Денис Зикеев: 9 смертей кота

9 небольших красивых зарисовок о смерти…


Денис Зикеев
ДЕВЯТЬ СМЕРТЕЙ КОТА
1.

Если переживание смерти соотнести с каким-то чувством, то точнее всего сказать, что смерть — это каскад удивлений. Или открытий. Возможно ли это понять тем, кто пока живет?

… первым отпало желание говорить. Это довольно странно, но стало ясно, что всю жизнь подсознательно хотелось что-то сказать. Это желание было настолько непрерывным и постоянным, что никогда не замечалось. И только теперь возникло это ощущение, подобное тишине выключенного компьютера, шум которого не замечался во время работы, и стал заметен, только когда совсем прекратился. И вот теперь — как будто бы ушло какое-то напряжение. Более того, сам факт его пожизненного существования стал совершенно абсурдным, как будто всю жизнь кто-то не мог перешагнуть через нарисованную линию. Это было первым удивлением. С другой стороны, такое затишье совершенно изменило точку зрения, и происходящее стало выглядеть довольно интересным. И даже новым. Царившая суета, тяжелое настроение людей и какой-то незримый мрак перестали угнетать и раздражать. Я с интересом стал рассматривать все вокруг.

— Мы теряем его. — сказал кто-то.

Эта фраза произвела на меня совершенно неожиданный эффект. Как будто раскрылся какой-то заговор, всю жизнь принуждавший его участников к каким-то бессмысленным действиям. Как будто из этой абсурдной цепи выпало звено, которым являлся я. Я с интересом посмотрел на говорящего. Выражение страдания на его лице сейчас казалось глупым. Раньше мне бы захотелось ему что-то сказать, но теперь… Оказывается, мне всегда хотелось, чтобы люди в точности знали, что я чувствую. По сути я всю жизнь занимался трансляцией своих чувств в мир. Причем довольно напряженно и озабоченно. Раньше мне бы непременно потребовалось объяснить этому человеку, как же он заблуждается в своих страданиях. Но теперь мне было спокойно и легко. Я просто понимал, понимал и снова понимал. Взгляд вдруг остановился на каком-то человеке в углу. Он нервно теребил сигарету, видимо собираясь выйти покурить еще час назад… Я в очередной раз поразился сковывающему всех неписаному абсурдному закону. Вдруг возник странный импульс выразить это понимание. Но, в отличие от всей моей бессмысленной жизни, на этот раз просто выразить, и все. Без надежды на взаимность. Оставшиеся силы собрались сами собой, рука схватила что-то с тумбочки и швырнула в угрюмого человека с сигаретой. Этот акт только усилил беспокойство собравшихся. Человек с сигаретой о чем-то серьезно задумался. По видимому о том, что как личность, как его лучший друг, я уже умер… Как все глупо! Как все глупо! Все гораздо проще, чем вы думаете! И даже эти мысли возникли просто как еще одни огненные цветы какого-то фейерверка. Что значит их форма? Ничего не значит! Точнее, значит, но, увы, совсем в другом смысле, совсем в другом… Я остро ощущал этот смысл… Я просто был им, и все. Как все просто! Как все просто!

Интерес к происходящему пропал сам собой. Глаза закрылись. Как же удивительно! Я всегда искал что-то взглядом. Как будто в том, что я видел, было что-то такое, что ни в коем случае нельзя терять. И даже находясь в темноте, или с закрытыми глазами, я продолжал что-то искать взглядом. Только теперь я понял, как я был слеп всю жизнь! Ища то, чего не было никогда, я просто отсеивал очевидные вещи. Сколько же в них жизни! Сколько в них всего! Но сожаления не возникало. Скорее очередное удивление. И открывать глаза не хотелось. Я просто был видением. Я видел все от начала до конца. Одну секунду этого видения-понимания невозможно выразить тысячью книг и километров пленки… Как все просто! Как очевидно! Как смешно…

Я уже не чувствовал себя в той обстановке, в которой находился. Точнее, обстановка стала как капля в океане — чем-то настолько абстрактным и не имеющим смысла, что говорить вообще о нахождении где-то можно было с большой натяжкой… Я перестал чувствовать окружавших меня людей. Я просто знал их, знал все, что они делали в жизни и делают прямо сейчас, и сделают когда-то еще. Я знал этот закон, приводящий их в движение. Я был этим законом… Какой ужас! Всю жизнь думать, что что-то делаешь, решаешь, а на деле просто смотришь на уравнение, решением которого сам и являешься… Непостижимо! Как все просто!..

