17 апреля 2017, 10:05
vovannoviyДневник...
Эти записи будут дополнятся…
17.04.17
У тишины есть свое звучание, сладкое, оглушающее и слегка давящее на умозрительные границы. Всё пропитано ею, каждый воспринимаемый объект, а субъект словно старается определится — окунуться в тишину или в объекты. Как будто это что-то изменит. Как же пугает субъекта щемящая радость и всепоглощающая любовь, тайно управляющие тишиной.
Телесные глаза никогда не знают на что смотреть, а в тишине они теряются еще больше, поскольку тишина отчетливо видна между различимыми зрительными образами и за ними, но глаза упорно ищут где её нет. Уши всеми силами различают звучание тишины, чтобы слышать, слышать звон, похожий на непрерывную вибрацию колокола высочайшей частоты; уши также убегают от самой тишины как она есть. Осязание пока первое, которое не убегает, оно привычно к тому, что тишина не знает границ тела, не знает кожи, костей и мышц, не знает где заканчивается тело и начинается воздух, не знает где заканчиваются пальцы и начинаются клавиши. Язык лучше всего справляется с бегством от тишины, наслаждаясь разнообразием вкусов, стремясь не замечать вкус пустоты, вкус неопределенных атомов, вкус бессодержательной материи. Нос тоже привык к тишине, её огненность присутствует в каждом запахе, каждый вздох наполнен настолько густым и нежным ароматом тишины, что легкие ощущают постоянное мягкое покалывание словно микро-разряды электричества в каждой альвеоле. Клетки тела никогда не знают живы они или нет, кто они, каковы они, что им делать в следующую секунду, но они спокойны, расслаблены, беззаботность заразила их, они всё еще трепещут от присутствия безбрежности, но уже с любопытством стараются вчувствоваться в неё. Самое странное как функционирует мозг, он холоден и горяч одновременно, тишина словно уничтожает его и снова создаёт, мозг единственный орган в теле, который привык быть разрушенным и созданным из момента в момент. И он привык не искать разгадку того, как это возможно. Тайна стала его вторым именем, сердце — вторым домом. Сердце сдастся тишине последним, оно хочет качать кровь, а не любовь. Оно еще не знает, что ему уготовано стать новым зрением.
Как же быстро и оперативно нити желаний пронизывают объекты как бусины, заставляя их плясать как марионетки, не важно люди это или овощи или техника. Желание невидимо? Это глупость, желание также хорошо видно, как любое другое движение, его нити как щупальца вполне тугие и цепкие, хватают всё что попадается и сплетает в гигантскую паутину бессмысленной беготни и поиска. У желания одна цель — увлечь внимание, связать субъекта с объектом крепкими узами брака, который закончится самоубийством. Здесь смерть предстаёт в маске любви и соблазняет как распутница всей возможной образностью, красочностью, экстравагантностью, напыщенностью. За каждым желанием смерть ждёт субъекта как мотылька, летящего на свет лампы накаливания. Соблазн её маски так велик, что мотылёк поёт о любви даже с обгорелыми крыльями. Даже последнее желание субъекта касается защиты смерти… и это возвращает его к прежней игре под называнием «пространство-время». Какая же тупость пронизывает всю эту механическую драму.
Мысль считается такой загадочной, такой быстрой, что якобы трудно заметить откуда она возникает и куда исчезает, и главное как. Нет большего заблуждения, нежели такое отношение к мысли. У мысли нет начала и конца, она не возникает и не исчезает. Наблюдатель спит, поэтому не видит мысль как она есть, он видит лишь тени своего неведенья. Наблюдатель винит себя в том, что он наблюдатель. Он хочет умереть, наказать себя за то, каким себя считает, и он пытается это осуществить снова и снова в каждой форме, которую он наблюдает. Он убивает её и хлопает в ладоши с криками «ура! она исчезла». В своей жажде самоубиться он не замечает как порождает новых жертв для своей кровавой бани, новые тела и имена, с которыми он беспощадно расправиться своим самым смертоносным оружием — пристальным вниманием. Он восхищается этим оружием, холет и лелеет его, поёт ему гимны и слагает легенды, ставит на пьедестал и поклоняется. Без внимания и наблюдательности, наблюдатель чувствует себя беспомощным и одиноким. Он сам тогда становится собственной жертвой, но он не может себя убить, поскольку никогда не находит себя. Рождать и убивать — всё, что ему остается. Безвыходность и безысходность этого положения очевидна, но очевидность можно скрыть концепцией «нормы» и убаюкивать себя сказками о «спонтанном возникновении» и о «все происходит само по себе». Эти сказки наблюдатель рассказывает сам себе всякий раз, когда любовь дышит ему в затылок. У любви нет ничего общего с наблюдателем, пока он спит в своей игре. Поэтому, её пробуждающее дыхание наблюдатель распознаёт как беспощадные удары судьбы, как несправедливость и атаку на самое святое для него. Для него нет ничего дороже его снов, его сказок, его игр и его жажды убийства. Его слепота является для него высшей благостью, его суд — законом его мира, его внимание — той валютой, которую он копит и раздаёт в фантике с надписью «любовь».
