20 марта 2015, 02:25
vidyaradja6. пазлы
…
Говорят, что тридцать три года — это рубеж, переходя который, воплощённая в теле душа обретает собственные рельсы.
Андрей в свои тридцать три потерял всё. Свой крошечный бизнес, любовь, свободу. Мечты остались позади магической цифры возраста Христа.
Жизнь и смерть — пара вопросов, в которые рано или поздно упирается любой путь. И становишься перед ними как вкопанный, не в силах оторваться от мистической силы их наваждения. Рано или поздно ощутишь себя не столько творцом этого мира, сколько трепещущей на ветру бытия пылинкой без корней, которую неподвластная стихия в любой момент может расщепить на кварки и разбросать по Космосу. И, завороженный, застываешь перед Цунами, проглатывающим целые цивилизации. А сердце стучит, гадая сколько осталось — год, месяц, минута… Может быть можно успеть что-нибудь построить?
С самого утра Андрей находился под диктатом любовного вдохновения. Мысли о Наташе оккупировали психику и выражались в новых строчках дневника. Соседи по хате не трогали Андрея в эти моменты, когда он сидел за единственным неудобным столом и писал слова.
Чтобы заключенные не устанавливали в месте изоляции преступных связей, наряду с другими премудростям, «Кресты» имели традици. Каждые два месяц, успевших ужиться друг с другом зеков раскидывали по разным хатам. Традиция выполняась не безусловно. О ней вспоминали в качестве наказания или по прихоти. А так как за год-полтора судебной волокиты даже по незначительным делам, некоторые узники успевали сменить с десяток хат, то устанавлявалась устойчивая сеть преступных связей на любой вкус с целью продолжить плодотворное сотрудничество где-нибудь на воле.
Каждая хата — свой отдельный мирок с собственными установившимися комбинациями людских сочетаний, правилами, законами. И большинство сидельцев убеждены в том, что законы в отдельно взятой каюте и есть тот самый закон джунглей, окутывающий своей универсальностью всё мироздание. Людям приходится делить одну вселенную на четверых или восьмерых, предварительно договорившись друг с другом о степени плотности вещества и его форме. Таким образом сохранялась устойчивость психики в неустойчивом бытии.
Неизменным во всех этих мирах был только завтрак, обед и ужин, а также утренний телесный осмотр и прогулка. Проверку ждут заранее, выстроившись очередью перед дверью и вслушиваясь в лязг открывающихся и закрывающихся дверей соседних камер. Пропустить еду значит остаться без почти единственной доступной радости, а пропустить проверку означало остаться без матрацов и быть обруганными, а возможно, избитыми. Не один миллион нервных клеток безвозвратно исчез в небытии ради того, чтобы блюсти традиции. Зек не должен чувствовать себя человеком. Для пресечения ереси есть дубинки и собаки, которые с радостной гордостью встанут на защиту веры. Они умрут за традиции, их за это и кормят, и протирают, и гладят…
Андрей перекурил.
И пусть. Пусть рисовая вода с каплей тушенки зовётся узбекским пловом, а бульон из глаз консервной кильки — ухой. Пускай хоть чёрной икрой назовут, мы всё-равно будем это есть, ведь легионеры и центурионы промелькнут черной тенью на экране жизни и исчезнут как вчерашний сон. Нужно жить, дышать воздухом, пусть и спёртым, есть пищу, которую предлагают не они — это само существование улыбается тебе дарами небес. Всё это шутка Бога.
Андрей верил, что может сотворить из своей жизни что-нибудь красивое. Возможно, что его и держат взаперти только для того, чтобы эта мысль сумела вызреть и прорваться сквозь праздность ленивого быта, воплотившись во что-нибудь реальное. Ведь, если не отобрать у взрослеющего ребёнка его игрушки, он будет играться в них до самой смерти, так и не задумавшись всерьёз зачем он жил. Если никогда не оставался с самим собой один на один, как сможешь иначе отделить важное от мишуры и увидеть что в тебе на самом деле имеет цену?
Андрей ждал. Ждал обеда, письма, ведь жизнь — это бесконечное ожидание чего-то. Письма или обеда с целью впрыскивания порции серотонина в химический бульон мозга. Андрей лежал, наблюдая своё ожидание градущих радостей и улыбался собственным превращениям то в охотника, то в жертву, в зависимости от показываемого на экране сознания сюжета.
Дождался прогулки. Шел дождь, нерастаявший ещё лёд питал лужи. Но Андрею всё-равно нравилось ходить взад и вперёд меж узких стен с небом вместо потолка, дышать свежестью и чувствовать ветер. Оставив соседей убивать ненавистное время в камере, он мог ненапряженно помолчать и поразмышлять о своём.
Настенная живопись изобличала адвокатов-мошенников и тварей-закупщиков. Стены пестрили посланиями маленьких драм человека миру. Андрей читал надписи и жалел себя на месте этих людей, но недолго. Ведь чужое место всегда лишь кажется хуже или лучше своего собственного и другие люди имеют отношение к твоим чувствам лишь как повод эти чувства чувствовать. Мысли необходимо за что-нибудь цепляться, чтобы вытащить из закромов психики переживание и пережевывать его, раз оно там есть. Привычка думать навязчива, потому что думать нравится и потому что это привычка. Скреплённые чувствами, мысли иногда принимали вид связных, но в основном походили на беспорядочно сплавляемые по реке брёвна, которые Андрей наблюдал. Текут себе вместе с рекой непонятно откуда, куда и зачем. Отголоски детских волнений.
Снова снилась Марго. Это наглость! Андрей разглядывал прореху в душе, куда вовсю дул космический сквозняк. Что-то внутри ныло. Вон отсюда! Брысь! — Андрей прогонял из сердца лишнее. Утро уже задалось лучами зимнего солнца, наваждение отступало. Скоро проснутся остальные и вытеснят проблемы Андрея своими проблемами, а недовольство прошлым уступит место неудовольствию настоящим. И всё будет хорошо! Созерцание тоски как зрелище бездны имеет приковывающее взгляд очарование мазохиста. Вон! Брысь! И балдеешь от непостижимой глубины страдания.
Андрей приложил усилие, вспоминая Наташу. Нужно было какое-то время, чтобы чувства перетекли из одного резервуара, привычного, и наполнили новый бочёнок. И лёгким мановением жизни, боль потери меняет форму и превращается в сладость предвкусительных мечтаний. Уже потекло это чудо преображения в алхимической колбе человеческого тела. Магия управления фантомами.
