День Сурка

День Сурка
Андрею снился океан. Тихий, спокойный, он окружал небольшой кусочек льда с несколькими людьми. Это была научная экспедиция для исследования чего-то.
Сонник находился на столе и, чтобы заглянуть в него, необходимо было проснуться.
Люди ютились к центру, опасаясь пучины. Андрей огляделся в поисках точки отсчета. Найти опору означало что-то важное понять или увидеть или почувствовать, мысль о том, что сон снится просто так, без смысла, пугала Андрея, поэтому он в неё не верил.
Волны наступали — это проблема. Её можно решать.

Андрей резко проснулся, без плавности перетекания подсознания в сознание. Всё тот же полукруглый потолок, тени от не гаснущей лампочки зловеще висели на стенах. Штырь, арматурная решетка на ставни со спец-щелями для сквозняка. Стол без стула, серые узоры бетона. Ещё штырь и ещё. Пол, покрытый руслами рек и дырявыми кусками линолиума. Несколько полочек с аккуратно разложенным хламом, иконки над шконками. Окно сверкает водоподтёками, за ним смутно угадывалось ночное небо или крыша другого корпуса. Металлическая дверь с кормушкой. Пятно над головой, замазанное краской штукатурки, напоминало горы Марса. Андрей никогда раньше не видел марсианских гор, но понимал, что именно такими они и были — безлюдные хребты, окруженные километрами мёртвой пустыни.
Захотелось стать невидимкой. Тонны пустопорожнего трёпа обитателей камеры как пурга за окном. Угнетала необходимость реагировать на море слов, рождённых от союза тоски со скукой. Человек, оказавшись один на один с собой, начинает сходить с ума. Раньше, начальные стадии этого самопознания можно было обозвать скукой и заполнить работой, походом в кино или лес, любовью или поисками любви, да чем угодно можно было отвлечься… А тут, вдруг, понимаешь, что совершенно не знаешь, что делать тебе со всей этой жизнью. Этот клокот в груди, смятение, трепет. Зачем?
Андрей закрыл глаза и вернулся в сон. Он спрыгнул со льдины и поплыл на остров. Вода теряла плотность и временами поглощала Андрея, но он доплыл до Неё.
Она стояла и улыбалась, и нежно гладила его по волосам. В ожидании утренней проверки, Андрей несколько раз просыпался, но всегда возвращался в мир тёплой нежности, а она терпеливо его дожидалась, чтобы обнять и замереть в неподвижности. «Я ведь почти её забыл..» — пришла мысль и улетела.
Грохот кормушек приближался.
— Приходи ещё — подумал Андрей и успел увидеть как она кивнула прежде чем он проснулся. Взгляд наткнулся на чудо. На арматурине сидел воробей. Не смущаясь Андрея, птичка лишь лениво приподняла веки и снова опустила на место. Пригрелся и уснул и тоже не хотел просыпаться.
— Доброе утро мир! — в подтверждение на огурец капнул ручеёк воробьиного помёта.
Какой сегодня день? День сурка. Те же чувства, слова, шутки-прибаутки как карты одной краплёной колоды. Просыпались и начинали хвататься за соломинки, лишь бы не провалиться во внутренний космос. Соломинок было немного. Книги и газеты с журналами прочитаны, обед нескоро, а новый день уже наступил. Четверо, они не проходили никаких тестов на совместимость, а потому психологически не совместимые, снова оказались в одной клетке.
Зашевелился Ашот — узбекский таджик или таджикский узбек с добрым сердцем, но минимальным словарным запасом. Горячий как свежий тандырный лаваш. Воробей насторожился, но решил ещё подремать.
На верхней шконке молча не спал Антон, вслушиваясь в приближающиеся щелчки дверей. Этот звук забирал всё внимание как удав Каа для бандерлогов из мультика про Маугли — ближе… ближе… Всё ближе было судорожное вскакивание со шконок, нервное расталкивание Ашота и очередь заспаных зеков в трусах предстающих перед режимником: Гражданин начальник. В камере 345 четыре человека. Жалоб и заявлений нет. Дежурный… Сегодня он, Андрей.