И тут вдруг произошло самое интересное открытие… В двух словах это можно выразить так: выключилось «Я». Никакой смех не способен выразить это ощущение… Вот так вот взяло и расслабилось… Оказывается центром моей жизни было что-то в высшей степени нелепое и случайное. Как судорога, спонтанно возникшая от неосторожного движения… И также спонтанно она могла в любой момент прекратиться и исчезнуть… Как глупо! Подумать только… все то, что я «нес» через всю жизнь, о чем беспокоился, что страдало и радовалось (если вообще когда-то радовалось) — все это было судорожным напряжением, которое только мешало жить!!! Мешало жить! Чему? Эх… Если б вы знали… Тотальность — это слишком неуклюжее слово… Это как ясность плюс легкость, и в то же время бесконечная красота… Чего?.. Всего!.. Этого цветка бытия на грани несуществования. Одно мгновение этого цветения бесконечно!.. Как же все просто! Как красиво!.. Как красиво…

Если б все это знать сразу… если б только знать… А… не важно… Не важно… Просто смешно…

2.

Многие говорят, что жизнь — это сон… Пожалуй… Но что они знают о сне?

Все было нормально. Даже более чем. В жизни часто бывает так, что с чем-то не согласен… просто как с фактом. Но в этот раз все было нормально. Да, именно нормально. Я был доволен происходящим в полной мере. Но что-то было еще… Что-то такое, что существовало сквозь все это, но что я никак не мог ухватить. Нет, если об этом не думать, все было просто «что надо»… Но вот если задуматься… Наверно в психологии есть этому состоянию название… Какое-то нарастающее беспокойство, какое-то странное безжалостное знание. И что-то внутри не подпускает его к сознанию, пытаясь не тревожить сознание как можно дольше… Хотя формально каждый день проходит даже лучше предыдущего…

Я врачам особо никогда не доверял… Но тут стала возникать мысль проконсультироваться с психотерапевтом. Консультация немного улучшила ситуацию. Врач сказал, что все это из-за необычной активности солнца в эти дни, и что многие жалуются… Я слегка успокоился, пытаясь не обращать внимание на призрачное чувство обмана после визита к врачу. Что-то было все равно не так. В течение прошлой недели это превратилось просто в навязчивую идею. Я потерял сон и аппетит. Люди с беспокойством смотрели на меня. Я же вообще не мог ни с кем общаться. Было неистовое ощущение, что все они за одно в чем-то… Но в чем?.. В чем же?.. Не буду описывать всех мучений, но к концу второй недели я уже был полностью готов к самоубийству. Непонятно что буквально съедало меня изнутри. Доведенный до отчаяния, я шел по коридору в поисках каких-то таблеток, достаточная доза которых может оказаться смертельной. И вдруг — как будто внезапное прозрение — пронеслось острое ощущение разгадки, вызвав еще большую панику. Отследив источник понимания, я быстро сделал два шага назад и повернулся к зеркалу…

Трудно описать весь ужас этого «обнаружения». В зеркале отражалось все… кроме меня. Ужас был настолько сильным, что, казалось, поколебал основы реальности… Эту реальность просто нечем было удержать. Не было тела! Не было и все… Подобно ядерной бомбе в сознании взорвалось воспоминание — я ведь уже умер… И тут же весь этот маскарад, с каким-то непонятным сарказмом, начал искривляться и исчезать… Как же мне тогда хотелось закричать, проснуться, убежать, хоть куда-то деться от этого отчаяния, страха, боли, которые прикрывались посмертными иллюзиями…

Ужас, достигнув пика, начал уничтожать память. Причем весьма странным образом. Память как бы состояла из бесчисленного количества пузырей. Внутри одних находилось страдание, внутри других — удовольствие. Пленкой пузырей были сами события в памяти. Под давлением пузыри лопались, а их содержимое соединялось с себе подобным. Сначала можно было просто видеть, как вся жизнь теряет форму, стирается из реальности… Вскоре существовало уже только страдание и удовольствие, заполнявшие всего меня, чем бы я в этот момент ни был. И новая боль пронзила меня. Так вот чем я на самом деле являлся! И больше ничем! Неужели все стремления, успех, переломы судьбы и все остальное — только накопление страдания и удовольствия? Неужели это все не имело никакого смысла? Зачем я жил? Зачем?.. Сознание чуть было не открылось какому-то главному пониманию, которое стояло за всем этим, чему-то очень простому и невыразимому… Но тут со мной была сыграна еще одна злая шутка. Страдания и удовольствия просто «не пустили» это понимание, полностью заполнив собой весь резервуар внимания. И я сдался. Просто не было сил и понимания… И тут же возник какой-то знакомый запах жизни… Не знаю как это еще передать… Именно запах жизни. Страдание и удовольствие словно превратились в два бесконечно мощных магнита, разрывающих меня на части. Причем в этот момент сами по себе они утратили свои качества. То, что было раньше удовольствием, неистово притягивало меня, а то, что воспринималось раньше как страдание — бесконечно отталкивало. Я стал терять себя… Как одурманенный, я пытался удержать факт собственного существования, но дьявольские магниты растерли меня в себе…

Вернее не так… Меня никогда и не было… Они были и есть… Если бы я при жизни всмотрелся в «себя», я бы обнаружил только эти две силы, которые на самом деле — одна… Но какое понимание они не подпустили ко мне?.. Какое?