Андрей вспомнил. Всё. Цокот каблучков, таинственный взгляд незнакомки, странные сны. Андрей чувствовал себя Микелянджело собственного настроения. Принесли кашу и можно было обмануть мозг ощущениями рецепторов, а там, гляди, и новый мир наступит, в котором мучаться будет необязательно, потому что жить в нём будет совсем другой Андрей.
Каша была вкусной, потому что с сахаром утром перловка бывает восхитительна. Соседи ещё не проснулись и камера-трансформер, которая с лёгкостью превращается то в столовую, то в туалет, игральный зал, антивалдайский клуб, тренажерный зал, мечеть, стиральную машину, боксёрский ринг — всё ещё пустовала одним Андреем.
Андрей встал со шконки, потянулся, взглянул в окно. На плацу в ожидании построения сгрудилась рабочка в чёрных робах. Мимо них важной ментовской походкой проходил человек в синих штанах с фуражкой. Рабочка расступилась и все как один приподняли шапки. Для полноты картины им ещё нужно было надуть щёки, стукнуть по ним ладошками и присесть, расставив руки. Ку! Странно, почему это чатлане всё ещё не додумались вставить пацакам колокольчики для носа. Это было бы ещё более забавно. Видимо, на колокольчики не хватило бюджетных денег. А зря. Общество, граждане которого имеют недостаточное понимание важности цветовой дифференциации штанов, не имеет цели, а значит и будущего. Нельзя экономить на важном, того и гляди, всё рассыплется.
Начался новый день. Всё задвигалось, зашипело, засуетилось. Вселенная схлопнулась до размеров комнатушки и целиком в неё влезла, и не одна — четыре Вселенных. Несмотря на пустоту между элементами вещества, благодаря которой, даже теоретически, атому тела почти невозможно соприкоснуться с атомом тюремной стены, двери, потолка — тем не менее, стены держали тела, а тела удерживали души. А люди, заключённые в двойной клетке, маялись из угла в угол. Мысли упирались в желания, а желания вырывались из всех отверстий, заставляя тела дёргаться.
Таджик снова упал на колени, исступлённо плакал перед своим Богом, вымаливая какую-нибудь радость. Сила — это принять мир во всей его ужасной непостижимости. Не объясняя, не прося. Без страха и горделивой напыщенности. Открыть глаза и созерцать не имеющую пределов Загадку… Андрей схватил ручку и записал мысль.
— Ходи… — Антон шепотом вытолкнул Андрея изнутри наружу.
— Е2-Е4. Как обычно.
— Ну, разумеется — Антон двинул пешку навстречу атаке. Андрей выдвинул коня, угрожая и защищаясь одновременно.
Ашот шептал мантры. Игроки старались не мешать молитве, а молящийся старался не обременять молением остальных. И все всем мешали. Намаз походил на драку, а шахматы на битву Гендальфа с Дартом Вэйдером.
Жизнь рвалась наружу и стопорилась в пределах, у каждого своих. Со слезами вытекала из глаз, шепотом выплёскивалась из ртов, мыслями натыкалась на черепную коробку, суетливо отскакивала в недоумении и продолжала-продолжала течь и течь, ища выход из конечного в беспредельное. Где-то же должна она быть — эта лазейка. Зачем тогда всё?
Андрей опять вспомнил Марго. Защищая коня от офицера, он снова её отпустил. Профукал партию. Король корчился в предсмертных судорогах, сраженный кавалерией, а королева мудро стояла рядом, не в силах уже ни на что повлиять.
Тюрьма — козёл! Сука! Андрей, вдруг, возненавидел всё — себя, Марго, мир. Заметил и улыбнулся. Прошло. Узникам свойственна импульсивность чувств и сумбур мысли. В замкнутом помещении проявляются крайние состояния психики, свойственные человеку. Изоляция от близких, крах привычного образа жизни, невозможность удовлетворить большинство желаний — всё это способствует психозу. Склонность к молитве становится истовой религиозностью (ведь кто поможет как не Бог?). Лентяй доведёт до совершенства своё умение валяться без дела. Художник, даже если у него раньше небыло времени и сил понять что он художник, начинает рисовать. Писатель — писать, философ — думать. Многие в тюрьме открывают для себя мир литературы. Оказывается, есть столько интересных книг. Люди жили, умирали и оставляли пером на бумаге следы своих трудных попыток.
Раздался треск и крик. Проснулся Латыш от книги, упавшей на него с третьей пустующей шконки.
— Я сплю себе спокойно и тут — Бах! По голове!
Андрей поднял упавшую книгу. Действительно, Ричард Бах.
Ашот уже отмолился и ходил из угла в угол как загнанный хорёк.
— Давай в шахматы, Таджик? — спросил Андрей, чтобы отвлечь Таджика от дури, а себя от раздражения.
— Шахматы — азартный игра, незя. Сайлад Шайтан! И я не умею. Давай нарды?
— В нарды ты обманываешь.
— Я не обманываешь — это игра такой, дура называется…
— Игра называется нарды. А у тебя нет совести.
— У меня есть соус. Много соус есть. Давай в нарды?
— Давай — сдался Андрей.
Проснувшийся новый постоялец Лёха был воплощением несчастного отчаяния. В «Крестах» он очнулся после пьянки. Оказалось, что в участке у него волшебным чудом появилось три грамма героина, ровно столько, сколько надо, чтобы сидеть от трёх до восьми. Отметил в друзьями день рождения. В бреду подписав все бумаги, с отбитыми почками и сломанным ребром после ночи в наручниках, он очутился в изоляторе. Это было неделю назад, но каждое утро, вспоминая где он теперь и кто он теперь, Лёха просыпался в шоке.
— Валить! Валить из этой страны, нафик. Куда угодно, хоть в Катманду.
— Всем вам лишь бы валить куда-нибудь — возражал Андрей, думая об Индии — где родился там и пригодился.
— Пригодился, бля…
В нарды Ашот выиграл, возможно, потому, что Андрею было лень следить за шустрыми пальцами Таджика. Повезёт в любви. Кончались сигареты. Андрей растолкал пробку у входа и закурил. По стене ползла одинокая муха, а в ухе журчала канализация. В другом ухе громыхало радио. Перед глазами семенил Ашот. А Лёха ворочался и бурчал. А Антон молча злился, нагнетая давление. В соседней хате разгорался бытовой скандал с применением рукобоя. А на третьей галёре кто-то сверлил чёпики прямо Андрею в мозг.