Андрей впрыгнул в тапки, проковылял до умывальника, умылся, вкрутил лампочку, поставил чайник и закурил. Кофе давно небыло, кашу они проспали, а в жизни появилась цель — она заключалась в суетливом кипише мозга перед утренней проверкой. Сигарета давала паузу и возможность покашлять, а чай включал голову.
Воробушек чирикнул. Антон, тяжело вздохнув, перевернулся на другой бок. Не помогло, вставать всё-равно было надо. Чириканье птиц на Крестах не новость — их во множестве обитало во внутренних помещениях тюрьмы, отчего утром создавалась иллюзия леса.
— За… тюрьма! — окончательно проснулся Антон и открыл глаза, уставившись прямо в воробья — парни, смотрите… а где корпусной?
— На третей галёре — ответил Андрей.
Ашот, сквозь остатки сна шептал проклятья. Если прислушаться, можно было расслышать: Сучка, сучка, сучка… Таджику снилась Насиба. И стоило ли засыпать, если никакой разницы?
Латыш тоже проснулся. Второход, он очень боялся показаться добрым, потому что «по понятиям» доброта принималась за слабость. Цепкий недобрый взгляд избегал долго смотреть в чужие глаза. Обычно его утро начиналось с ругани, но воробей на всех действовал магически.
— Откуда это? Надо покормить. Огурец обосрал… а где они?
— На третей галёре — ответил Андрей
Латыш подскочил — Ашот, вставай! У нас гости!
Таджик подорвался и, не проснувшись, начал стягивать с себя футболку. «Сучка» — прогонял он остатки кошмара. — поставьте чайник… а где они?
— На третьей галёре — ответил Андрей
— А-а-а-а…
— Смотри на окно — улыбался Латыш, указывая на воробья — это к тебе. Из Таджикистона!
Ашот расплылся в улыбке.
— Сучка, сучка — шептал Ашот — свидимся на этом свете! Аллах всё видит… Астаф Рело! Чёй-то холодно…
Нарисованный ручкой на тетрадном листе календарь показывал конец света — 21 декабря 2012 года. Андрей посмотрел на него с надеждой. Снова чирикнул воробей.
Андрей вспомнил причину, по которой ему должно быть грустно и загрустил. Письмо. Крах. Она его бросила окончательно. Его нежные чувства были не даром, а обузой. А он, Андрей, был не всадником в латах, спасающим принцессу от орд тьмы, а самими ордами, от которых её спасал настоящий рыцарь. Неприятное прозрение, через которое теперь нужно прорываться каждое утро. Оно нарушало покой и вынуждало нервно дёргать левой стопой. «Ты — лучший...» — эти слова из памяти неприятно вгрызались в сердце.
— Письмо расстроило? — догадался Антон.
— Нет, — соврал Андрей — ещё один день дурацкий.
— Не говори, тюрьма козёл.
Она желала ему помудреть и повзрослеть. Значит, я — инфантильный ребёнок? — негодовал Андрей и пнул стенку. Соседи ответили тем же. Андрей пнул ещё раз.
… Пожелала удачи и сообщила, что со своим любимым на год уезжает в Непал…
А ведь они, он и она, собирались ехать в Индию. Вместе.
Близкое и родное стало чужим и далёким как арктический лёд.
Жизнь стала невыносимой. Так бывает. Живёшь себе, а потом кто-то что-то сказал или сделал, или ты сам что-то сделал или не сделал и жизнь становится невыносимой. Тяжело нести жизнь, в которой ты чего-то не сделал или сделал что-то совсем не так.