3.

Наверно, каждому веку нужна своя чума. И этот век не исключение. Он получил свое оружие массового уничтожения, когда, казалось, все болезни побеждены…

Вирус Отчаяния — так назвали это… Он возник как-то сам собой, как будто давно ждал подходящего момента. Человек, зараженный эти вирусом, умирал в течение максимум недели от сильнейшего душевного дискомфорта. Причиной дискомфорта становилось какое-то эмоционально окрашенное событие… Сначала вирус «запускался» только отрицательными эмоциями, отчего и получил свое не совсем корректное название. Но развиваясь, он стал приходить в действие и от положительных эмоций — радости, любви, восторга и прочих атрибутов счастья… От любви и ненависти умирали в течение суток, тоска убивала медленнее, но гораздо более мучительно; страх — трое суток и так далее… По началу не болели только безразличные почти ко всему люди… Но вирус менялся, и вскоре даже безразличие стало вызывать смерть.

Единственным местом, где вирус практически не действовал, была Япония. Ученые объяснили это тем, что в менталитете японцев изначально сосуществовали сильнейшее ощущение присутствия смерти и всепоглощающее чувство красоты. За тысячелетия японцы просто выработали иммунитет к вирусу… И именно в Японии был изобретен метод, позволяющий сохранить человеку жизнь. Он был основан на полной замене нервной системы на искусственную. Естественно, вопрос о том, является ли это сохранением жизни, никогда не будет разрешен… И именно поэтому этот метод был запрещен практически всеми религиозными конфессиями, и применялся только в Японии. Японцы же почти не болели, поэтому спроса особого не было… Тем более что вирус, действуя, отбивал всякую охоту жить дальше, так что мало кто обращался…

Я в этом очень хорошо убедился… У меня был относительно благополучный диагноз: сильная любовь плюс чувство внезапной утраты, с примесью чувства вины и какой-то странной невысказанности. То есть быстрая смерть без особых мучений. Хотя… даже секунда этой смерти кажется вечностью. Даже доля секунды!

Если б у меня не было брата, я бы умер в течение суток… Но брат у меня был. Он был очень странным человеком. Мы долго не виделись, и за это время я успел очень сильно от него отвыкнуть… Наверно, как и он от меня. Потом он вернулся, но снова привыкнуть к нему мне так и не удалось. Но что-то в нем было странное. Что-то такое, что одновременно и тянуло к нему, и наоборот отталкивало. Когда брат узнал, что я болен, он, казалось, ничуть не удивился. Просто кивнул, показывая на что-то у меня за спиной. Когда я повернулся в указанном направлении, то не успев даже сфокусировать взгляд, ощутил резкий удар по затылку. И потерял сознание.

Я очнулся в странном месте. Это был какой-то госпиталь… Что первое бросилось в глаза, это азиатские лица врачей и иероглифы на стенах. Я был в Японии. Брата видно не было. Как мне сказали, что он, доставив меня сюда, отправился куда-то по делам, предоставив врачам выполнять их работу. Я знаю, что если бы было нужно, он бы находился рядом со мной без сна и еды хоть неделю, хоть месяц… Но раз он не нужен — он ушел. В этом он весь. Казалось, он уделял человеку, с которым общался все свое внимание, но попрощавшись, начисто забывал о нем, если это только не было нужно для какого-то дела…

Операция шла считанные секунды. Меня просто накрыли какой-то крышкой, я почувствовал сильную встряску, как от удара током, после чего крышка открылась. Я сел. В теле уже функционировала вживленная нервная система. Но я был тем же, насколько вообще возможно быть тем же. И я был здоров. Я все помнил, все понимал, в общем в все то же самое, что и раньше, но… присутствовала какая-то ясность… какое-то чувство однозначности происходящего со мной. Японцы поклонились. Я поклонился в ответ, совершенно естественно и непринужденно, хотя делал это впервые. Странное ощущение. Я чувствовал себя просто свидетелем всего, что «делала» нервная система. А она все делала безупречно и оптимально. Я вдруг понял менталитет японцев. Все просто, ничего лишнего, и какая глубина!.. Я поклонился снова. Японец поклонился, и сделал жест рукой в направлении чего-то интересного. В чем-то типа колбы содержалась странная субстанция, обладающая пульсирующей светимостью. Ее интенсивность то увеличивалось, то уменьшалась, но никогда не прекращалась. Я все понял. Это было то, что осталось от моей прежней психики… Все мои прошлые переживания, надежды, тревоги — все копошилось само по себе в этой колбе. Я испытал ни с чем не сравнимое чувство свободы. Потом с интересом прислушался к себе. Я мог чувствовать любовь, радость, удивление, и массу других чувств, но как-то издали. То есть просто чувствовать, не связывая с собой. Они существовали сами по себе все время, и при этом как бы струились все сразу сквозь меня, никак не задевая. Я посмотрел на японцев. Один из них сказал с акцентом: «мы заменили вашу нервную систему, оставив сердце и другие внутренние органы. Оставив чувства, мы устранили болезненную реакцию нервной системы.» Японец поклонился. Я поклонился ему в ответ…