Тишине нечего сказать по поводу всего этого. Тихая улыбка и беззвучный смех — вот всё что остается. Любовь посылает тишину в эти странные трагикомедии, чтобы показать иллюзиям что они иллюзии, и забирает тишину назад когда иллюзии растворяются. Любовь удивительным образом использует тело — главное изобретение иллюзий — чтобы опрокинуть их восприятие самих себя. Их основной козырь, их церковь, их великий идол — тело, преображается любовью в свет когда тишина овладевает всеми клетками. Оно становится невидимым, неслышимым, неосязаемым, и свет пронзает насквозь остаточные умозрительные границы. Беда для иллюзий — хранилище греховности, несовершенства, непостоянства и разделенности с другими телами, теперь свято и распростерто везде и нигде. Тело стало обителью чуда, и больше нет опоры у иллюзий. Им остается лишь искать новые опоры в сложных концепциях, которые могут сойти за тело, в веских аргументах, в жесткой точке зрения или позиции, в большом опыте и поспешных выводах, в защите истины и в поиске ошибок, в описании состояний и в восхищении сознанием. Иллюзии как дети, будут играть даже когда их ложь раскрыта, будут скрываться даже когда все углы освещены, будут отрицать любовь даже в её объятиях. Они не сдадутся до последней… опоры. Они не знают, что кроме любви нет ничего, ведь если бы они знали, то их и не было бы. Вот удивятся они, когда узнают, что всё ими придуманное не происходило, и вся их игра не длилась и секунды. Вот смеху то будет, когда они поймут что понимать нечего. Вот будет радость, когда узнается что ничто бросило вызов всему и проиграло до начала. Вот будет парадокс, когда различия осознают что усматривали разницу меж одним и тем же. Это счастливое мгновение уже бережно подготовлено любовью, и даже уже свершилось, но кто же будет счастливчиком?
Облака недвижно висят в небесной глади. За окном широкое пространство впечатлений ждёт гостей. Предметы в квартире ждут своего использования. Ожидание чуда пропитывает этот мир. Но мир его не видит. Мир ждёт спасителя, который уже спас мир. Дело закончено. Лишь тени былых иллюзий ходят туда суда в поисках любви. Здесь был я — говорит тень. И тишина последний звук уносит с собой.
18.04.17
Сколько всего содержится в восприятии: утренние процедуры умывания и принятия пищи, перебор вариантов деятельности на день, прислушивание к чувствам, оценивание себя, воспоминания о личной идентификации и истории, принятие решений, осознавание всепоглащающего присутствия, процесс исцеления самого восприятия, буддхический свет, и тишина… Так много того, на что можно обратить внимание, так много миров стоит за этим обращением. Мир имён и форм разворачивается в сознании в виде прошлого и будущего, в виде здесь и там, всего лишь от одной мысли о деятельности. Целый мир в одной мысли, целая эпопея из-за одного решения.
Обратишь внимание на тишину и мир остановится, более ничего не происходит, всё покоится в мирном соучастии, со-бытии, всё на своём месте, всё так как должно быть, вселенский спектакль замер в изумлении от самого себя. Поразительно, как велика и грандиозна сила тишины. Как обманчиво легки её прикосновения, за которыми стоит могущество абсолютной неподвижности. Блеск форм отражается в сознании как в зеркале. Полнота и завершённость танцуют по ним, завораживая неизвестностью.
Осознавание присутствия сметает всё, вытесняет все мысли, все чувства, все формы, всё пространство-время, все состояния и самого осознающего в конце концов. Осознавание присутствия… это осознавание присутствия… и больше ничего.
Буддхический свет осеняет своим безграничным смехом и всепроникающей ясностью, не оставляя ничего без утешения силой невинности. У мудрости нет преград в этом свете, и нет места и времени в которой её не было бы. В этой ясности всё уже началось и закончилось в этот миг, нет ничего несделанного, недопонятого, непрочувстованного, непрожитого. Постоянство царит в каждой идее, вечной и неизменной. Всё обрело себя в Сердце.
