Великая головоломка

Как сегодня все несуразно! Вчера все
шло по обыкновению. Неужели же за ночь меня
подменили? Позвольте: была ли я сама собой,
когда утром встала? Мне как будто помнится,
что я чувствовала себя чуть-чуть другой. Но если
я не та же, тогда… тогда… кто же я наконец?
Это просто головоломка какая-то!
Льюис Кэрролл

Пока я работал, меня то и дело одолевала легкая дремота, но тут раздался стук в дверь. «Черт-те что и сбоку бантик!» Я снова заимствую выражение, и снова входит та, кто это произнесла. Ожидается, что это опять Мэгги. Кто еще сюда может забраться, кроме нее или Лизы? Но это кто-то еще.
Она входит, быстро  осматривается и идет к  столу, где при свете свечей сижу  я. Она достает из пышного  рукава пачку  сигарет без фильтра и прикуривает.
Задув  спичку  струйкой дыма изо  рта, швыряет ее на пол. Я удивлен, что не удивлен ее видеть.

— Тебе налить чего-нибудь? — спрашиваю я.
— Вина?
— Я девочка семи с половиной лет, ты, извращенец.
— Ну, ты выглядишь довольно взрослой для своих семи с половиной, — говорю я вроде бы подходящим для общения с детьми тоном.
— Кончай этот детский лепет, Честер. Я тебе в прапрабабушки гожусь.
— Вот это дааа, — говорю я, — вампир.
— Не начинай этого дерьма. Я не в духе.
Она взбирается на кресло напротив.
— А для чего ты в духе? — спрашиваю я.
— Наркота есть? Замутишь с сестренкой?
— Наркота? Вообще ничего. Разве что аспирин.
— Боже мой, эпидемия какая-то.

Она соскакивает с кресла и идет к очагу.

— Я  не вполне понимаю, что  здесь происходит, —
говорю я.
— Все просто, — объясняет она. — Для тебя я один
из украденных тобой персонажей, верно?
— Ну я бы сказал переосмысленных…
— А для меня ты персонаж в  моем сне, который, очевидно, думает, что это он пишет меня.
— Очевидно. И как мы поймем, кто прав?
— Правых нет. Поверь, я проверяла. Все относительно: чертовски, бесяще, до вздыбливания шерсти на загривке, до закипания крови относительно.
— Боже, какие взрослые слова ты знаешь.
— Захлопни пасть, мудила. Я  бьюсь внутри этого  ящика с  головоломкой уже полтораста лет, одетая в проклятый, прости господи, фартучек. Ты когда-нибудь надевал чертов фартучек?
— Нет.
— Он старит.
— Но ты же Алиса! Тебя любят дети всех возрастов.
— Это я и говорю продавцу, когда иду за куревом и чекушкой «Катти Сарк». Не помогает.
— Ты не такая, как я думал.
— Если ты думаешь, что это ты пишешь меня, пиши меня по-другому.
— Как именно?
— Одень меня в  подходящую для улицы одежду. Сделай меня восемнадцатилетней, и пусть я буду реально секси.
— Так это не работает, ты получаешься такой, какой получаешься. Ты Алиса. Тебе семь с половиной, и ты носишь фартук.
— И ругаюсь, как матрос, и дымлю, как паровоз?
— Мда, не понимаю, как так вышло.
— Значит, не столько автор, сколько писарь.
— Мне это  часто  говорят. Можешь увидеть меня во сне по-другому?
— Может, уже вижу, а ты не знаешь об этом.
— Верно говоришь, со своей точки зрения.
— Она у меня одна.
— Можешь заставить меня сказать что-нибудь странное?
Она садится в кресло рядом с очагом, задирает ноги на каменную плиту и смотрит в огонь.
— Морфеус не помог? — спрашиваю я.
— Черный Шалтай-Болтай? Тот, что  поднялся одним уровнем выше и возомнил себя хозяином реальности? Нет, не очень.
— Ну, он, знаешь ли, вымышленный персонаж.
Она долго пялится на меня, потом встряхивает головой и спрашивает:
— Давно этим занимаешься?
— Этим? Где-то тридцать лет.
— Боже, — фыркает она, — у тебя детские мозги.
— Не говори полиции, — отвечаю я.
— Да ну, — говорит она, — полиция, ага. Очень смешно.
— Экая ты неблагодарная публика. Винни Пух бы засмеялся.
— Ага, как он смеялся, когда я вышибла из него набивку за то, что его голова застряла в моем горшке для меда.
— О господи, слишком много информации.
Я беру свой стакан и придвигаюсь к очагу.
— Когда я уйду отсюда, — говорит она, — ты перестанешь существовать, ну, знаешь — бац! — как свечка.
— А когда я перестану писать — хлоп! — и нет тебя.
— Если.
Я размышляю над ответом, но у меня его нет. Делаю глоток из стакана.
— Да, пей побольше вина, — говорит она, — тебе и правда это на пользу.
— Противный маленький ребенок, не так ли?
— Для ребенка это  нормально, — она громко втягивает воздух через нос и сплевывает крошки табака в огонь.
— Возможно, тебе следует быть противной с м-ром Кэрроллом, — намекаю я.
— С Чарли? Ты не знаешь, что он умер?
— Ну да, но…
— До тебя не доходит, что я заперта в сновидении?
-До тебя не доходит, что я могу делать что угодно, но ничего не могу изменить? Я могу привести сюда дядюшку Чарли и станцевать вальс с его собакой, но это все
просто сон! Не доходит до тебя?
— Уверен, я могу  заставить тебя вскочить на стол и…
— Осторожнее, меня любят.
— …и сплясать джигу  и спеть непристойную частушку.
— А можешь ли? Правда? Можешь ли ты на самом деле заставить меня это сделать? Можешь ли ты сидеть в своей системе и писать меня вот так?
— Ну, может, и не могу.
— И если ты не можешь даже заставить дядюшку Чарли казаться кажущимся, так какой в этом прок?