Я без труда разыскал брата в отеле. Казалось, он собирался уходить, и просто ждал какого-то подходящего момента, спокойно глядя в окно. Когда я вошел, он не пошевелился… Возможно просто улыбнулся, хотя я не уверен — он стоял спиной.

— Все ОК. — сказал я входя.

Он пожал плечами. Я похлопал его по плечу и пошел налить сок. Вернувшись с соком я подошел, и тоже посмотрел в окно.

— Сходим к морю? Говорят, в это время года оно особенно прекрасно… — предложил брат.

Я пожал плечами, и мы пошли…

4.

Если в двух словах выразить, что значит смерть, я скажу что смерть проста и конкретна, и в тоже время глубока и невыразима… И я ничего о ней не знаю…

У меня был сосед, старый дед, которого испокон веков все звали Кирпич. А я тогда был просто человеком, просто одним из миллиардов, просто был… Как собственно и всю жизнь. Кирпича никто не любил из-за его отвратительного характера. Мне, как соседу, доставалось больше других, поэтому я его не любил как никто…

В то утро нам с Кирпичом повезло. Не знаю, кому больше… Наверно все же мне… Кирпич был пропойцей, и его бессмысленная жизнь отравляла сама себя не сильно долго… Как раз до того самого утра, которое я никогда не забуду.

Она пришла без приглашения. Это в ее духе. Ее могут звать, могут не звать, но она всегда приходит без приглашения. И всегда вовремя. Кроме того, ее действия одновременно и безумно просты и понятны, и непредсказуемы. В то утро она пришла к Кирпичу. Это было очевидно. Но придя к нему, она сначала зачем-то заглянула ко мне… Зачем? Если б я знал… Просто заглянула, и прошла к нему. Я пошел следом. Я никогда не видел такого существа, такого взгляда…

Любой нормальный человек испытал бы отвращение при виде Кирпича в то утро. Любой. И даже я, видавший виды… И я его испытал, не став проходить в глубь однокомнатной квартиры Кирпича, которая уже не замыкалась на замок — Кирпич пропил свой замок на прошлой неделе. Но она… Она казалось не замечала всего этого… Невесомая и грациозная, она проскользнула в комнату и улыбнулась ему… Она ему улыбнулась!..

Я стоял как вкопанный, не веря своим глазам. Кирпич своим не верил тоже. А она все смотрела на него… Несколько секунд растянулись в вечность. Для Кирпича и для меня… Кирпич сначала забеспокоился, как будто к нему пришли воры… Видно забыл, что все уже пропито… Но ей, казалось, это было безразлично. Но не просто безразлично. Она все понимала, до самой последней мысли Кирпича… абсолютно точно. Так точно, как даже сам Кирпич не понимал… Она протянула к нему руку, и все его тело задрожало… Она погладила его по голове, как своего сына, и грязь его всклокоченных волос не пристала к ее спокойной руке. Тело Кирпича дернулось, а потом расслабилось под ее мягким прикосновением…

Уходя, она посмотрела на меня. На ее лице была маска какого-то индейского бога. Маска не имела прорезей для глаз. У нее нет глаз, да ей они и не нужны… Это было бы для нее слишком сложно, а она — сама простота. Там за маской существовала просто едва уловимая усмешка. Без тени злобы, сарказма или позерства. Наверно такая усмешка бывает у человека, шутка которого настолько тонка и безупречна, что никто из присутствующих понять ее заведомо не может… И даже не догадывается, что кто-то пошутил. А она усмехнулась увидев что-то во мне… Наверно то, что заставляло меня смотреть на нее и ее видеть… Не думаю, что при этом она заметила меня самого… Хотя это тоже неверно.

Всю дальнейшую жизнь я пытался разгадать ее тайну… Я наблюдал за ней, за всем что она делает, и восхищался, пытаясь во всем подражать ей. Раньше я увлекался духовным поиском, на который потратил много лет… Но в ее глазах я вряд ли был чем-то большим, чем алкаш Кирпич… Вся эта мишура ее не интересовала.