Исцеление восприятия очень странный процесс. В одну секунду глаза видят тело, с чётким отношением к нему и конкретными реакциями, а в следующую секунду глаза и тела видятся внутри восприятия, теперь нет никакой чёткости, нет реакций, нет отношений между я и ты, осталось только отношение между воспринимающим и процессом восприятия. Воспринимающий теперь оказывается в пустоте, неопределенности, скуке, еле уловимом смятении и страхе, его преследует ощущение незавершенности, чувство «что-то не так». Он не знает что предпринять в связи с этим, и обращается к процессу восприятия в надежде найти ответ в нём, но восприятие лишь снова создаёт разделённость на я и ты в качестве выхода. Исцеление продолжается. Воспринимающий замечает наконец, что в восприятии нет ответа, нет выхода, нет завершенности. Он остается наедине с самим собой, он расслабляется в неизвестности и её принятии. Ему ничего не остается, кроме как признать бесплодность своих попыток обрести себя в воспринимаемом. Последним шагом остается отпустить и сам процесс восприятия, даже недвойственного, эту последнюю драгоценность, за которую он держится. Теперь он остается наедине с собой в полном умиротворении, его больше не беспокоит чувство тотального одиночества, единости, единственности. Он исцелён от ложной автономии. Теперь беспричинная радость овладевает им, он удивляется, благоговеет и сдается окончательно. Доверие, окутавшее его, мягко открывает ему величайшую тайну о нем самом, тайну, которую он сам хранил от самого себя. Абсолютная, непостижимая, безграничная любовь – вот всё что есть. Счастью теперь нет предела. Больше нечего осознавать, и сознание более не нужно.
В только что появившейся квартире чудо еще теплится на очертаниях предметов. За окном раскинулись зеленеющие поля, рядом с которыми проезжают маленькие машинки. Это выглядит так мило издалека. Деревья неспешно качаются, они всегда с надеждой смотрят вверх. Из трубы рядом с домом выливается дым, клубясь, он растворяется в воздухе, оставаясь собой. Девушка целует меня несколько минут, мы обнимаемся. Новый мир родился.
19.04.17
Как интересна эта активность, которая называется беседой, общением, взаимодействием. Прежде всего, есть ли в ней действительный контакт? Действительно ли в общении участвуют двое? Всё как будто бы упирается в это самое общее в общении, на нём строится и направление взаимодействия и результат, и качество и количество, и та энергия которой обмениваются и её трансформация при этом. От того, насколько распознается общее, зависит будет ли вообще взаимодействие. Ведь если нет ничего, кроме общего, то есть кроме одного, то и взаимодействия нет. А если есть только различия, только разница, то взаимодействия тоже нет, поскольку нет точек соприкосновения, не на чем построить контакт. Чем больше общего, тем качественней взаимодействие, тем выше его скорость и однонаправленность, тем гарантированнее взаимовыгодный результат, тем больше энергии и глубже её трансформация и т.д. Чем больше распознаётся различий, тем сильнее проявляется тенденция к разделению на две части того, что неделимо, и снижается качество, совсем не гарантирован какой-либо результат и т.д. по всем фронтам. Таким образом, распознавание общего это не следствие взаимодействия, а причина, более того – это причина и всех характеристик общения. Тогда есть ли смысл говорить и думать о недвойственности, единости чего-либо, если при этом не замечается общность? Какой толк от недвойственного воззрения, если поведение основывается на двойственном воззрении? Не безумно ли такое состояние?
Зимний день скрасил весну белизной. Черно-белые деревья стоят в недоумении. Люди напряжены из-за погоды, словно перемены это что-то непривычное для них. Холодное небо тихо шепчет ветрами о грядущих переменах, навевая мрачные мысли прогуливающимся. В мире ничего не остается как прежде, при этом возвращаясь к до банальности знакомому. Череда событий марширует через уставших персонажей, сметая на пути тех, кто не адаптируется, кто не вливается в поток времени, чья роль закончена в сценарии. «Смерть, смерть, смерть» – стреляют мыслями неготовые, несчастные, невольные. Их нервы уже обнажены перед ожидаемой ими трагедией, предписанной им по сценарию. Так смешно. Маскарад страданий и боли, угрюмый хоровод забытых сознаний в их собственном кошмаре. Скука и скорбь влачит их внимание от одного к другому, барски пренебрежительно взирая на океан возможностей и хамски разбрасываясь ими. В этом сне столь же много смысла как в точке в конце предложения. А его цель — столь же неопределённа как направление тире. Однако в этом театре абсурда есть свет, который его освещает, делает его распознаваемым, узнаваемым. Этот свет, если обратить на него внимание, рассеивает театр, озаряет тени немирскими красками, окутывает поля боя умиротворяющей тишиной, показывает ничтожность ошибок и незначительность идей. В этом свете всё обретает единый смысл и одну цель. Мир спасен, поскольку теперь мир и есть свет.
20.04.17
Символы обладают удивительным свойством привлекательности. Подобно отражениям в зеркале, так и манящим взглянуть на них, чтоб в очередной раз полюбоваться собой. Но символы куда более притягательны, подобно бликам солнца на колеблющейся воде, они приковывают взгляд своей чудОковатой игрой. Секрет их привлекательности в их неузнанности. Подобно тому, как мираж в пустыне влечёт к себе жаждущих воду, если они не распознали мираж. Но мираж, распознанный как мираж, перестает быть интересным. Ведь жаждущего ведёт жажда, и понимая что мираж её не утолит, жаждущий останавливается. А что если сама жажда распознана как мираж? И вся пустыня и сам жаждущий? И что если эти вопросы распознаны как символы? Знак вопроса в конце предложения хорошо распознаётся как символ, символ вопрошания. Но что если вопрошание это очередной символ?
