ДЕМИУРГ ГЕОРГИЙ.

ДЕМИУРГ ГЕОРГИЙ.

Есть только один мир жизни, а то, что мы называем жизнью — это мир мертвых форм. Те провидцы, которые изредка видят настоящий мир, помещают его внутри сердца. Он не внутри и не снаружи, но все определения равно лживы, и потому назовем это внутренним миром.
Внутреннее море готово распахнуть руки – волны и понежить нас на своей груди. Внутреннее небо зовет летать, и нам не нужны крылья, чтобы парить в его бесконечной синеве. Внутреннее солнце не заходит за горизонт и всегда освещает путь. Внутренние звезды вечно манят своей тайной, еще более прекрасной от невозможности ее разгадать. Что же мы ищем вовне? Прорываясь сквозь колючки страхов, израненные шипами вер, опутанные напрасными надеждами. И море, и небо, и солнце, и звезды ближе, чем сердце, трепещущее в груди. Они заполняют паузу между ударами, и когда сердце замолчит, останутся только звезды и солнце, кружащие по бесконечному небу над бесконечным морем.

Георгий родился счастливым человеком. Все младенцы плачут, когда из теплого внутреннего мира слепая сила природы вытаскивает их в холодный ослепляющий мир, по человеческому недомыслию названный жизнью. Но младенцы знают, — это мир смерти, боли и страданий, а мир жизни только просвечивает сквозь оболочки грубых форм, и с каждым часом пребывания души в мире смерти — все более тускло. Георгий это знал и все же не плакал, а смеялся от восторга, предвкушая необыкновенные приключения в мире мертвых форм. Так художник- авангардист, собирая инсталляцию из найденного на свалке мусора, в радостном упоении перебирает вонючие кучи, предвкушая восторги прекрасных поклонниц. Неужели автор хочет сказать, что Георгий и есть Творец?
Тот самый, с большой буквы Т. Да, именно это автор и утверждает. Только Бог, сотворивший этот нелепый мир и при этом заявивший, что все сделано хорошо, может радоваться при рождении. На смеющегося младенца приходила смотреть вся родильная палата, и даже врачи с других отделений. Георгий никогда не плакал. И в то время, как другие младенцы заливались криком, требуя грудь, он радостно лыбился. Может, он вовсе не нуждался в еде, но, конечно, это никто не проверял. Больше ничего необычного в районной больнице маленького уральского городка не происходило. Неизлечимые больные не выздоравливали, а умирали в положенный им срок, вода не превращалась в вино, а ангелы не залетали навестить младенца.
Детство Георгия тоже ничем особым не отличалось, он не проповедовал мудрых истин, не наставлял на путь страждущих, и даже синяки и царапины не заживали мгновенно, а оставались столько, сколько им положено. Единственное, что его отличало от сверстников, это всегда хорошее настроение. Он никогда не плакал ни от боли, ни от обиды и, похоже, вообще не мог обижаться. Дети порой не милосерднее диких зверей, но Георгия никто никогда не обижал. А вот взрослые и самые близкие пытались, как говорят, в воспитательных целях. Иногда они кричали, иногда наказывали, чаще всего реального повода для этого не было, только детская резвость и родительская усталость, и страх. Страх, как привычный, и потому неслышный шум города, пропитывал этот мир, он высасывал силы из согнутых плеч и свет из некогда сияющих глаз.
Мир жизни, видимый в детстве так ярко и отчетливо, становился все тусклей и призрачней. Так происходило со всеми, но не с Георгием. Его глаза постоянно видели мир жизни, и только он был реален, а мир смерти, как марево, пытался его безуспешно закрыть.