Не придумав ничего лучше, я стал просто все свои действия соотносить с тем, как бы это сделала она. Я смотрел на людей ее глазами, и люди теряли для меня свои отличия. То есть все их отличия просто не имели значения. Поэтому я продолжал испытывать симпатию к тем, кто был мне по душе, и был почти равнодушен ко всем остальным. И даже сам для себя я ничем не отличался от всех остальных, так как для смерти не существует отличий. Это наверно и есть любовь… Для нее нет ничего противоположного. Для этой любви не нужны заслуги, таланты качества и что бы то ни было. Она просто есть, сразу ко всем, и к себе в том числе…

Всем своим действиям я пытался придать эту легкость, простоту и одновременно изящество, какие в чистом виде присутствовали во всех ее проявлениях. Все было однозначным и окончательным, в самый подходящий момент, и без всяких причин… Точнее формально причины существовали, но, скорее, были просто атрибутами действия, которое, как целостный акт, было абсолютно спонтанным…

Жизнь человека, вернее то, что под ней принято понимать, перестало для меня иметь значение. На самом деле человек всю жизнь просто беседует со смертью. Но беседует не при помощи слов, а при помощи неких актов, образуемых тем, что он делает в жизни. И смерть, являясь безупречным игроком этой игры отвечает ему, делая свои ходы. Лучшими игроками среди людей были мастера дзен. Некоторые из них даже достигли в этой игре совершенства и переиграли смерть — их собственная смерть стала таким же безупречным действием-без-действия в их жизни, как все остальное. Они именно переиграли, а не выиграли. Выиграть — это стремиться к чему-то и добиться победы. Но смерть выигрывает всегда. Переиграть — значит сделать очередной свой безупречный ход, на который противнику уже нечем ответить…

Наверно я смог бы не колеблясь убить кого-то, в том числе и себя. Но в то же время мне этого никогда не хотелось, потому что на самом деле убивает только она. А исполнитель — просто марионетка в ее руке… Даже не так… Убивающий своими действиями просто оправдывает для жертвы, себя и для всего мира этот ее безупречный акт, вот и все… Это просто не имеет значения. Никакое действие или его отсутствие не имеет значения. Ты не можешь угадать ее следующий ход, поэтому не важно играешь ты или нет — главное, что играет она. А на какой твой акт она ответит своим коронным ходом — никто не знает, и глупо пытаться это предугадать. Можно или не знать, что играешь, всю жизнь прикидываясь кем-то, или играть осознанно и с наслаждением. Наслаждением не только от самой игры, но и от той красоты, с которой играет она. Можно учиться этой красоте, учиться играть так же глубоко и ясно, без азарта и безразличия, просто, но в то же время с бесконечным изяществом.

Все, что со мной происходило до того утра, когда она пришла к Кирпичу, не имеет никакого значения и длительности. Как иероглиф или рисунок. Время заканчивается вместе с жизнью, поэтому все прожитое, не зависимо долгой ли была жизнь или нет, представляет собой просто некий уникальный иероглиф. Так что стремление к долголетию — просто блеф, а играя со смертью блефовать невозможно. Но, по большому счету, любое наше стремление — такая же бессмыслица, потому что чтобы стремиться к чему-то новому, нужно иметь о нем представление. А мы имеем представление только о том, что уже в нас есть, ничего не зная о вещах принципиально новых. Но реализуя стремление к известному, мы как бы случайно осуществляем именно то новое, о котором не имели представления. И в этом новом состоянии мы видим, что прежняя цель не имеет смысла, не зависимо от того, насколько она достигнута. Так что все цели одновременно и бессмысленны как таковые, и важны, как импульсы двигаться в определенном направлении. Чем абстрактней цель, тем она совершеннее, хотя и обладает более слабым импульсом к действию, нежели грубые конкретные цели.

Так что вся моя жизнь до того утра видится мне сейчас просто как фотография… Все же, что было после — было просто захватывающей восхитительной игрой, ходы которой были совершенно равнозначны в своей неповторимости. Особенно ходы смерти. Мне бы не хотелось говорить ни о каком из них, кроме одного…

Как-то раз мы пили чай с одним моим другом. Это был умный человек с глубоким пониманием жизни и довольно реальным взглядом на вещи. В тот день он был сильно подавлен. Когда я спросил его о причине, он сказал, что его двоюродная сестра недавно покончила собой. Это был самый близкий ему человек. И это была не просто чувственная привязанность, которая, поверьте, скорее сродни привычке. Их объединяло нечто гораздо большее… какое-то общее знание, или понимание вещей. Какое-то похожее видение происходящего. Сила этой связи бесконечна. Потеря такого человека больнее потери собственной жизни… Причину он точно не знал, но сказал, что ему казалось, что она последнее время воспринимала все как сквозь какой-то фильтр смерти, конца, финала. Как будто бы все в этой жизни стало обманом, а врать она не хотела, да и не умела. Я очень удивился тогда… Просто слишком хорошо знал то, что она поняла. Но надо же — понимание тоже, но какой разный результат. Похоже, оно на одних людей надевает фильтр смерти, с других же снимает фильтр жизни. Разница ничтожна, но в то же время бесконечна.