Каждое слово это символ того, на что оно указывает. Слово «стол» указывает на определенный предмет, воспринимаемый глазами. Слово «время» указывает на определенное чувство, измерение, изменение, воспринимаемые умом. Но само зрение, и слух, и осязание, и в конце концов синтетическое восприятие – ум – тоже символы. Символы осознавания. Но эти символы не распознаются осознаванием как символы, а значит – не распознаются вовсе. Они остаются тайной, влекущей к себе жаждущее впечатлений осознавание. Жажда ведёт осознавание ко все новым впечатлениям, в новых декорациях, в новых персонажах, с уже встроёнными органами чувств, якобы отвечающих за зрение, слух и т.д. до синтетического умственного познания. Эта жажда так сильна, что даже после миллионов бесплодных попыток утолить жажду впечатлений в миражах, осознавание всё равно тянется к ним. Даже распознав символы как символы, осознавание начинает скрывать от себя этот факт, поскольку не знает иного способа утолять жажду, кроме как в миражах, пусть даже знает что удовлетворение иллюзорно. Осознавание обречённо влачится от символа к символу, скрывая от себя свою обречённость. Недвойственность, чистое сознание, запредельность, духовное вИдение, красота, пустота, бессмертие, присутствие, вне-ума, отсутствие индивидуальности, вневременье, таковость – эти слова являются символами, указывающими на другие символы. Когда слова как символы уже не притягивают осознавание, потому что распознаны как символы, всё равно осознавание влечётся к тем символам, на которые указывают слова-символы. И даже распознав все символы как символы, осознавание по инерции хватается за них словно собака, у которой отбирают резиновую косточку. Собака уже поняла, что косточка не настоящая, но ведь с ней еще можно поиграться… пока не надоест. Осознавание играется в свои безумные миры, оттягивая неизбежное пресыщение как можно дольше. Ведь сколько бы оно не скрывало от самого себя свою символическую природу, оно не в силах до конца забыть об этом, поэтому снова и снова частично распознаёт и свою жажду впечатлений и само себя как символы. И распознав, тут же убегает от этого в новые миры, в новые игры, которые так смердят старыми.
Единственный разумный способ воспринимать символы это смотреть на них как на стрелки –> указывающие на что-то. На что же они указывают? Может на очередные символы, на очередные стрелки? Даже если и так, то они быстро закончатся на стрелочнике, который их рисует, и этот стрелочник уже не нуждается в распознавании, поскольку он сам раскрывает свою суть, свою природу, обнажаясь перед осознаванием. Тогда и само осознавание в конце концов распознаётся как символ в этой обнажённости. И более не остается нераспознанных символов. Все миражи узнаны, и более нет нужды в узнавании чего-либо. Или есть? Есть-ность это символ или символ символа? Бытиё или небытиё? А может не или, а и? Одновременность бытия и небытия или несовместимость бытия и небытия – не являются ли эти парадоксальности очередными символами?
Вентилятор ноутбука шумит в унисон с дыханием легких. Вова очнулся после часа растворения в тексте. Что это, пробуждение от транса или засыпание в бодрствовании? Появившаяся логика дико ищет точки опоры. Разговоры с девушкой, синева неба, запахи рождения нового дня – почему то возвещают о празднике любви. Подготовка к образовательному курсу занимает ум мыслями о неизвестности. Где мы окажемся через секунду, минуту, год, манвантару? Перед тем же моментом истины. Кто мы в этом танце бесконечности? Тени самих себя. Забавно, но банальные слова банальной попсовой песни именно в этот момент, в этот единственный момент поражают своей глубиной – love is the answer.
21.04.17
Золотистый свет завораживает вибрирующим блаженством. Словно капли божественного нектара, взрывающиеся с молниеносной скоростью мириадами солнц, из которых возникают невероятное многообразие форм и бесформенности, образов и лучей, значений и незначимости. Всё окрашено ореолом святости и сладостной неопытности в неисчерпаемой беззвучной молитве. Любовь являет свою силу торжественно и непринуждённо, настолько просто и естественно что от логики остаются лишь смешинки.
Наличие и отсутствие тела видятся как величайшая шутка в этих беспредельных переливах золотистого смеха. Тишайше возбуждённый и свежайше беспричинный, этот смех трепетно будит несуществующие и жаждущие существования клетки тела. Из глубин неизведанных потенциалов вырастают воспринимающий с воспринимаемым, тут же тонущие в бездне бессмысленных смыслов.
Люди смотрят в глаза друг другу, цепляясь за вновь вспоминаемые формы и личные истории. «Что это было?» — читается в каждом жесте и мимике лиц. Вопросы и ответы взаимно аннигилируют в пустоте осознавания, вновь занявшего пост главного по жизни. Задумчивые улыбки и молчаливые позы постепенно сменяются обычными беседами и суетой повседневности. Свобода выбора временно признана, чтобы вернутся к свободе от выбора….