Мягким протяжным перезвоном загудел колокол, расплёскивая по душе волны света. Закрыть бы глаза и исчезнуть… Андрей исчез на минутку пока звон не затих. Наваждение лишь кажется бесконечным пока оно длится. И это тоже пройдёт, хотя, иногда Андрея в дрожь бросало от предвкушения годов, которые оно может длиться. Но и это пройдёт. Сколько их было уже, этих годов с их неразрешимыми проблемами, и где они — эти проблемы и эти года… Всё это сон. Тюрьма — сон. И Марго тоже сон. И Наташа тоже сон, который сейчас снится… Стоп. Сон. Наташа… Андрей вспомнил почему назвал незнакомку Наташей. Она ему снилась! Этой ночью ему снился чудесный сон, в котором они любили друг друга. Отсюда его нервность. И будущее такой же сон как и прошлое, как и настоящее. А во сне возможно Чудо, ведь любой сон — это сам сновидец, а сновидец непостижим и сам есть то ещё чудо. Полилась какая-то молитва. Спасибо, Господи за хлеб и за кашу, и за крышу, и за Наташу. За милость Твою, струящуюся непрерывно вдоль закрытых век. Ну, кто виноват, что глаза закрыты? Что в даре видишь кару и причитаешь: почему, за что… Андрей знал за что. За то, чтоб глаза раскрылись.
***
Дни шли непрерывно, хоть и никуда не спеша. За ними ночи. А потом снова дни и снова ночи. Прошел месяц. Андрей прочел несколько книжек — от фантастики до классики. Писал пространные письма и никому не отправлял. Временами мучался, временами радовался, особенно когда играли в самоизобретённую игру Хряпобол. Наладили связь с хатой под ними и с помощью верёвки, сделанной из хлебных пакетов, таскали туда-сюда малявы и сигареты с чаем. Чая и сигарет всегда не хватало, к тому же Латыш был любителем чефира. Играли в шахматы, шашки, нарды, спали и ели, ругались и мирились. Мешали друг другу всегда и во всём, потому что когда кто-то начинал играть, кому-то хотелось поесть, а кто-то в это время безуспешно пытался уснуть. Периодически кончались сигареты, что делало их нервными и во всём остальном.
Виноваты, конечно, были мусора, судьи, опера и прокуроры, а также закупщики, крысы и плохая карма. Вверху, где-то там, на облаках сидел седовласый Бог, под ногами где-то строил каверзы зловредный Дьявол, а в промежутке барахтались люди, разрываясь между Землёй и Небом.
Прошла зима, настало Солнце. За окном неизменно ворковали голуби, насмехаясь над ними своими крыльями. Ашот качался и молился, молился и качался. Он просил Аллаха о мести и делал своё тело готовым к встрече с ней.
Небо стало голубым. Девушки на воле уже, наверное, скидывали лишнюю одежду, но что до того. Пока вы там наслаждаетесь на тяжелых работах, мы здесь страдаем от безделия, валяясь на шконках. Кушаем хряпу и зачеркиваем на календаре лишние дни жизни.
Наташа исчезла. Может быть, ушла в отпуск или перевели на другой корпус или уволилась и флиртовать больше было не с кем. Даже из снов она ушла. Прошли праздники, одни, другие, третьи. У всего этого коловращения был неподвижный центр. А у Андрея не оставалось выбора, кроме как закрывать глаза и погружаться в него. Остальное наскучило и казалось суетливым бредом. Вынужденный целибат энергетически способствовал медитации. Андрей начал вспоминать то, что, казалось, совсем забыл. Где-то в далёком детстве он откопал это забытое состояние — что хорошо ему или плохо, это всего лишь настроения, которые как погода. Что вся его жизнь — это вихрь ветра, закрутивший в себя осенние листья. В центре вихря — покой, похожий на невесомую глубину, а по краям танцуют узоры из пыли. Если нравится комбинация из веток и листьев, пытаешься сохранить её и крутишься вместе с ней вокруг неподвижного центра. Это страдание, когда комбинация рассыпается. А радость — это когда на пару секунд удаётся сохранить узор. Андрей — это зритель вихря, он — сам ветер, а не то, что он носит. Настоящая Радость присуща ветру и не зависит от носимой им пыли. Временами Андрею удавалось стать той точкой, вокруг которой вращается Вселенная. Для этого нужно было лишь отпустить… Проблемы начинаются тогда, когда пытаешься остановить реку и заканчиваются тогда, когда перестаёшь пытаться. Тюрьма — это сам Андрей.
Эти прозрения так хрупки. Андрей был мудрецом лишь в редкие моменты когда глаза закрыты, а Звёзды благоприятствуют. Огонь его Духа небыл всепожирающим пламенем, которое от всего, что в него бросают становится лишь сильнее. Он был скорее вспыхнувшей от неведомой искры лучиной, которая блекнет без защиты и зависима от ветра. Да, этот огонь не потушить, но можно приглушить настолько, что ни света его не видно, ни тепла от него не чувствуешь.
Иногда Андрею становилось страшно от видения бездонной бездны и себя, трепещущего в потоке мировых сил. Тогда Андрей смотрел на этот страх как на ещё один узор перед глазами и страх уходил, а Андрей тонул в этой Бездне, растекаясь по ней во все стороны. Такие погружения не длились долго, а медитация становилась сном без сновидений, от которого он пробуждался уже утром, правда, отдохнувшим. Андрей никогда не нырял в эту Дыру в полном сознании. Чуть подступившись к ней, он отшатывался в ужасе, ошеломлённый её беспределом, он мог провалиться туда лишь уснув.
И вся жизнь его, постепенно, становилась ответом на этот вызов. Всё остальное теряло значение. Откуда-то Андрей знал, что эта Бездна и есть смерть, а победа над страхом перед ней — это ключ к бессмертию Души. И эта игра стоит того, чтобы в неё сыграть хотя бы потому, что от неё не отвертеться и потому ещё, что это единственная игра, в которую человек играет, независимо от того знает он об этом или нет.
Иногда, Андрей сидел с закрытыми глазами и злился. Бывало, что живая ткань его сердца трижды в день разрывалась на кусочки и хотелось выть на Луну или на Солнце. Потому что ходишь по краю пропасти, на острие Чувства. И когда так живёшь, существование на любой твой промах реагирует быстро и жестко. Урок, который проходит садовод-любитель заключается в способности вырастить цветок любви именно в этой жести. Чтобы счистить ржавчину и сверкало. Винить некого — сам выбрал.
Настало лето. Андрей начал рисовать и подумывал о тихой спокойной жизни в какой-нибудь таёжной хижине. А в другой момент он подумывал о бурной как Ниагары жизни в центре чувственных страстей. Он обо всём подумывал, что приходило в его голову и мысли, противоречивые, сильные в условиях аскезы, между собой не ссорились, а просто сменяли друг друга на вахте момента бытия. Виделось важное, любилось любимое, ненужные пути отлетали, а будущее творилось сейчас и выглядело как тихое спокойное течение в центре ниагарской страсти.