А если бы он любил тогда как сейчас? Если бы был чутким и не сбегал от неё каждый удобный момент, чтобы побыть одному…
Они расстались ещё до тюрьмы и Андрей думал, что всё принял и отпустил. Новое письмо с уведомлением о медовом месяце стало нокдауном, неожиданным для самого Андрея. Его бывшая муза едет в азию за просветлением, попутный ветер надул её паруса и, как это обычно бывает с попутными ветрами — им помогает всё. Множество ниточек сплелись в один узел перемен. Она перечеркнула прошлое ради нового, что проделывала регулярно. Просто в последний раз Андрей был новым, а теперь оказался перечеркнутым прошлым. Это было обидно, хотя Андрей и сам периодически вытворял со своей жизнью что-то подобное. Они и встретились-то в Индии, где каждый находился в поисках нового ветра для своих парусов. Нежный трепет, поцелуи в невесомости, всё было пока северный ветер не решил, что этим планетам лучше вращаться по своим собственным орбитам. Никто не смел ничего ему противопоставить. Андрей пытался управлять ветром и оказался в камере. Она должна ехать в Непал. А Андрей должен сидесь в тюрьме. Всё на своём месте. Точка.
Зато не надо ждать писем. Если нет надежды, её не потеряешь. Не нужно больше никого гладить, целовать, обнимать… Я свободен! Свободен от радости. Аллах действительно любит своих детей, бросает их в огонь, чтобы повзрослели, жарит их тела на сковородке, а потом ест и смеётся, подмигивая — Смотри, мол, ты — не мясо!..
Андрей замечтался. Осталось лишь ещё немного прожариться и тьма станет светом, боль обернётся счастьем, а баланда превратится в домашние пельмени со сметаной и маслом…
Когда старая мечта рушится, а новую ещё не успел намечтать, потому что всё время мечтал о старой, остаёшься у разбитого сердца. Смотришь на осколки, которые не склеить, даже пытаешься собрать какую-то мозаику, но выходит ещё уродливее чем просто осколки. Тюрьма. В сущности, так было всегда, только стены были пошире, а декорации расставлены с большим вкусом. «Кресты» строили люди — налицо вторичность творческого импульса и стеснённость фантазии строителей. Плохая копия.
Но ведь тесно! И что с этим поделать? Одинокий и девушка бросила и поговорить не с кем, а какая-то любовь шевелится в груди как связаная кобра. Тюрьма. Ведь, если честно, Андрею не нравилось любое место, которое он занимал в пространстве, потому что в каждом из них находился он сам. А себя всегда мало.
«Как ты могла меня, МЕНЯ бросить? Не разглядела какая мудрая красивая, великая Душа обитает в этом теле!»…
Зашел баландёр, принёс сахар и попросил кофе. Ашот расссказывал о том, как его предали и подставили все во главе с Путиным, а главное — эта сучка. Он обещал, что до пенсии обязательно выйдет на тропу тотальной мести, держитесь черти.
Это была пластинка с одной песней, которая крутилась по кругу всё время когда Ашот не спал и не молился. Громкость этого «Ретро ФМ» заглушить было невозможно, выключить тоже. Лишь иногда, когда Ашот был увлечён избиванием в мясо своего полотенца, Антон мог вставить свою лепту и в сто одиннадцатый раз сообщить всем как его за… тюрьма, как он хочет домой, какие опера у него в чёрном списке, какой надменный адвокат и как он будет мстить тому черту, что его подставил. Имя этого черта было выгравировано золотыми буквами в самом сердце.
Иногда они обсуждали какие мутки можно мутить так, чтобы больше не попасться. Благо, тюрьма — это точка сборки для новых полезных знакомых, в совершенстве знающих где что лучше украсть, как кого вырубить с одного удара, какого вкуса шашлык из собаки и многие-многие другие полезные премудрости этой жизни.