17.04.17
У тишины есть свое звучание, сладкое, оглушающее и слегка давящее на умозрительные границы. Всё пропитано ею, каждый воспринимаемый объект, а субъект словно старается определится — окунуться в тишину или в объекты. Как будто это что-то изменит. Как же пугает субъекта щемящая радость и всепоглощающая любовь, тайно управляющие тишиной.
Телесные глаза никогда не знают на что смотреть, а в тишине они теряются еще больше, поскольку тишина отчетливо видна между различимыми зрительными образами и за ними, но глаза упорно ищут где её нет. Уши всеми силами различают звучание тишины, чтобы слышать, слышать звон, похожий на непрерывную вибрацию колокола высочайшей частоты; уши также убегают от самой тишины как она есть. Осязание пока первое, которое не убегает, оно привычно к тому, что тишина не знает границ тела, не знает кожи, костей и мышц, не знает где заканчивается тело и начинается воздух, не знает где заканчиваются пальцы и начинаются клавиши. Язык лучше всего справляется с бегством от тишины, наслаждаясь разнообразием вкусов, стремясь не замечать вкус пустоты, вкус неопределенных атомов, вкус бессодержательной материи. Нос тоже привык к тишине, её огненность присутствует в каждом запахе, каждый вздох наполнен настолько густым и нежным ароматом тишины, что легкие ощущают постоянное мягкое покалывание словно микро-разряды электричества в каждой альвеоле. Клетки тела никогда не знают живы они или нет, кто они, каковы они, что им делать в следующую секунду, но они спокойны, расслаблены, беззаботность заразила их, они всё еще трепещут от присутствия безбрежности, но уже с любопытством стараются вчувствоваться в неё. Самое странное как функционирует мозг, он холоден и горяч одновременно, тишина словно уничтожает его и снова создаёт, мозг единственный орган в теле, который привык быть разрушенным и созданным из момента в момент. И он привык не искать разгадку того, как это возможно. Тайна стала его вторым именем, сердце — вторым домом. Сердце сдастся тишине последним, оно хочет качать кровь, а не любовь. Оно еще не знает, что ему уготовано стать новым зрением.
Как же быстро и оперативно нити желаний пронизывают объекты как бусины, заставляя их плясать как марионетки, не важно люди это или овощи или техника. Желание невидимо? Это глупость, желание также хорошо видно, как любое другое движение, его нити как щупальца вполне тугие и цепкие, хватают всё что попадается и сплетает в гигантскую паутину бессмысленной беготни и поиска. У желания одна цель — увлечь внимание, связать субъекта с объектом крепкими узами брака, который закончится самоубийством. Здесь смерть предстаёт в маске любви и соблазняет как распутница всей возможной образностью, красочностью, экстравагантностью, напыщенностью. За каждым желанием смерть ждёт субъекта как мотылька, летящего на свет лампы накаливания. Соблазн её маски так велик, что мотылёк поёт о любви даже с обгорелыми крыльями. Даже последнее желание субъекта касается защиты смерти… и это возвращает его к прежней игре под называнием «пространство-время». Какая же тупость пронизывает всю эту механическую драму.
Мысль считается такой загадочной, такой быстрой, что якобы трудно заметить откуда она возникает и куда исчезает, и главное как. Нет большего заблуждения, нежели такое отношение к мысли. У мысли нет начала и конца, она не возникает и не исчезает. Наблюдатель спит, поэтому не видит мысль как она есть, он видит лишь тени своего неведенья. Наблюдатель винит себя в том, что он наблюдатель. Он хочет умереть, наказать себя за то, каким себя считает, и он пытается это осуществить снова и снова в каждой форме, которую он наблюдает. Он убивает её и хлопает в ладоши с криками «ура! она исчезла». В своей жажде самоубиться он не замечает как порождает новых жертв для своей кровавой бани, новые тела и имена, с которыми он беспощадно расправиться своим самым смертоносным оружием — пристальным вниманием. Он восхищается этим оружием, холет и лелеет его, поёт ему гимны и слагает легенды, ставит на пьедестал и поклоняется. Без внимания и наблюдательности, наблюдатель чувствует себя беспомощным и одиноким. Он сам тогда становится собственной жертвой, но он не может себя убить, поскольку никогда не находит себя. Рождать и убивать — всё, что ему остается. Безвыходность и безысходность этого положения очевидна, но очевидность можно скрыть концепцией «нормы» и убаюкивать себя сказками о «спонтанном возникновении» и о «все происходит само по себе». Эти сказки наблюдатель рассказывает сам себе всякий раз, когда любовь дышит ему в затылок. У любви нет ничего общего с наблюдателем, пока он спит в своей игре. Поэтому, её пробуждающее дыхание наблюдатель распознаёт как беспощадные удары судьбы, как несправедливость и атаку на самое святое для него. Для него нет ничего дороже его снов, его сказок, его игр и его жажды убийства. Его слепота является для него высшей благостью, его суд — законом его мира, его внимание — той валютой, которую он копит и раздаёт в фантике с надписью «любовь».