Временами, на Андрея накатывала усталость, особенно, когда дождь и ветер. Угнетало, что живительные темы внутреннего мира ни с кем не разделишь из-за нескончаемой борьбы глупости с чепухой. От беспрерывного творения видимостей и защиты их от кажимостей. Оттого, что казаться в этой среде важнее чем быть, а умение обосновать свои некрасивые поступки ценится больше, чем способность их не совершать.
И это пройдёт. Всё попеременно плыло мимо экрана сознания разными настроениями как Солнце после дождя или звездопад после листопада. Андрей сидел у окна и наблюдал как меняются пейзажи.
Шла жизнь. Андрей пожалел, что не бросил курить, когда оказался за решеткой. Тогда это было просто, потому что к общему шоку от перемены быта можно было добавить ещё одно небольшое страданьице от некурения. Оно не продлилось бы долго и к этому времени не курить уже стало бы новой привычкой. Теперь сложнее. Человек — животное, которое приспосабливается ко всему. Он приспособился к жизни в этом теле, полном усталости и мучений и даже находит это существование радостным. Приспосабливается он и к жизни в ещё более стеснённых условиях и даже там находит радость. Он находит её везде, потому что жить без радости тяжело, а внутри она всегда есть. Рано или поздно страдать надоедает и тогда обращаешься к этому резервуару то по одному незначительному поводу, то по-другому. Читать хорошую книгу — это радость. Вырезать из журнала картинку и приклеить зубной пастой к стене — радость. Выйти во дворик и ходить кругами целый час, любуясь открытым небом — это тоже радость, которую не понять тем, у кого небо всегда над головой. Сегодня гороховый суп! Чувствуешь как кольнуло удовлетворением и токи радости пронзили тело несильным электричеством? А в понедельник по спине стекает струя горячей воды и можно стоять под ней и радоваться. А когда надоест, стань под холодную струю и радуйся, радуйся, радуйся… Повод найдётся.
Можно радоваться даже грусти, если вовремя заметить, что ты сам и твоё страдание — две большие разницы. Один сидит у окна, а другое проплывает мимо. Можно радоваться гневу — это вопрос тренировки. Время есть. Время — это всё, что у Андрея осталось, а научиться радоваться всему, что находишь и что теряешь — это судьба человека. Откуда-то Андрей это знал.
Ещё месяц. Стихи быстро и ярко расцвели пышным садом цветов и завяли, отдыхая, потому что Андрей начал рисовать. С удивлением он обнаруживал себя среди ночи пропавшим в картине, творимой им самим. С затёртыми местами, чёркано-перечёркано, но возникало! Драконы, принцессы, леса… Образы из головы сквозь руки перетекали на листы и оживали. Настоящие!
Снова кончились сигареты. Кидать коня было поздно и шумно, а горная цепь была ещё не дорисована. Досадно. Начавшаяся с шалости картина на глазах становилась полотном. На всё, что хотелось нарисовать уже не доставало времени дня и даже ночи. Но когда Андрей всё же спал, сны были фантастическими.
Однажды в его сновидения снова ворвалась Наташа. Андрей уже учился понимать связь между хитросплетениями потоков подсознания и реальным миром, а потому не сомневался, что в скором времени Наташа вернётся и в его дневную жизнь, а значит битва за любовь будет продолжена. Так и случилось.
Знакомые каблучки призывно застучали по пространству всех четырёх галёр третьего корпуса второго здания «Крестов». Это было неизбежно, что однажды кормушка камеры №345 нежно лязгнет и мягкий женский голос ветром ворвётся в хату, взъерошит Андрею волосы, а тонкие пальцы просунут ему письмо и трепетно замрут в ожидании соприкосновения…
— Шиваев?
Андрей глубоко вздохнул.
— Андрей. Яросла… сама знаешь.
— Знаю — Наташа заглянула в кормушку и улыбнулась словно они знакомы. Словно она соскучилась и рада ему. — Тебе письмо.
Андрей не брал письмо. Он смотрел и глупо улыбался, растягивая момент. Глупость его улыбки тонула без последствий в полном приятии его целиком, со всеми его глупыми улыбками, которое излучала Наташа, глядя на него. Вот оно — счастье! Между ними определённо что-то было. Не искра, а почти уже готовое пламя. В глазах читалось их будущее, исполненное бурной страсти и ласковой нежности.
— Ну… Бери… Письмо.
— Ты Наташа?
Девушка вздрогнула, но не ответила.
— Ты мне снишься — признался Андрей. Он думал, что Наташа скажет, что он ей тоже снится, но и тут ответа не последовало, а рука с письмом терпеливо ждала.
— Письмо.
Андрей взял, но не письмо. Он зажал в обоих своих руках её руку. Девушка не двигалась, она осталась в его руках улыбаться. Она послушно терпела когда Андрей провёл пальцем по ладошке.
— Напиши мне — сказала девушка.
— Куда?
— Мне. Я читаю твои письма. Пиши кому хочешь, я пойму где моё. — Сказано было шёпотом, чтобы никто не слышал, но все слышали, потому что ловили каждое слово. Зеки замерли в умилении.
Наташа срисовала удивлённые лица за спиной Андрея и виновато улыбнулась. Она уделила им капельку своего внимания, чтобы они тоже почувствовали себя сообщниками и не распускали языки.
— Странно мы подружились — сказал Андрей.
— Без околичностей.
— Прямо в сердце.
Наташа засмеялась — Зачем стрелять мимо.
— А почему я?
— А почему нет. Тебе что-нибудь надо?
— Ты!
— Я есть.
— Всегда…
Наташа улыбнулась.
— Скоро зима двенадцатого. Всё закончится.
Андрей тоже улыбнулся шутке. Похоже было, что так она и жила, словно завтра не наступит, потому что именно этот день — последний. Или ему хотелось в это верить. Но в этом моменте было так много! Смущаться нечего, ведь дарить — это прекрасно. Рука девушки всё ещё лежала в его ладони, отпустить её было трудно, она создана именно для этого места.
— Мне пора… Не ешь сразу всё. Останься немного голодным, тогда останется пища и для стихов.
— Как твоё имя, мудрая красавица?
— Зови меня Наташа. — Наташа выдернула руку, провела ладонью по Андреевым волосам и закрыла кормушку.
Заговорили не сразу.
— Чё это было? — не понял Ашот.
— А это было? — засомневался Лёха.
Без комментариев. Внутри Андрея звучала мелодия и, если вслушаться, можно было понять, что это ситар творил чудесную рагу. Другие аккорды не нужны!
— Я не знаю — отмахнулся Андрей — обыкновенное чудо.