Иногда они сцеплялись когтями и зубами из-за остывшего супа или тряпки, лежащей не на том месте. Они были семьёй. Молодожены не проводят столько времени вместе — обитатели камеры были вместе всё время, 24 часа в сутки, днём и ночью.
Грубые от страха, уязвимые и уязвляющие — большие дети, недоумевающие как же так всё случилось, зачем, почему… Сильные и слабые, поломаные и крепкие, испуганные и бесстрашные, весёлые, угрюмые — разные. Те же люди, тянутся к тому же свету. Сила духа — вот главная валюта джунглей. Эти розы колючи, их нежность охраняется заточкой…
Какой образ! — думал Андрей и восхитился витиеватости собственной мысли. Попробовал схватиться за ручку пока розы, окаймлённые колючей проволокой, не завяли. Но ручка потерялась среди стопки газет и книг и верхняя книга оглушительно бухнулась на пол, заставив Андрея вздрогнуть, а остальных расхохотаться.
— Ну, как обычно, хохол — скривился Латыш
— Кто книгу уронил, кто книгу уронил — веселился Ашот, разглядывая обложку «Повести о счастливом человеке».
Романтика рассеялась, а Андрей тяжело вздохнул. Попробовал улыбнуться, но вышло коряво, потому что он злился. Ему не нравилось когда над ним смеются!
Со снисходительной ухмылкой Ашот протянул ему книгу — Мужжжик!
Настроение рухнуло окончательно. Что там было про силу духа? Андрей забыл. А тут ещё так несктати Марго его снова бросила, а ему хотелось в парк — погулять по снегу. И этот пренебрежительный оскал гребаного таджика! Да идите к черту! Вы все!
В тюрьме главное посмеяться над другим раньше, чем пукнешь сам. Андрей считал себя слугой добра и света и апологетом терпеливого спокойствия, поэтому злился молча. Он отвернулся к стенке и включил игнор внешнего мира.
Отпускаю, отпускаю… летите голубки за просветлением, метите монастырский пол, рубите дрова на фоне живописности и будьте счастливы! Благословляю! — выдохнул Андрей и закрыл глаза. — Будь что будет, всего лишь баба… — думал Андрей, становясь прозрачным. Гнев, мысли, чувства, проплывают мимо как картинки дерьма на экране, как облака в небе, а я — небо. Небо! Я — небо! — убеждал себя Андрей, созерцая и этот процесс аутотренинга, плывущий мимо. Боль — это часть фильма, такой поворот сюжета и необязательно настолько верить фильму, чтобы переживать страдания персонажа как свои собственные.
Как на зло полились стихи как кульминация сцены, где страдание стремится к катарсису. Картинки собственного гения бессстрастно наблюдать Андрею было сложнее всего. Стойте! Я вас запишу!
размяк-расслабился-раскиснул-небо-в-шоке-не-висни-не-висни-встряхнись-дурная-круговерть-такая-жизнь-всё-равно-что-смерть… Люди-в-синих-фуражках-монаха-ведут-он-кричит-а-они-его-палками-бьют-вдруг-монах-просветлел-это-дзен-это-дзен-облака-никогда-не-возьмут-небо-в-плен…
Исскуство управления настроением — нехитрое дело. Андрей всегда останавливался на полпути.
Разбудил Андрея могучий удар ногой в металлическую дверь камеры. Ашот был весь красный, нижняя губа дёргалась.
— Сижу тут из-за сучки! Задушу, отвечаю! — второй удар пришелся на пакет с продуктами, отчего бомжпакеты вперемешку с сахаром посыпались по полу. Ашот был в отчаянии, глаза застилала влага. Нервный срыв.
— Они не знают в чей огород пошли. Зарежу! Всех, раз, два, три, исколю как чертей паганых. Не с тем играют. По… мне на меня.
Все застыли, провожая глазами Таджика, мечущегося из угла в угол тесной хаты как зверь в клетке. Кровь горца кипела под тяжестью ноши. Так дети становятся убийцами.
