3...

Андрей считал себя слугой добра и света и апологетом терпеливого спокойствия, поэтому злился молча. Он отвернулся к стенке и включил игнор внешнего мира.
Отпускаю, отпускаю… летите голубки за просветлением, метите монастырский пол, рубите дрова на фоне живописности и будьте счастливы! Благословляю! — выдохнул Андрей и закрыл глаза. — Будь что будет, всего лишь баба… — думал Андрей, становясь прозрачным. Гнев, мысли, чувства, проплывают мимо как картинки дерьма на экране, как облака в небе, а я — неб. Небо! Я — небо! — убеждал себя Андрей, созерцая и этот процесс аутотренинга, плывущий мимо. Боль — это часть фильма, такой поворот сюжета и необязательно настолько верить фильму, чтобы переживать страдания персонажа как свои собственные.
Как на зло полились стихи как кульминация сцены, где страдание стремится к катарсису. Картинки собственного гения бессстрастно наблюдать Андрею было сложнее всего. Стойте! Я вас запишу!

Люди-в-синих-фуражках-монаха-ведут-он-кричит-а-они-его-палками-бьют-вдруг-монах-просветлел-это-дзен-это-дзен-облака-никогда-не-возьмут-небо-в-плен… размяк-расслабился-раскиснул-небо-в-шоке-не-висни-не-висни-встряхнись-дурная-круговерть-такая-жизнь-всё-равно-что-смерть…
Исскуство управления настроением — нехитрое дело. Андрей всегда останавливался на полпути.
Разбудил Андрея могучий удар ногой в металлическую дверь камеры. Ашот был весь красный, нижняя губа дёргалась.
— Сижу тут из-за сучки! Задушу, отвечаю! — второй удар пришелся на пакет с продуктами, отчего бомжпакеты вперемешку с сахаром посыпались по полу. Ашот был в отчаянии, глаза застилала влага. Нервный срыв.
— Они не знают в чей огород пошли. Зарежу! Всех, раз, два, три, исколю как чертей паганых. Не с тем играют. По… мне на меня.
Все застыли, провожая глазами Таджика, мечущегося из угла в угол тесной хаты как зверь в клетке. Кровь горца кипела под тяжестью ноши. Так днти становятся убийцами.
«Патологоанатом хренов» — подумал Андрей уже про самого себя, со спокойной безразличностью разглядывающего вываливающиеся внутренности самурая, который на твоих глазах делает себе харакири. Вот печень, вот почка, ага, так я и думал…
— Ну почему-почему я? Две недели в Питере, ещё ни грамма герыча не продал, чистая подстава! — следующий удар был костяшками в кормушку, отчего та чуть не сорвалась с железных петель. Костяшки хрустнули, оставив на металле пару крассных пятен. Но Ашот не замечал внешней боли, а речь его и без того невнятная, всё больше превращалась в гортанный рык, срываясь то в хриплый крик, то в мычание.
Воздух загорелся и следующий удар в стол расшиб бы его в щепки, если бы и стол небыл из металла. Предусмотрительно, но не гуманно.
«Зря» — думал Андрей — ори-не ори, хоть головой бейся, если кто и откликнется, то лишь для того, чтобы ещё доьавить. Чужай боль — это досадная помеха, которую проще всего забить дубинками. Посадили — сиди и хоть сдохни здесь. Зеки — мусор. Зек должен страдать.
Ашот свалился на колени и зарыдал. Тихо, стесняясь своих слёз, закрывая глаза руками словно загоняя воду обратно. Что-то шептал:… какие люди, какие люди, я их ста рублей не жрал, так не кончится, свидимся на этом свете… — и начал молиться.
Молитва, сначала еле слышная, постепенно становилась громче и громче, доходя до исступления. Мягкий голос обрёл громогласность, слова вылетали скороговоркой, а слёзы он уже не экономил. Он словно именно сейчас решил достучаться до Аллаха. Смотри, вот он я! Почему не видишь? Не видишь как я страдаю?..
Молился больше часа, а потом всю ночь читал суры.
Писем больше небыло. Ни на следующий день, ни через день, ни через неделю. Андрей их больше и не ждал. Всё. Кончено. Свободен.