Внешностью он себя не обидел. Приключение приключением, но путешествовать в облике горбуна или инвалида от рождения в этот раз в его планы не входило. Поэтому к тридцати годам он приобрел форму сильного мужчины с густыми рыжими волосами, пронзительными голубыми глазами, ровным носом, полными губами, сильным волевым подбородком и высоким покатым лбом. Рост он себе выбрал выше среднего, но не сильно, а в меру. Так же в меру нарастил мышечный каркас и построил модные в этом мире кубики на животе. Подчиняясь правилам созданной им игры, он поболел необходимыми детскими болезнями и даже получил маленький шрамик над правым глазом. Это был не первый его визит в созданный им мир. Иногда он приходил подобно грому, эхо от которого раздавалось еще несколько столетий, оставляя за собой построенные и разрушенные царства, запутанные учения или свитки с невнятными пророчествами, иногда как тихий ночной ветерок, желая насладиться воздухом степей и лесов, прохладой речной воды или теплым песком морского побережья. Такие визиты были недолгими, прожив 10-12 лет, он покидал мир форм. Внешне это выглядело как несчастный случай или смерть во сне. На плачущих родителей он смотрел как режиссер на хорошо сыгравших актеров, воплотивших его гениальный замысел.
В этот раз он решил прожить жизнь обычного человека — вырасти, жениться, постареть и умереть от старости. Но гениальность творца невозможна без искренности и требовательности к своему творению, и к 30 годам он понял, что достоверности не хватает. Как говаривал созданный им Станиславский: «Не верю». Тело выполняло свою работу. Ум поддерживал образ социально адекватного члена общества, что включало в себя и социальные игры в институт и работу, и сексуальные развлечения с противоположным полом, но всё это было не так, как ему представлялось перед началом путешествия. У него было много приятелей и приятельниц, но не более. Связывающий человеческие отношения клей, сваренный из душевных излияний на ночных кухнях, жалобах на начальство или друзей, горячих споров о политике и спорте, не удерживал Георгия. Когда кто-то начинал жаловаться ему на жизнь или отставать свои идеи, Георгий медленно поворачивал голову и смотрел на говорящего со спокойным участливым интересом — так зоолог смотрит на брачные игры фазанов. Под этим взглядом говорящий сбивался и быстро замолкал. И всё же людей продолжало притягивать к Георгию, к его пугающему и завораживающему покою. Он не мог прожить обычную жизнь, так как ясно видел, что этот мир не настоящий, а все остальные верили — они живут в реальном мире, их рождение и жизнь имеют смысл, они управляют своей судьбой. Представьте, каково автору среди его персонажей, коим он прописал все действия и слова. Автор может и наслаждается своим мастерством, и не скучает, но стать одним из персонажей не может. «Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов», — говорил один из созданных им персонажей. Главные развлечения и движущие силы мира мёртвых форм — это страх и страсть. Страсть плавит формы, а страх придаёт им пусть временную, но стабильность. Но чего бояться бессмертному и чего страстно желать всемогущему? Георгию хотелось испытать всю гамму чувств, которыми он наделил свои творения. Испепеляющую страсть и холодную ненависть, скручивающий кишки страх и гордость от его преодоления, разрушающий гнев и трепетную нежность. И, конечно, любовь — не ту, безусловную, о которой говорят философы, а земную — с ревностью, обидами, предательствами, несправедливостью и непредсказуемостью.
Но всемогущество потому и всемогущество, что нет того, что тебе не подвластно, и Георгий решил забыть, кто он, и что это за мир.
Он поставил внутренний будильник на 30 лет. Через 30 лет Георгий вспомнит — он Творец. Кто знает, что он тогда решит. Израненный созданным им миром, потерявший надежду, страдающий от непонимания смысла своего рождения и смерти, полюбивший и потерявший. Сможет ли он опять наслаждаться своим творением, или сотрет его с холста пространства, даруя своим персонажам единственную настоящую милость — тотальное небытие.

Есть еще один вопрос, мучающий автора. Сотворил ли Георгий души, как снежинки, постоянно прилетающие в этот мир, или даже могущественный Творец такая же снежинка, залетевшая из бесконечного мира света и вобравшая в себя его силу творить? А может Георгий такой же персонаж написанного автором рассказа, и бессилен изменить его сюжет и финал? Автор расписывается в своем тотальном незнании и надеется спросить Георгия, когда он вспомнит кто он.