Тишине нечего сказать по поводу всего этого. Тихая улыбка и беззвучный смех — вот всё что остается. Любовь посылает тишину в эти странные трагикомедии, чтобы показать иллюзиям что они иллюзии, и забирает тишину назад когда иллюзии растворяются. Любовь удивительным образом использует тело — главное изобретение иллюзий — чтобы опрокинуть их восприятие самих себя. Их основной козырь, их церковь, их великий идол — тело, преображается любовью в свет когда тишина овладевает всеми клетками. Оно становится невидимым, неслышимым, неосязаемым, и свет пронзает насквозь остаточные умозрительные границы. Беда для иллюзий — хранилище греховности, несовершенства, непостоянства и разделенности с другими телами, теперь свято и распростерто везде и нигде. Тело стало обителью чуда, и больше нет опоры у иллюзий. Им остается лишь искать новые опоры в сложных концепциях, которые могут сойти за тело, в веских аргументах, в жесткой точке зрения или позиции, в большом опыте и поспешных выводах, в защите истины и в поиске ошибок, в описании состояний и в восхищении сознанием. Иллюзии как дети, будут играть даже когда их ложь раскрыта, будут скрываться даже когда все углы освещены, будут отрицать любовь даже в её объятиях. Они не сдадутся до последней… опоры. Они не знают, что кроме любви нет ничего, ведь если бы они знали, то их и не было бы. Вот удивятся они, когда узнают, что всё ими придуманное не происходило, и вся их игра не длилась и секунды. Вот смеху то будет, когда они поймут что понимать нечего. Вот будет радость, когда узнается что ничто бросило вызов всему и проиграло до начала. Вот будет парадокс, когда различия осознают что усматривали разницу меж одним и тем же. Это счастливое мгновение уже бережно подготовлено любовью, и даже уже свершилось, но кто же будет счастливчиком?
Облака недвижно висят в небесной глади. За окном широкое пространство впечатлений ждёт гостей. Предметы в квартире ждут своего использования. Ожидание чуда пропитывает этот мир. Но мир его не видит. Мир ждёт спасителя, который уже спас мир. Дело закончено. Лишь тени былых иллюзий ходят туда суда в поисках любви. Здесь был я — говорит тень. И тишина последний звук уносит с собой.
18.04.17
Сколько всего содержится в восприятии: утренние процедуры умывания и принятия пищи, перебор вариантов деятельности на день, прислушивание к чувствам, оценивание себя, воспоминания о личной идентификации и истории, принятие решений, осознавание всепоглащающего присутствия, процесс исцеления самого восприятия, буддхический свет, и тишина… Так много того, на что можно обратить внимание, так много миров стоит за этим обращением. Мир имён и форм разворачивается в сознании в виде прошлого и будущего, в виде здесь и там, всего лишь от одной мысли о деятельности. Целый мир в одной мысли, целая эпопея из-за одного решения.
Обратишь внимание на тишину и мир остановится, более ничего не происходит, всё покоится в мирном соучастии, со-бытии, всё на своём месте, всё так как должно быть, вселенский спектакль замер в изумлении от самого себя. Поразительно, как велика и грандиозна сила тишины. Как обманчиво легки её прикосновения, за которыми стоит могущество абсолютной неподвижности. Блеск форм отражается в сознании как в зеркале. Полнота и завершённость танцуют по ним, завораживая неизвестностью.
Осознавание присутствия сметает всё, вытесняет все мысли, все чувства, все формы, всё пространство-время, все состояния и самого осознающего в конце концов. Осознавание присутствия… это осознавание присутствия… и больше ничего.
Буддхический свет осеняет своим безграничным смехом и всепроникающей ясностью, не оставляя ничего без утешения силой невинности. У мудрости нет преград в этом свете, и нет места и времени в которой её не было бы. В этой ясности всё уже началось и закончилось в этот миг, нет ничего несделанного, недопонятого, непрочувстованного, непрожитого. Постоянство царит в каждой идее, вечной и неизменной. Всё обрело себя в Сердце.