Он сказал, что прекрасно понимает, сама его привязанность чисто субъективна, и существует только в нем самом, не имея отношения к ней. Еще он сказал, что знает, что случайностей не бывает, и что раз ее больше нет — значит так надо. Все это он понимал. И понимал по-настоящему, не умозрительно, а практически. Он жил этим пониманием. Он также заметил, что больше всего ему не дает покоя факт, что она это сделала сама, своими руками, то есть не какая-то «внешняя» неизбежная сила обстоятельств, а вот так вот, по своей воле, никому ничего не сказав…

Этот человек прекрасно знал жизнь. Я ни разу даже не приблизился к тому уровню понимания, которым обладал он. И в то же время сейчас его боль забирала всю энергию из его знаний, и они, теряя практический смысл, превращались в пустые слова. Боль просто была везде. И внутри и снаружи него. Он и сам в тот момент был болью…

Мы пили чай и молчали. Я взял чайник, и налил еще чаю, сделав это как обычно — как будто бы смерть налила чай моей рукой. И она же вложила вдруг в мои уста свои слова и я сказал:

— А ты представь, что это ты ее убил.

Он удивленно посмотрел на меня и вдруг все понял. Что именно — я вряд ли смогу объяснить. Скажу также, что эта фраза была только для него — она вернула силу его знанию, сделав его каким-то устойчивым и полным. Вряд ли это поймет тот, кто это не испытал. Вряд ли я сам тогда понял то, что понял он. Но понимание — это всего лишь новый уровень этой игры, новое качество действия, не больше.

Он откинулся на спинку стула и посмотрел в окно. В его взгляде были ясность и спокойствие. И еще какое-то тотальное принятие всего, что происходит. До конца, без купюр и оправданий. Я подумал о том, какой был взгляд у смерти, когда умирала его сестра…

Сестра сидела, наполненная ожиданием. Смерть появилась как всегда неожиданно и вовремя. Она шла легкой походкой, и, проходя мимо сестры, в последний момент дала ей что-то. Смерть удалялась все той же легкой походкой, так и не показав мне лица, а сестра была уже мертва.

За всю мою игру смерть сняла маску только один раз. В самом конце. Это был лучший ход во всей игре. Меня, в отличие от древних мастеров, смерть переиграла. Но безупречность и красота этого хода не оставляли ни капли различия в том, чьим был этот ход. Она сняла маску, и оказалось, что этой маской был я. Как смешно!.. Как смешно!.. Маска пыталась переиграть лицо. Отражение тягалось с солнцем!.. То, что я всю жизнь считал собой оказалось просто безжизненной маской. Кем же я был на самом деле?.. Я промолчу… Спросите лучше у нее…

5.

Могу сказать, что моя жизнь сложилась удачно. Я никогда не задумывался о счастье, и, похоже, именно это меня и постигло.

Я вышел из дома. Денег оставалось совсем мало. Самое время было подыскать какую-то работу. Запросы мои были скромными, и работу, дающую возможность не умереть с голоду, можно было найти всегда, даже такому старику как я. Но работать не хотелось. Не от лени и не от усталости… Просто не хотелось как-то и все. Пол года назад была похожая ситуация. Я позвонил в другой город дочери, и попросил денег. У нее была семья, ее муж был каким-то банкиром или еще кем-то, и деньги у них были. И они мне их дали, даже не спросив как у меня дела… Мы редко перезванивались. Не думаю, что они хоть раз вспомнили обо мне, разве что случайно… Как впрочем и я о них. Нашим детям повезло — мы с женой никогда не любили их. Думая о себе, мы делали только то, что им было действительно нужно, стараясь при этом совмещать приятное с полезным, то есть с интересом для себя. И они были счастливы — всегда имели, что хотели, но никогда не страдали дурью, потому что это просто пресекалось, так как действовало нам на нервы. Когда они учились, я никогда не интересовался их учебой. А учились они средне. В каких-то предметах успевали лучше, в каких-то хуже. Родители других детей выкладывались полностью, всю свою жизнь вкладывая в них. Многие из этих детей достигли серьезных успехов в жизни. Не все, правда… Другие родители наоборот, забывали о детях, и как правило эти дети умирали от наркотиков или оказывались в тюрьмах. Но тоже далеко не все. Мы же делали только то, что было для нас естественным и необходимым им. И чем старше они становились, тем меньше мы вмешивались, предоставляя их самим себе. Когда сын после школы не захотел учиться дальше, я ничего ему не сказал. И он не стал учиться, а попал в армию. Как раз в те годы началась война, и его забрали в зону боевых действий. Меня многие осуждали за то, что я не настоял, и не отправил его на учебу… Наверно, я и в самом деле был плохим отцом… Судить не мне. И когда нам сообщили, что он пропал без вести, мы приняли это известие спокойно. Мы просто не успели начать страдать, и уехали жить на юг к морю. Уходить всегда легче, чем оставаться… Менять все и самому легче, чем пассивно принимать изменения чего-то одного, привычного и близкого.