Я не сновидящая моего сна, а ты не автор своей книги.
Самое разумное, что мы можем предположить, — самое осознанное, твоими словами — это что мы оба все еще торчим в этом адском ящике.
— Думаешь, это правда [true]?
— Ничто не правда [truth], — грубо огрызается она.
— Это не Гитлер сказал?
— Не выплесни с пеной младенца, — отвечает она, выпуская целый поезд дымных колец, каждое из которых изящно проплывает сквозь предыдущее.
— Ну давай, рассказывай, — говорит она, стряхивая пепел на пол.
— Рассказывать что?
— Вьяса, Кришна. Говори начистоту.
— Ты в моей голове?
— Может, ты в моей. Или есть только одна голова, и мы оба в ней. Кто знает, кому до этого есть дело. Давай эту свою чушь.
— Что  ж, в  самом начале «Махабхараты», в  той версии…
— Да, да, в той версии, которую ты предпочитаешь.

Итак, Кришна творец вселенной, в которой они оба находятся, а Вьяса автор поэмы, в которой они оба находятся, и когда они собираются вместе, то размышляют, кто из них кого создает. Примерно так?
— Довольно неплохо.
— Две змеи, кусающие друг друга за хвост?
— Или, пожалуй, дающие друг другу рождение.
— Отвратительно. Я через все это прошла с Красным Королем и этими труляляхнутыми братьями. Ты бы подумал когда-нибудь, как все это закончить.
— Бесконечное зеркало.

Она задумалась над этим.

— Да ладно, значит, я не проходила сквозь зеркало, а просто попала в него, и все происходящее с тех пор — мой же ум, скачущий туда-сюда?
— Флаг не движется, ветер не движется, ум не движется. Что движется?

Она трет глазки своими пальчиками и издает стон.

— У  меня от этого  дзенского  дерьма башка трещит. Почему  ворон похож на письменный стол?
Потому  что  они оба хорошо  воспламеняются. Что тут непонятного?

Она перекатывается на одну сторону, чтобы поскрести свою задницу на другой. Резким движением пальчиков отправляет сигарету в очаг, промазав метра на четыре.

— Хорошо, — говорит она, — прикуривая следующую сигарету.
— Вино.
— Мммм, я не уверен, что это хорошая…
— Ты в  моей голове, я на твоей странице. В  чем
проблема?
— Видимости, — говорю я.
— Исусе Христе, — стонет она, выпустив  облако дыма и пёрнув, как буйвол, — ёбаные видимости.