Исцеление восприятия очень странный процесс. В одну секунду глаза видят тело, с чётким отношением к нему и конкретными реакциями, а в следующую секунду глаза и тела видятся внутри восприятия, теперь нет никакой чёткости, нет реакций, нет отношений между я и ты, осталось только отношение между воспринимающим и процессом восприятия. Воспринимающий теперь оказывается в пустоте, неопределенности, скуке, еле уловимом смятении и страхе, его преследует ощущение незавершенности, чувство «что-то не так». Он не знает что предпринять в связи с этим, и обращается к процессу восприятия в надежде найти ответ в нём, но восприятие лишь снова создаёт разделённость на я и ты в качестве выхода. Исцеление продолжается. Воспринимающий замечает наконец, что в восприятии нет ответа, нет выхода, нет завершенности. Он остается наедине с самим собой, он расслабляется в неизвестности и её принятии. Ему ничего не остается, кроме как признать бесплодность своих попыток обрести себя в воспринимаемом. Последним шагом остается отпустить и сам процесс восприятия, даже недвойственного, эту последнюю драгоценность, за которую он держится. Теперь он остается наедине с собой в полном умиротворении, его больше не беспокоит чувство тотального одиночества, единости, единственности. Он исцелён от ложной автономии. Теперь беспричинная радость овладевает им, он удивляется, благоговеет и сдается окончательно. Доверие, окутавшее его, мягко открывает ему величайшую тайну о нем самом, тайну, которую он сам хранил от самого себя. Абсолютная, непостижимая, безграничная любовь – вот всё что есть. Счастью теперь нет предела. Больше нечего осознавать, и сознание более не нужно.
В только что появившейся квартире чудо еще теплится на очертаниях предметов. За окном раскинулись зеленеющие поля, рядом с которыми проезжают маленькие машинки. Это выглядит так мило издалека. Деревья неспешно качаются, они всегда с надеждой смотрят вверх. Из трубы рядом с домом выливается дым, клубясь, он растворяется в воздухе, оставаясь собой. Девушка целует меня несколько минут, мы обнимаемся. Новый мир родился.
19.04.17
Как интересна эта активность, которая называется беседой, общением, взаимодействием. Прежде всего, есть ли в ней действительный контакт? Действительно ли в общении участвуют двое? Всё как будто бы упирается в это самое общее в общении, на нём строится и направление взаимодействия и результат, и качество и количество, и та энергия которой обмениваются и её трансформация при этом. От того, насколько распознается общее, зависит будет ли вообще взаимодействие. Ведь если нет ничего, кроме общего, то есть кроме одного, то и взаимодействия нет. А если есть только различия, только разница, то взаимодействия тоже нет, поскольку нет точек соприкосновения, не на чем построить контакт. Чем больше общего, тем качественней взаимодействие, тем выше его скорость и однонаправленность, тем гарантированнее взаимовыгодный результат, тем больше энергии и глубже её трансформация и т.д. Чем больше распознаётся различий, тем сильнее проявляется тенденция к разделению на две части того, что неделимо, и снижается качество, совсем не гарантирован какой-либо результат и т.д. по всем фронтам. Таким образом, распознавание общего это не следствие взаимодействия, а причина, более того – это причина и всех характеристик общения. Тогда есть ли смысл говорить и думать о недвойственности, единости чего-либо, если при этом не замечается общность? Какой толк от недвойственного воззрения, если поведение основывается на двойственном воззрении? Не безумно ли такое состояние?
Зимний день скрасил весну белизной. Черно-белые деревья стоят в недоумении. Люди напряжены из-за погоды, словно перемены это что-то непривычное для них. Холодное небо тихо шепчет ветрами о грядущих переменах, навевая мрачные мысли прогуливающимся. В мире ничего не остается как прежде, при этом возвращаясь к до банальности знакомому. Череда событий марширует через уставших персонажей, сметая на пути тех, кто не адаптируется, кто не вливается в поток времени, чья роль закончена в сценарии. «Смерть, смерть, смерть» – стреляют мыслями неготовые, несчастные, невольные. Их нервы уже обнажены перед ожидаемой ими трагедией, предписанной им по сценарию. Так смешно. Маскарад страданий и боли, угрюмый хоровод забытых сознаний в их собственном кошмаре. Скука и скорбь влачит их внимание от одного к другому, барски пренебрежительно взирая на океан возможностей и хамски разбрасываясь ими. В этом сне столь же много смысла как в точке в конце предложения. А его цель — столь же неопределённа как направление тире. Однако в этом театре абсурда есть свет, который его освещает, делает его распознаваемым, узнаваемым. Этот свет, если обратить на него внимание, рассеивает театр, озаряет тени немирскими красками, окутывает поля боя умиротворяющей тишиной, показывает ничтожность ошибок и незначительность идей. В этом свете всё обретает единый смысл и одну цель. Мир спасен, поскольку теперь мир и есть свет.
20.04.17
Символы обладают удивительным свойством привлекательности. Подобно отражениям в зеркале, так и манящим взглянуть на них, чтоб в очередной раз полюбоваться собой. Но символы куда более притягательны, подобно бликам солнца на колеблющейся воде, они приковывают взгляд своей чудОковатой игрой. Секрет их привлекательности в их неузнанности. Подобно тому, как мираж в пустыне влечёт к себе жаждущих воду, если они не распознали мираж. Но мираж, распознанный как мираж, перестает быть интересным. Ведь жаждущего ведёт жажда, и понимая что мираж её не утолит, жаждущий останавливается. А что если сама жажда распознана как мираж? И вся пустыня и сам жаждущий? И что если эти вопросы распознаны как символы? Знак вопроса в конце предложения хорошо распознаётся как символ, символ вопрошания. Но что если вопрошание это очередной символ?