Говорят, что тридцать три года — это рубеж, переходя который, воплощённая в теле душа обретает собственные рельсы.
Андрей в свои тридцать три потерял всё. Свой крошечный бизнес, любовь, свободу. Мечты остались позади магической цифры возраста Христа.
Жизнь и смерть — пара вопросов, в которые рано или поздно упирается любой путь. И становишься перед ними как вкопанный, не в силах оторваться от мистической силы их наваждения. Рано или поздно ощутишь себя не столько творцом этого мира, сколько трепещущей на ветру бытия пылинкой без корней, которую неподвластная стихия в любой момент может расщепить на кварки и разбросать по Космосу. И, завороженный, застываешь перед Цунами, проглатывающим целые цивилизации. А сердце стучит, гадая сколько осталось — год, месяц, минута… Может быть можно успеть что-нибудь построить?
С самого утра Андрей находился под диктатом любовного вдохновения. Мысли о Наташе оккупировали психику и выражались в новых строчках дневника. Соседи по хате не трогали Андрея в эти моменты, когда он сидел за единственным неудобным столом и писал слова.
Чтобы заключенные не устанавливали в месте изоляции преступных связей, наряду с другими премудростям, «Кресты» имели традици. Каждые два месяц, успевших ужиться друг с другом зеков раскидывали по разным хатам. Традиция выполняась не безусловно. О ней вспоминали в качестве наказания или по прихоти. А так как за год-полтора судебной волокиты даже по незначительным делам, некоторые узники успевали сменить с десяток хат, то устанавлявалась устойчивая сеть преступных связей на любой вкус с целью продолжить плодотворное сотрудничество где-нибудь на воле.
Каждая хата — свой отдельный мирок с собственными установившимися комбинациями людских сочетаний, правилами, законами. И большинство сидельцев убеждены в том, что законы в отдельно взятой каюте и есть тот самый закон джунглей, окутывающий своей универсальностью всё мироздание. Людям приходится делить одну вселенную на четверых или восьмерых, предварительно договорившись друг с другом о степени плотности вещества и его форме. Таким образом сохранялась устойчивость психики в неустойчивом бытии.
Неизменным во всех этих мирах был только завтрак, обед и ужин, а также утренний телесный осмотр и прогулка. Проверку ждут заранее, выстроившись очередью перед дверью и вслушиваясь в лязг открывающихся и закрывающихся дверей соседних камер. Пропустить еду значит остаться без почти единственной доступной радости, а пропустить проверку означало остаться без матрацов и быть обруганными, а возможно, избитыми. Не один миллион нервных клеток безвозвратно исчез в небытии ради того, чтобы блюсти традиции. Зек не должен чувствовать себя человеком. Для пресечения ереси есть дубинки и собаки, которые с радостной гордостью встанут на защиту веры. Они умрут за традиции, их за это и кормят, и протирают, и гладят…
Андрей перекурил.
И пусть. Пусть рисовая вода с каплей тушенки зовётся узбекским пловом, а бульон из глаз консервной кильки — ухой. Пускай хоть чёрной икрой назовут, мы всё-равно будем это есть, ведь легионеры и центурионы промелькнут черной тенью на экране жизни и исчезнут как вчерашний сон. Нужно жить, дышать воздухом, пусть и спёртым, есть пищу, которую предлагают не они — это само существование улыбается тебе дарами небес. Всё это шутка Бога.
Андрей верил, что может сотворить из своей жизни что-нибудь красивое. Возможно, что его и держат взаперти только для того, чтобы эта мысль сумела вызреть и прорваться сквозь праздность ленивого быта, воплотившись во что-нибудь реальное. Ведь, если не отобрать у взрослеющего ребёнка его игрушки, он будет играться в них до самой смерти, так и не задумавшись всерьёз зачем он жил. Если никогда не оставался с самим собой один на один, как сможешь иначе отделить важное от мишуры и увидеть что в тебе на самом деле имеет цену?
Андрей ждал. Ждал обеда, письма, ведь жизнь — это бесконечное ожидание чего-то. Письма или обеда с целью впрыскивания порции серотонина в химический бульон мозга. Андрей лежал, наблюдая своё ожидание градущих радостей и улыбался собственным превращениям то в охотника, то в жертву, в зависимости от показываемого на экране сознания сюжета.
Дождался прогулки. Шел дождь, нерастаявший ещё лёд питал лужи. Но Андрею всё-равно нравилось ходить взад и вперёд меж узких стен с небом вместо потолка, дышать свежестью и чувствовать ветер. Оставив соседей убивать ненавистное время в камере, он мог ненапряженно помолчать и поразмышлять о своём.
Настенная живопись изобличала адвокатов-мошенников и тварей-закупщиков. Стены пестрили посланиями маленьких драм человека миру. Андрей читал надписи и жалел себя на месте этих людей, но недолго. Ведь чужое место всегда лишь кажется хуже или лучше своего собственного и другие люди имеют отношение к твоим чувствам лишь как повод эти чувства чувствовать. Мысли необходимо за что-нибудь цепляться, чтобы вытащить из закромов психики переживание и пережевывать его, раз оно там есть. Привычка думать навязчива, потому что думать нравится и потому что это привычка. Скреплённые чувствами, мысли иногда принимали вид связных, но в основном походили на беспорядочно сплавляемые по реке брёвна, которые Андрей наблюдал. Текут себе вместе с рекой непонятно откуда, куда и зачем. Отголоски детских волнений.
Снова снилась Марго. Это наглость! Андрей разглядывал прореху в душе, куда вовсю дул космический сквозняк. Что-то внутри ныло. Вон отсюда! Брысь! — Андрей прогонял из сердца лишнее. Утро уже задалось лучами зимнего солнца, наваждение отступало. Скоро проснутся остальные и вытеснят проблемы Андрея своими проблемами, а недовольство прошлым уступит место неудовольствию настоящим. И всё будет хорошо! Созерцание тоски как зрелище бездны имеет приковывающее взгляд очарование мазохиста. Вон! Брысь! И балдеешь от непостижимой глубины страдания.
Андрей приложил усилие, вспоминая Наташу. Нужно было какое-то время, чтобы чувства перетекли из одного резервуара, привычного, и наполнили новый бочёнок. И лёгким мановением жизни, боль потери меняет форму и превращается в сладость предвкусительных мечтаний. Уже потекло это чудо преображения в алхимической колбе человеческого тела. Магия управления фантомами.
Андрей вспомнил. Всё. Цокот каблучков, таинственный взгляд незнакомки, странные сны. Андрей чувствовал себя Микелянджело собственного настроения. Принесли кашу и можно было обмануть мозг ощущениями рецепторов, а там, гляди, и новый мир наступит, в котором мучаться будет необязательно, потому что жить в нём будет совсем другой Андрей.