Когда сын нашелся, мы уже почти о нем забыли. Его появление вызвало у нас сильное чувство радости, основу которого составлял интерес к его неизвестной судьбе, к чему-то новому, которым он весь был пропитан. Оказалось, что он попал в плен, бежал, долго скитался по странам Средней Азии, и вот вернулся. Он не задержался у нас долго, и устроился на работу на рыболовецкий трал где-то на Камчатке или на Курилах… Больше мы его не видели.

Моя жена умерла рано. Ее смерть была чистой случайностью. Более того, на ее месте должен был быть я. Депрессия, питаемая чувством вины и несправедливости подошла ко мне близко, но в последний момент прошла мимо. Я понял, что совершенно не являюсь хозяином свой судьбы, чувств, мыслей. И уж тем более не являюсь хозяином обстоятельств. Мне стало как-то очень светло, хотя смерть самого близкого человека еще долго вызывала печаль. Я остался жить у моря, которое успел сильно полюбить.

Потом со мной была еще одна женщина. Но не долго. Сначала все было нормально, но потом ей стало не хватать «чего-то большего». Я ничего не знал об этом «чем-то», так как всегда просто наслаждался жизнью. Вскоре мы расстались, и я остался в одиночестве.

И вот теперь, выходя из дома, чтобы купить продуктов, я почувствовал, что уже осень. Я как-то раньше просто не выделял ее. Для меня все дни были одновременно и похожи и уникальны. Но сейчас я четко почувствовал, что осень пришла.

Я не пошел на рынок, а повернул к морю… Внутреннее ощущение осени нарастало. По пути на набережную, я увидел старуху, слегка склонившуюся и просившую милостыню. Я подошел к ней, и отдал все деньги. Это было одновременно чувством сострадания и свободы. Сострадания потому, что ей все еще что-то было нужно… И свободы от необходимости беспокоиться о своей судьбе. Старуха была лет на десять меня младше, но что-то было с ней не так… Не знаю, как это передать. Просто она была чем-то не тем… Каким-то обманом, который с течением времени принимает все более уродливые формы. А правда — она правда и есть. Она всегда та же. Правда — это просто факт, а ложь — обстоятельства, интерпретации, и все прочее. Я всегда ощущал себя чем-то одним — независящим от возраста и обстоятельств. И в этот день, как и все предыдущие, я чувствовал себя тем же, чем был, когда мне было пять лет…

Я шел по набережной. Отдыхающие уже почти разъехались, и пляжи, некогда переполненные ими, были теперь заполнены осенью и пустотой. Осень была во всем — в небе, в уставших лицах местных владельцев всевозможных кафе и закусочных, в большинстве своем закрытых по случаю конца сезона. Осень существовала абсолютно во всем — в море, в горах, а особенно где-то во мне…

Пляжи закончились, и началась череда молчаливых черных камней, о которые разбивались волны. За ними была новая цепочка пляжей, таких же, как предыдущие, и в тоже время других. Но мне захотелось остаться здесь.

Я сел, прислонившись к еще теплому камню. Приятный прохладный морской ветер продувал меня насквозь, ни за что не цепляясь во мне. Да и не за что было цепляться. Только бесконечная красота солнечной осени, еще сильнее разгоравшаяся от морского ветра… Осень разливалась во все стороны, и я вдруг стал не нужен. Как становится не нужен фонарь после восхода солнца. И фонарь погас, а юное солнце поднималось все выше и выше в этом безоблачном небе…

6.

Я случайно разбил свою чашку

Хорошо что она

Оказалась пустой

7.

Мое время — никогда

Мое место — нигде

Мое имя — никто

И мои друзья — повсюду

8.

Он не спеша спускался пешком. Взгляд скользил по надписям на стенах, мертвым мухам и прочим выразительным подробностям грязного подъезда. Ему нравилось рассматривать все это… Подъезд был каким-то настоящим и таинственным. Он таил в себе странную мудрость, которой, как ему казалось, были начисто лишены люди. Пистолет приятно ощущался в кармане. Он любил носить оружие. Оно придавало ему какую-то странную целостность. Он никогда не выходил из дома полностью безоружным. Ведь никогда не знаешь, когда может пригодиться оружие…

Как-то раз ранней весной в один из первых теплых солнечных дней он стоял на пустыре, созерцая пригревшихся на солнце ворон. Вороны лениво бродили по пустырю, отыскивая пищу. Они явно получали удовольствие от этого вялого блуждания в весеннем тепле… А ему нравились вороны и нравился пустырь, больше похожий на свалку металлолома… Все эти брошенные безжизненные вещи очаровывали его своей неподвижностью и спокойствием… И каждый раз они были какими-то новыми, чего нельзя было сказать о людях, которые всегда были теми же самыми.

