок сала и сокрытого под сыпучими песками каких-то давным-давно канувших в Лету событий.

И мое услужливое воображение уже делает первый пробный набросок, стараясь угодить мне правдоподобием всех самых незначительных деталей: какая-то изогнутая под тупым углом водосточная труба, в изъеденном ржавчиной устье которой лежит он — камень, похожий на кусок сала; я упрямо пытаюсь закрепить в сознании эту фальшивую «зарисовку с натуры», чтобы обмануть и убаюкать мои растревоженные мысли.

Однако это мне не удается.

Вновь и вновь с идиотской настойчивостью — и так же неустанно, с правильными, сводящими с ума интервалами, как оконная створка в ветреный день, — скрипит в моих ушах настырный голос: все было совсем по-другому, это вовсе не тот камень, который похож на кусок сала…

И я не знаю, как заставить утихнуть этого скрипучего зануду: только на мои бесконечные возражения, что все это — ерунда, бред, мираж, не имеющий абсолютно никакого значения, он ненадолго замолкает, однако потом как-то исподволь возникает вновь и принимается за старое, с каким-то параноидальным упорством бубня: да-да, хорошо, все верно, но только это не тот камень, который похож на кусок сала…

В конце концов меня захлестывает чувство какой-то беспомощной обреченности.

Что было дальше, понятия не имею: то ли я по собственной воле оставил всякие попытки сопротивления и сдался на милость победителя, то ли они, мои мысли, овладели мной силой и лишили дара речи.

Сознаю лишь то, что мое тело спит, простертое на кровати и придавленное могильной плитой лунного света, а мои чувства отделились от него и более с ним не связаны…

Внезапно мне хочется спросить: кем же теперь является мое Я? — но вовремя вспоминаю, что отныне утратил тело, а стало быть, и тот орган, которым можно задавать вопросы; и тогда меня охватывает страх, что скрипучий голос снова проснется и опять начнет свой бесконечный допрос о камне, похожем на кусок сала, от которого мы, смертные, отворачиваемся, «ибо ищем удовольствия, но не истины»…

Что касается меня, то я ищу сна, и только сна, а потому, повернувшись на другой бок, отворачиваюсь…

1914

Перевод с немецкого В. Крюкова.