Каша была вкусной, потому что с сахаром утром перловка бывает восхитительна. Соседи ещё не проснулись и камера-трансформер, которая с лёгкостью превращается то в столовую, то в туалет, игральный зал, антивалдайский клуб, тренажерный зал, мечеть, стиральную машину, боксёрский ринг — всё ещё пустовала одним Андреем.
Андрей встал со шконки, потянулся, взглянул в окно. На плацу в ожидании построения сгрудилась рабочка в чёрных робах. Мимо них важной ментовской походкой проходил человек в синих штанах с фуражкой. Рабочка расступилась и все как один приподняли шапки. Для полноты картины им ещё нужно было надуть щёки, стукнуть по ним ладошками и присесть, расставив руки. Ку! Странно, почему это чатлане всё ещё не додумались вставить пацакам колокольчики для носа. Это было бы ещё более забавно. Видимо, на колокольчики не хватило бюджетных денег. А зря. Общество, граждане которого имеют недостаточное понимание важности цветовой дифференциации штанов, не имеет цели, а значит и будущего. Нельзя экономить на важном, того и гляди, всё рассыплется.
Начался новый день. Всё задвигалось, зашипело, засуетилось. Вселенная схлопнулась до размеров комнатушки и целиком в неё влезла, и не одна — четыре Вселенных. Несмотря на пустоту между элементами вещества, благодаря которой, даже теоретически, атому тела почти невозможно соприкоснуться с атомом тюремной стены, двери, потолка — тем не менее, стены держали тела, а тела удерживали души. А люди, заключённые в двойной клетке, маялись из угла в угол. Мысли упирались в желания, а желания вырывались из всех отверстий, заставляя тела дёргаться.
Таджик снова упал на колени, исступлённо плакал перед своим Богом, вымаливая какую-нибудь радость. Сила — это принять мир во всей его ужасной непостижимости. Не объясняя, не прося. Без страха и горделивой напыщенности. Открыть глаза и созерцать не имеющую пределов Загадку… Андрей схватил ручку и записал мысль.
— Ходи… — Антон шепотом вытолкнул Андрея изнутри наружу.
— Е2-Е4. Как обычно.
— Ну, разумеется — Антон двинул пешку навстречу атаке. Андрей выдвинул коня, угрожая и защищаясь одновременно.
Ашот шептал мантры. Игроки старались не мешать молитве, а молящийся старался не обременять молением остальных. И все всем мешали. Намаз походил на драку, а шахматы на битву Гендальфа с Дартом Вэйдером.
Жизнь рвалась наружу и стопорилась в пределах, у каждого своих. Со слезами вытекала из глаз, шепотом выплёскивалась из ртов, мыслями натыкалась на черепную коробку, суетливо отскакивала в недоумении и продолжала-продолжала течь и течь, ища выход из конечного в беспредельное. Где-то же должна она быть — эта лазейка. Зачем тогда всё?
Андрей опять вспомнил Марго. Защищая коня от офицера, он снова её отпустил. Профукал партию. Король корчился в предсмертных судорогах, сраженный кавалерией, а королева мудро стояла рядом, не в силах уже ни на что повлиять.
Тюрьма — козёл! Сука! Андрей, вдруг, возненавидел всё — себя, Марго, мир. Заметил и улыбнулся. Прошло. Узникам свойственна импульсивность чувств и сумбур мысли. В замкнутом помещении проявляются крайние состояния психики, свойственные человеку. Изоляция от близких, крах привычного образа жизни, невозможность удовлетворить большинство желаний — всё это способствует психозу. Склонность к молитве становится истовой религиозностью (ведь кто поможет как не Бог?). Лентяй доведёт до совершенства своё умение валяться без дела. Художник, даже если у него раньше небыло времени и сил понять что он художник, начинает рисовать. Писатель — писать, философ — думать. Многие в тюрьме открывают для себя мир литературы. Оказывается, есть столько интересных книг. Люди жили, умирали и оставляли пером на бумаге следы своих трудных попыток.
Раздался треск и крик. Проснулся Латыш от книги, упавшей на него с третьей пустующей шконки.
— Я сплю себе спокойно и тут — Бах! По голове!
Андрей поднял упавшую книгу. Действительно, Ричард Бах.
Ашот уже отмолился и ходил из угла в угол как загнанный хорёк.
— Давай в шахматы, Таджик? — спросил Андрей, чтобы отвлечь Таджика от дури, а себя от раздражения.
— Шахматы — азартный игра, незя. Сайлад Шайтан! И я не умею. Давай нарды?
— В нарды ты обманываешь.
— Я не обманываешь — это игра такой, дура называется…
— Игра называется нарды. А у тебя нет совести.
— У меня есть соус. Много соус есть. Давай в нарды?
— Давай — сдался Андрей.
Проснувшийся новый постоялец Лёха был воплощением несчастного отчаяния. В «Крестах» он очнулся после пьянки. Оказалось, что в участке у него волшебным чудом появилось три грамма героина, ровно столько, сколько надо, чтобы сидеть от трёх до восьми. Отметил в друзьями день рождения. В бреду подписав все бумаги, с отбитыми почками и сломанным ребром после ночи в наручниках, он очутился в изоляторе. Это было неделю назад, но каждое утро, вспоминая где он теперь и кто он теперь, Лёха просыпался в шоке.
— Валить! Валить из этой страны, нафик. Куда угодно, хоть в Катманду.
— Всем вам лишь бы валить куда-нибудь — возражал Андрей, думая об Индии — где родился там и пригодился.
— Пригодился, бля…
В нарды Ашот выиграл, возможно, потому, что Андрею было лень следить за шустрыми пальцами Таджика. Повезёт в любви. Кончались сигареты. Андрей растолкал пробку у входа и закурил. По стене ползла одинокая муха, а в ухе журчала канализация. В другом ухе громыхало радио. Перед глазами семенил Ашот. А Лёха ворочался и бурчал. А Антон молча злился, нагнетая давление. В соседней хате разгорался бытовой скандал с применением рукобоя. А на третьей галёре кто-то сверлил чёпики прямо Андрею в мозг.