Вдруг он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Боковым зрением заметив силуэт человека, выглядывающего из-за ржавого автобуса, он выхватил пистолет и несколько раз выстрелил в незнакомца. Человек приглушенно вскрикнул, и повалился на землю. Вороны были безучастны, и продолжали наслаждаться весенним солнцем. Он неторопливо подошел к трупу… Все верно. Это был враг, готовивший неожиданное нападение. Теперь он был мертв. Тело лежало, распластавшись на земле возле самого автобуса, безжизненными открытыми глазами глядя в небо. Он постоял немного, а потом встал на то место, на котором находился враг, и посмотрел туда, где пять минут назад сам наблюдал за воронами. И вдруг несколько выстрелов нарушили тишину, и он почувствовал, как в него вонзаются пули. Тело внезапно ослабело, и он повалился на землю. Расслабленные руки и ноги раскинулись в неестественной позе, а взгляд жизни покинул его глаза, которые остались открыты и смотрели в синеву весеннего неба…

Наконец-то он снова стал тем же, чем был всегда… Он просто был, без всякой причины и следствия. Он был этим утром, солнцем, весной, воронами, и даже собственным телом, которое безжизненной куклой валялось на пустыре вместе с другим неподвижным мусором.

Так продолжалось довольно долго. Но вдруг на пустыре появился сосед. Проходя мимо брошенного автобуса, сосед крикнул трупу:

— Опять балуешь? Смотри мамка по жопе надает… — и пошел дальше…

Родители ругали его за эти игры. Они утверждали, что ему уже пять лет, и он уже большой… Он не спорил, как не спорил с солнцем, дождем и другими неодушевленными предметами. Что с ними спорить? Им все равно не ничего не объяснишь, да и нечего было объяснять. Просто он любил стрелять, и любил умирать, играя роли убитых им же врагов. Он всегда оставался жив и, кладя пистолет в карман, спокойно возвращался домой, а тела врагов так и оставались лежать с открытыми глазами, безмятежно глядя в небо.

9.

Шансов выжить уже не было. Это было ясно как божий день. Никакая сила не могла остановить этот стремительно распускающийся цветок смерти. Вдруг произошло странное изменение восприятия себя. Как будто вся моя жизнь была прожита совсем не мной. Было чувство, что раньше я был просто ассистентом гипнотизера и безвольно выполнял его дурацкие приказы, а теперь он снял свой гипноз, так как представление подошло к концу.

Я почувствовал реальность. Во всей ее простоте и глубине. Казалось, что тот я, которым был раньше, закрывал эту реальность от себя настоящего. Вернее единственное, что было нереальным, заключалось во мне. И я, как оказалось, кроме себя в этой жизни ничего не воспринимал. Все люди, события, чувства — все это было просто «нарисовано» на мне. И теперь я смотрел на эти исчезающие рисунки и удивлялся.

Самым важным в жизни я всегда считал любовь. Любовь, свободную от инстинктивности, эгоизма и личной выгоды. Не много людей в моей жизни были способны разделить ее, и я очень ценил их. Я любил их всем сердцем, сгорая от ощущения невозможности выразить до конца это бесконечное чистое чувство… Как же глупо!.. Сейчас я понимал, что всю жизнь писал на песке слово «море», каждый раз страдая, когда очередная волна смывала мое волшебное слово, которое я восстанавливал снова и снова… Я понял, что все мои усилия были бессмысленны… Любовь не нуждалась ни в каком выражении, ни в каких чувствах и действиях… Она не нуждалась даже во мне. Точнее, все, что только существовало, было «сделано» из любви. Я бы даже не стал называть это любовью… Это скорее некая единая тотальность, являющаяся основой всех и вся. А любовь — это скорее просто знание кем-либо этой тотальности. И сейчас я ее знал. Знал легко и совершенно естественно.

Передо мной проплыли образы людей, которые были симпатичны мне в жизни. Я не скучал по тем, кого не видел давно, хотя с удовольствием бы с ними встретился… Интересно, как они там сейчас… Кто-то привлекал меня своей внутренней красотой, кто-то — особым взглядом на мир… Да мало ли, что стояло за этой симпатией. Она просто была… И сейчас она была абсолютно непринужденной и какой-то совершенной в своей чистоте… Так могло быть всегда, если бы я ее не омрачал постоянной дурацкой потребностью кого-то «любить»… Смешно… Похоже, смерть стала единственным реальным моментом в моей иллюзорной жизни…

Удивительно, что такие простые вещи понимаешь, когда тебя уже нет…
Автор: Денис Зикеев
xyoga.info/9deaths.php