«Патологоанатом хренов» — подумал Андрей уже про самого себя, со спокойной безразличностью разглядывающего вываливающиеся внутренности самурая, который на твоих глазах делает себе харакири. Вот печень, вот почка, ага, так я и думал…
— Ну почему-почему я? Две недели в Питере, ещё ни грамма герыча не продал, чистая подстава! — следующий удар был костяшками в кормушку, отчего та чуть не сорвалась с железных петель. Костяшки хрустнули, оставив на металле пару крассных пятен. Но Ашот не замечал внешней боли, а речь его и без того невнятная, всё больше превращалась в гортанный рык, срываясь то в хриплый крик, то в мычание.
Воздух загорелся и следующий удар в стол расшиб бы его в щепки, если бы и стол небыл из металла. Предусмотрительно, но не гуманно.
«Зря» — думал Андрей — ори-не ори, хоть головой бейся, если кто и откликнется, то лишь для того, чтобы ещё добавить. Чужая боль — это досадная помеха, которую проще всего забить дубинками. Посадили — сиди и хоть сдохни здесь. Зеки — мусор. Зек должен страдать.
Ашот свалился на колени и зарыдал. Тихо, стесняясь своих слёз, закрывая глаза руками словно загоняя воду обратно. Что-то шептал:… какие люди, какие люди, я их ста рублей не жрал, так не кончится, свидимся на этом свете… — и начал молиться.
Молитва, сначала еле слышная, постепенно становилась громче и громче, доходя до исступления. Мягкий голос обрёл громогласность, слова вылетали скороговоркой, а слёзы он уже не экономил. Он словно именно сейчас решил достучаться до Аллаха. Смотри, вот он я! Почему не видишь? Не видишь как я страдаю?..
Молился больше часа, а потом всю ночь читал суры.
Писем больше небыло. Ни на следующий день, ни через день, ни через неделю. Андрей их больше и не ждал. Всё. Кончено. Свободен.
К Ашоту вернулась прежняя весёлость, здесь главное было не оставлять его надолго с самим собой, таджику там было скучно.
— Читал бы Коран — сказал ему как-то Андрей — было бы о чем размышлять, нельзя же всё время о мести думать, оттого с ума и сходишь.
— Не могу Коран читать. Надо чистый. Я грязный. Шайтон мутит. Харом. Ведь, смотри, хохол, она ночь не спал перед тем как меня забрали, она фильм показал — «Побег», она отреклась, нет звонка, нет передачки…
— Может, она решила, что ты как мужчина возьмёшь всё на себя?
— Сучка он. Сучка! Красивая тварь. Всё знала. Готовилась. Я ведь с горах спустился, всё помню, всё знаю…
Ашот мог часами лежать и шептать что-то, а потом, вдруг, вскакивал среди ночи, будил кого-то и начинал изливаться.
— Понял! Я всё понял! Смотри. В деле написано, что я звонил, а на суде говорит СМСки слал. А где деньги меченые? А квартира на кого записана? Нельзя судить по бесу, судьба человека решаете. Следак сначала ментовской был, а потом ГНКашный, не понимаешь чтоли? Судья на адвоката как орала! Что за адвокат положняковый — все они вместе, посадить хотят, знаю за что… только я знаю… Я не женился на сучке. У меня жена есть, ребёнок…
Антон пробуждался и тяжело вздыхал. Он слышал эту исповедь миллион раз, но слушал сосредоточенно, а когда появлялась возможность что-то сказать, возражал:
— Да. Хорошо бы, чтобы меня судила Исаева или Новиков. Хорошие судьи, мало дают. В Невском районе есть нормальные судьи. Скорей бы суд, за… тюрьма. Ведь, смотри. Досудебное соглашение — это раз, бумага главным прокурором подписана, такое редко бывает, прокурор много не запросит, половина срока. А ещё справки, что я тяжело болен… как это называется… забыл, надо выучить. У меня о жене заботиться некому, ещё речь толкну последнюю, не должны много дать, может до суда домой отпустят или вообще, условно… хотя врядли, всё от судьи зависит. Хорошо, если Исаева или Новиков — хорошие судьи… Ладно, давай спать, завтра пустой день, бессмысленный, а послезавтра свиданка будет…
— Да, спать — соглашался Ашот и до утра уже никто не спал.