Каждое слово это символ того, на что оно указывает. Слово «стол» указывает на определенный предмет, воспринимаемый глазами. Слово «время» указывает на определенное чувство, измерение, изменение, воспринимаемые умом. Но само зрение, и слух, и осязание, и в конце концов синтетическое восприятие – ум – тоже символы. Символы осознавания. Но эти символы не распознаются осознаванием как символы, а значит – не распознаются вовсе. Они остаются тайной, влекущей к себе жаждущее впечатлений осознавание. Жажда ведёт осознавание ко все новым впечатлениям, в новых декорациях, в новых персонажах, с уже встроёнными органами чувств, якобы отвечающих за зрение, слух и т.д. до синтетического умственного познания. Эта жажда так сильна, что даже после миллионов бесплодных попыток утолить жажду впечатлений в миражах, осознавание всё равно тянется к ним. Даже распознав символы как символы, осознавание начинает скрывать от себя этот факт, поскольку не знает иного способа утолять жажду, кроме как в миражах, пусть даже знает что удовлетворение иллюзорно. Осознавание обречённо влачится от символа к символу, скрывая от себя свою обречённость. Недвойственность, чистое сознание, запредельность, духовное вИдение, красота, пустота, бессмертие, присутствие, вне-ума, отсутствие индивидуальности, вневременье, таковость – эти слова являются символами, указывающими на другие символы. Когда слова как символы уже не притягивают осознавание, потому что распознаны как символы, всё равно осознавание влечётся к тем символам, на которые указывают слова-символы. И даже распознав все символы как символы, осознавание по инерции хватается за них словно собака, у которой отбирают резиновую косточку. Собака уже поняла, что косточка не настоящая, но ведь с ней еще можно поиграться… пока не надоест. Осознавание играется в свои безумные миры, оттягивая неизбежное пресыщение как можно дольше. Ведь сколько бы оно не скрывало от самого себя свою символическую природу, оно не в силах до конца забыть об этом, поэтому снова и снова частично распознаёт и свою жажду впечатлений и само себя как символы. И распознав, тут же убегает от этого в новые миры, в новые игры, которые так смердят старыми.
Единственный разумный способ воспринимать символы это смотреть на них как на стрелки –> указывающие на что-то. На что же они указывают? Может на очередные символы, на очередные стрелки? Даже если и так, то они быстро закончатся на стрелочнике, который их рисует, и этот стрелочник уже не нуждается в распознавании, поскольку он сам раскрывает свою суть, свою природу, обнажаясь перед осознаванием. Тогда и само осознавание в конце концов распознаётся как символ в этой обнажённости. И более не остается нераспознанных символов. Все миражи узнаны, и более нет нужды в узнавании чего-либо. Или есть? Есть-ность это символ или символ символа? Бытиё или небытиё? А может не или, а и? Одновременность бытия и небытия или несовместимость бытия и небытия – не являются ли эти парадоксальности очередными символами?
Вентилятор ноутбука шумит в унисон с дыханием легких. Вова очнулся после часа растворения в тексте. Что это, пробуждение от транса или засыпание в бодрствовании? Появившаяся логика дико ищет точки опоры. Разговоры с девушкой, синева неба, запахи рождения нового дня – почему то возвещают о празднике любви. Подготовка к образовательному курсу занимает ум мыслями о неизвестности. Где мы окажемся через секунду, минуту, год, манвантару? Перед тем же моментом истины. Кто мы в этом танце бесконечности? Тени самих себя. Забавно, но банальные слова банальной попсовой песни именно в этот момент, в этот единственный момент поражают своей глубиной – love is the answer.
21.04.17
Золотистый свет завораживает вибрирующим блаженством. Словно капли божественного нектара, взрывающиеся с молниеносной скоростью мириадами солнц, из которых возникают невероятное многообразие форм и бесформенности, образов и лучей, значений и незначимости. Всё окрашено ореолом святости и сладостной неопытности в неисчерпаемой беззвучной молитве. Любовь являет свою силу торжественно и непринуждённо, настолько просто и естественно что от логики остаются лишь смешинки.
Наличие и отсутствие тела видятся как величайшая шутка в этих беспредельных переливах золотистого смеха. Тишайше возбуждённый и свежайше беспричинный, этот смех трепетно будит несуществующие и жаждущие существования клетки тела. Из глубин неизведанных потенциалов вырастают воспринимающий с воспринимаемым, тут же тонущие в бездне бессмысленных смыслов.
Люди смотрят в глаза друг другу, цепляясь за вновь вспоминаемые формы и личные истории. «Что это было?» — читается в каждом жесте и мимике лиц. Вопросы и ответы взаимно аннигилируют в пустоте осознавания, вновь занявшего пост главного по жизни. Задумчивые улыбки и молчаливые позы постепенно сменяются обычными беседами и суетой повседневности. Свобода выбора временно признана, чтобы вернутся к свободе от выбора….
0 комментариев