Мягким протяжным перезвоном загудел колокол, расплёскивая по душе волны света. Закрыть бы глаза и исчезнуть… Андрей исчез на минутку пока звон не затих. Наваждение лишь кажется бесконечным пока оно длится. И это тоже пройдёт, хотя, иногда Андрея в дрожь бросало от предвкушения годов, которые оно может длиться. Но и это пройдёт. Сколько их было уже, этих годов с их неразрешимыми проблемами, и где они — эти проблемы и эти года… Всё это сон. Тюрьма — сон. И Марго тоже сон. И Наташа тоже сон, который сейчас снится… Стоп. Сон. Наташа… Андрей вспомнил почему назвал незнакомку Наташей. Она ему снилась! Этой ночью ему снился чудесный сон, в котором они любили друг друга. Отсюда его нервность. И будущее такой же сон как и прошлое, как и настоящее. А во сне возможно Чудо, ведь любой сон — это сам сновидец, а сновидец непостижим и сам есть то ещё чудо. Полилась какая-то молитва. Спасибо, Господи за хлеб и за кашу, и за крышу, и за Наташу. За милость Твою, струящуюся непрерывно вдоль закрытых век. Ну, кто виноват, что глаза закрыты? Что в даре видишь кару и причитаешь: почему, за что… Андрей знал за что. За то, чтоб глаза раскрылись.
***
Дни шли непрерывно, хоть и никуда не спеша. За ними ночи. А потом снова дни и снова ночи. Прошел месяц. Андрей прочел несколько книжек — от фантастики до классики. Писал пространные письма и никому не отправлял. Временами мучался, временами радовался, особенно когда играли в самоизобретённую игру Хряпобол. Наладили связь с хатой под ними и с помощью верёвки, сделанной из хлебных пакетов, таскали туда-сюда малявы и сигареты с чаем. Чая и сигарет всегда не хватало, к тому же Латыш был любителем чефира. Играли в шахматы, шашки, нарды, спали и ели, ругались и мирились. Мешали друг другу всегда и во всём, потому что когда кто-то начинал играть, кому-то хотелось поесть, а кто-то в это время безуспешно пытался уснуть. Периодически кончались сигареты, что делало их нервными и во всём остальном.
Виноваты, конечно, были мусора, судьи, опера и прокуроры, а также закупщики, крысы и плохая карма. Вверху, где-то там, на облаках сидел седовласый Бог, под ногами где-то строил каверзы зловредный Дьявол, а в промежутке барахтались люди, разрываясь между Землёй и Небом.
Прошла зима, настало Солнце. За окном неизменно ворковали голуби, насмехаясь над ними своими крыльями. Ашот качался и молился, молился и качался. Он просил Аллаха о мести и делал своё тело готовым к встрече с ней.
Небо стало голубым. Девушки на воле уже, наверное, скидывали лишнюю одежду, но что до того. Пока вы там наслаждаетесь на тяжелых работах, мы здесь страдаем от безделия, валяясь на шконках. Кушаем хряпу и зачеркиваем на календаре лишние дни жизни.
Наташа исчезла. Может быть, ушла в отпуск или перевели на другой корпус или уволилась и флиртовать больше было не с кем. Даже из снов она ушла. Прошли праздники, одни, другие, третьи. У всего этого коловращения был неподвижный центр. А у Андрея не оставалось выбора, кроме как закрывать глаза и погружаться в него. Остальное наскучило и казалось суетливым бредом. Вынужденный целибат энергетически способствовал медитации. Андрей начал вспоминать то, что, казалось, совсем забыл. Где-то в далёком детстве он откопал это забытое состояние — что хорошо ему или плохо, это всего лишь настроения, которые как погода. Что вся его жизнь — это вихрь ветра, закрутивший в себя осенние листья. В центре вихря — покой, похожий на невесомую глубину, а по краям танцуют узоры из пыли. Если нравится комбинация из веток и листьев, пытаешься сохранить её и крутишься вместе с ней вокруг неподвижного центра. Это страдание, когда комбинация рассыпается. А радость — это когда на пару секунд удаётся сохранить узор. Андрей — это зритель вихря, он — сам ветер, а не то, что он носит. Настоящая Радость присуща ветру и не зависит от носимой им пыли. Временами Андрею удавалось стать той точкой, вокруг которой вращается Вселенная. Для этого нужно было лишь отпустить… Проблемы начинаются тогда, когда пытаешься остановить реку и заканчиваются тогда, когда перестаёшь пытаться. Тюрьма — это сам Андрей.
Эти прозрения так хрупки. Андрей был мудрецом лишь в редкие моменты когда глаза закрыты, а Звёзды благоприятствуют. Огонь его Духа небыл всепожирающим пламенем, которое от всего, что в него бросают становится лишь сильнее. Он был скорее вспыхнувшей от неведомой искры лучиной, которая блекнет без защиты и зависима от ветра. Да, этот огонь не потушить, но можно приглушить настолько, что ни света его не видно, ни тепла от него не чувствуешь.
Иногда Андрею становилось страшно от видения бездонной бездны и себя, трепещущего в потоке мировых сил. Тогда Андрей смотрел на этот страх как на ещё один узор перед глазами и страх уходил, а Андрей тонул в этой Бездне, растекаясь по ней во все стороны. Такие погружения не длились долго, а медитация становилась сном без сновидений, от которого он пробуждался уже утром, правда, отдохнувшим. Андрей никогда не нырял в эту Дыру в полном сознании. Чуть подступившись к ней, он отшатывался в ужасе, ошеломлённый её беспределом, он мог провалиться туда лишь уснув.
И вся жизнь его, постепенно, становилась ответом на этот вызов. Всё остальное теряло значение. Откуда-то Андрей знал, что эта Бездна и есть смерть, а победа над страхом перед ней — это ключ к бессмертию Души. И эта игра стоит того, чтобы в неё сыграть хотя бы потому, что от неё не отвертеться и потому ещё, что это единственная игра, в которую человек играет, независимо от того знает он об этом или нет.
Иногда, Андрей сидел с закрытыми глазами и злился. Бывало, что живая ткань его сердца трижды в день разрывалась на кусочки и хотелось выть на Луну или на Солнце. Потому что ходишь по краю пропасти, на острие Чувства. И когда так живёшь, существование на любой твой промах реагирует быстро и жестко. Урок, который проходит садовод-любитель заключается в способности вырастить цветок любви именно в этой жести. Чтобы счистить ржавчину и сверкало. Винить некого — сам выбрал.
Настало лето. Андрей начал рисовать и подумывал о тихой спокойной жизни в какой-нибудь таёжной хижине. А в другой момент он подумывал о бурной как Ниагары жизни в центре чувственных страстей. Он обо всём подумывал, что приходило в его голову и мысли, противоречивые, сильные в условиях аскезы, между собой не ссорились, а просто сменяли друг друга на вахте момента бытия. Виделось важное, любилось любимое, ненужные пути отлетали, а будущее творилось сейчас и выглядело как тихое спокойное течение в центре ниагарской страсти.