Андрей тоже не любил спать ночами. Ему нравились тихие ночи, когда не спал он один. Ночью в воздухе меньше электричества и появляются собственные мысли. Не о тюрьме, не о судах и наркотиках. Ночью в окно иногда светит Луна, щебечут птицы, путающие освещённые корридоры с утром. Ночью не работает радио. И не только то, которое можно выключить, но и то, которое заглушить возможно только когда спят радиостанции в головах соседей. Всего одна радиоточка работает — твоя собственная, а в ней простор. Андрей слушал, иногда записывал, разукрашивал стены своей камеры.
Никто не догадывался, что, несмотря на кажимость видимости, у каждого космонавта в этой заклинившей каюте, стены своего цвета. Да и каюта у каждого своя с индивидуальной шириной и высотой, а то и вовсе без них. Возможно, что у кого-то под ногами не пол, а открытое небо. Ведь это дом, который построил Джек. Ведь так случилось, что дом Джека — это голова Андрея…
От этих мыслей стены Андреевой каюты стали немного резиновыми. И пусть не прозрачными, а под ногами не небо, а пол с линолиумом, всё же снег на крыше «Крестов» приветливо заискрился белизной. И пусть никто из тех, кто искал источник мыслей, не находил там никакого Джека, всё же Андрей каждую ночь пытался разгадать тайну дома, который он построил. У него есть ручка и тетрать. И капелька ночного света. Спасибо Джеку и за это.
Расширив стены и вздохнув свободнее, Андрей брался за дневник и продолжал пока не иссякал поток или пока не засыпал, или пока необходимость мыслетворчества не растворялась в блаженном.
«Религия тюрьмы — самоутверждение. Надо знать кто ты. Не сомневаться и отстоять эту убеждённость. Прав тот, кто громче назовёт себя правым. Лев тот, кто не возразит. Слова — магическое оружие. Каждое слово может стать поводом для атаки или средством защиты, поэтому, не бросай слов на ветер, будь готов ответить на каждое из них. Школа магов — черных и белых, возможность заглянуть в себя и не сойти с ума от отстутствия там внутреннего мира...»
Светало. Андрей не успел заснуть, зато придумал Евангелие. Новый «пустой» день стучался в кормушку предложениями сахара и хлеба. Заглянул в дневник.
«Говорят, что утро вечера мудреннее. Почему тогда снова тесно? Говорят, что годы летят как минуты. Может быть, но почему тогда эти минуты такие длинные, что даже день в них тянется как неделя? Говорят, что внешние проблемы лишь отражение внутренних. Почему тогда, лёжа на большой кровати с любимой, отражение гораздо приятнее, чем утренний шмон в „Крестах“?
Вопросов множество. Ответов тоже множество, но ни один из них не работает. Все они словно для каких-то особых людей написаны какими-то особыми людьми, а человеку обычному, который хочет просто быть счастливым и не быть несчастным, никакие сентенции не помогают. Думай-не думай, а всё, что у тебя есть — это то, что окружает в этот самый момент. А если тебя окружает камера и снова со стенами и решетками, то причём здесь мудрёное утро, годы, минуты и отражения? Ешь баланду и радуйся. Или не радуйся. Или не ешь...»
Андрей закрыл дневник. Ему стало немного стыдно за вчерашнюю истерику. Утро, действительно оказалось мудренее. Приветливо пело радио: «Но что? Что мне делать сегодня?.. С Твоей Любовью...»