Временами, на Андрея накатывала усталость, особенно, когда дождь и ветер. Угнетало, что живительные темы внутреннего мира ни с кем не разделишь из-за нескончаемой борьбы глупости с чепухой. От беспрерывного творения видимостей и защиты их от кажимостей. Оттого, что казаться в этой среде важнее чем быть, а умение обосновать свои некрасивые поступки ценится больше, чем способность их не совершать.
И это пройдёт. Всё попеременно плыло мимо экрана сознания разными настроениями как Солнце после дождя или звездопад после листопада. Андрей сидел у окна и наблюдал как меняются пейзажи.
Шла жизнь. Андрей пожалел, что не бросил курить, когда оказался за решеткой. Тогда это было просто, потому что к общему шоку от перемены быта можно было добавить ещё одно небольшое страданьице от некурения. Оно не продлилось бы долго и к этому времени не курить уже стало бы новой привычкой. Теперь сложнее. Человек — животное, которое приспосабливается ко всему. Он приспособился к жизни в этом теле, полном усталости и мучений и даже находит это существование радостным. Приспосабливается он и к жизни в ещё более стеснённых условиях и даже там находит радость. Он находит её везде, потому что жить без радости тяжело, а внутри она всегда есть. Рано или поздно страдать надоедает и тогда обращаешься к этому резервуару то по одному незначительному поводу, то по-другому. Читать хорошую книгу — это радость. Вырезать из журнала картинку и приклеить зубной пастой к стене — радость. Выйти во дворик и ходить кругами целый час, любуясь открытым небом — это тоже радость, которую не понять тем, у кого небо всегда над головой. Сегодня гороховый суп! Чувствуешь как кольнуло удовлетворением и токи радости пронзили тело несильным электричеством? А в понедельник по спине стекает струя горячей воды и можно стоять под ней и радоваться. А когда надоест, стань под холодную струю и радуйся, радуйся, радуйся… Повод найдётся.
Можно радоваться даже грусти, если вовремя заметить, что ты сам и твоё страдание — две большие разницы. Один сидит у окна, а другое проплывает мимо. Можно радоваться гневу — это вопрос тренировки. Время есть. Время — это всё, что у Андрея осталось, а научиться радоваться всему, что находишь и что теряешь — это судьба человека. Откуда-то Андрей это знал.
Ещё месяц. Стихи быстро и ярко расцвели пышным садом цветов и завяли, отдыхая, потому что Андрей начал рисовать. С удивлением он обнаруживал себя среди ночи пропавшим в картине, творимой им самим. С затёртыми местами, чёркано-перечёркано, но возникало! Драконы, принцессы, леса… Образы из головы сквозь руки перетекали на листы и оживали. Настоящие!
Снова кончились сигареты. Кидать коня было поздно и шумно, а горная цепь была ещё не дорисована. Досадно. Начавшаяся с шалости картина на глазах становилась полотном. На всё, что хотелось нарисовать уже не доставало времени дня и даже ночи. Но когда Андрей всё же спал, сны были фантастическими.
Однажды в его сновидения снова ворвалась Наташа. Андрей уже учился понимать связь между хитросплетениями потоков подсознания и реальным миром, а потому не сомневался, что в скором времени Наташа вернётся и в его дневную жизнь, а значит битва за любовь будет продолжена. Так и случилось.
Знакомые каблучки призывно застучали по пространству всех четырёх галёр третьего корпуса второго здания «Крестов». Это было неизбежно, что однажды кормушка камеры №345 нежно лязгнет и мягкий женский голос ветром ворвётся в хату, взъерошит Андрею волосы, а тонкие пальцы просунут ему письмо и трепетно замрут в ожидании соприкосновения…
— Шиваев?
Андрей глубоко вздохнул.
— Андрей. Яросла… сама знаешь.
— Знаю — Наташа заглянула в кормушку и улыбнулась словно они знакомы. Словно она соскучилась и рада ему. — Тебе письмо.
Андрей не брал письмо. Он смотрел и глупо улыбался, растягивая момент. Глупость его улыбки тонула без последствий в полном приятии его целиком, со всеми его глупыми улыбками, которое излучала Наташа, глядя на него. Вот оно — счастье! Между ними определённо что-то было. Не искра, а почти уже готовое пламя. В глазах читалось их будущее, исполненное бурной страсти и ласковой нежности.
— Ну… Бери… Письмо.
— Ты Наташа?
Девушка вздрогнула, но не ответила.
— Ты мне снишься — признался Андрей. Он думал, что Наташа скажет, что он ей тоже снится, но и тут ответа не последовало, а рука с письмом терпеливо ждала.
— Письмо.
Андрей взял, но не письмо. Он зажал в обоих своих руках её руку. Девушка не двигалась, она осталась в его руках улыбаться. Она послушно терпела когда Андрей провёл пальцем по ладошке.
— Напиши мне — сказала девушка.
— Куда?
— Мне. Я читаю твои письма. Пиши кому хочешь, я пойму где моё. — Сказано было шёпотом, чтобы никто не слышал, но все слышали, потому что ловили каждое слово. Зеки замерли в умилении.
Наташа срисовала удивлённые лица за спиной Андрея и виновато улыбнулась. Она уделила им капельку своего внимания, чтобы они тоже почувствовали себя сообщниками и не распускали языки.
— Странно мы подружились — сказал Андрей.
— Без околичностей.
— Прямо в сердце.
Наташа засмеялась — Зачем стрелять мимо.
— А почему я?
— А почему нет. Тебе что-нибудь надо?
— Ты!
— Я есть.
— Всегда…
Наташа улыбнулась.
— Скоро зима двенадцатого. Всё закончится.
Андрей тоже улыбнулся шутке. Похоже было, что так она и жила, словно завтра не наступит, потому что именно этот день — последний. Или ему хотелось в это верить. Но в этом моменте было так много! Смущаться нечего, ведь дарить — это прекрасно. Рука девушки всё ещё лежала в его ладони, отпустить её было трудно, она создана именно для этого места.
— Мне пора… Не ешь сразу всё. Останься немного голодным, тогда останется пища и для стихов.
— Как твоё имя, мудрая красавица?
— Зови меня Наташа. — Наташа выдернула руку, провела ладонью по Андреевым волосам и закрыла кормушку.
Заговорили не сразу.
— Чё это было? — не понял Ашот.
— А это было? — засомневался Лёха.
Без комментариев. Внутри Андрея звучала мелодия и, если вслушаться, можно было понять, что это ситар творил чудесную рагу. Другие аккорды не нужны!
— Я не знаю — отмахнулся Андрей — обыкновенное чудо.
(1):
konstruktor
0 комментариев