ЧАСЫ (рассказ 2003-го года)

Они думают, я буду пить их поганый отвар… Шиш! Лучше сдохну. Ведь я и так умру этой невыносимой весной, не дотяну до лета… Чего они, интересно, намешали в свое варево? Иногда рот им полощу — десны меньше болят. Налились как, разбухли… Зубы языком тронешь — шатаются, как пьяные. Скоро начнут выпадать.

Цинга, что вы хотите… Мне в детстве такие кошмары снились: зубы шатаются. Обычно к ангинам. Юрка говорит, родомыслы научились контролировать чужие сновидения — потому нам и не снится ничего. Бред, я думаю. У нас на весь светоч только два родомысла — при храме Звенты-Свентаны. Один в прошлом профессор химии, а другой совсем пацан — румяненький такой, его из Тулы к нам прислали, на практику. Сынок, небось, чей-то. Так что какие там сновидения… Все от голода, от цинги и от работы. Дотянешься до лежанки, пробормочешь молитву и проваливаешься, как в пропасть. Лысый Рерих недобро пялится на меня с иконостаса. Отворачиваюсь. 

Пополощу, все-таки, рот. Фу, отрава. Голова гудит. Теперь, небось, аспирина от Москвы до самой Камчатки не найдешь… Тапас по уничтожению вредных для человека веществ давным-давно закончился, еще в 2012-м. Сейчас у нас очередной тапас: открытие аджна-чакры. Дополнительные сорок минут медитации по утрам. А картошки каждый год собираем все меньше и меньше, да мелкая такая. Ч-черт, не помогает ни хрена их отвар, на рвоту тянет… Как губы потрескались-то! Кроме гнилой картошки, у нас в светоче уже ничего из жратвы не осталось. Плюс сухари. Может, хоть луку привезут на день Матери-Земли, так до него еще дотянуть надо, до светлого праздничка… Боюсь, не дотяну. В соседней землянке, у Борисовых, бабка их и внук вместе от цинги загнулись, еще в феврале. Явился здравник, руками поводил, сказал: плохая карма. Сначала сжечь хотели, как положено, а потом просто прикопали в снегу до весны: дрова наперечет все. Теперь вот снежок сошел — что они запоют, интересно?

Ага, светает. Потянулись наши с ведрами к ручью. Каждое утро обливаемся ледяной водой и желаем добра друг другу. Раздел четвертый, параграф шесть-один — не отвертишься. Упекут в сруб, и будешь сидеть, беседовать с крысами, пока не поумнеешь. Семен Наумович, диссидент несчастный, доигрался уже прошлой зимой. 
Сказано ведь в Книге Рода: не плюй на землю, детка, не плюй, не оскверняй Землю-Мать! Крысы за день по кускам растащили. Юрка говорит, их специально, крыс, в срубе держат, а я думаю: сами завелись. У нас теперь гуманная власть: что естественно, то небезобразно. Завелись — слава Иерархии!.. 

Вера-то Петровна как сдала! Ведро над головой поднять уже не может, плещет на ноги. А ведь была бабега здоровенная, коня, что называется, на скаку… Квартиру продала на Нетеченской и жила три года в Индии, у Саи Бабы. Он ей золотой перстень подарил. Где теперь перстень? Сдала в Народную Сокровищницу, идейная. У нас нынче в золоте ходить на положено, у нас золото — душа человеческая. Учим наизусть: «Взгляните на лилии полевые...» Вот я бы спросил у щенка-родомысла: где ты такое дхоти отхватил, парень? Небось, папаша привез из Лхасы, они теперь там все только на Россию и работают. Опять живем импортом, блин… А Людочка, вон она стоит, бедняжка, синяя вся от холода, но терпит! Три чакры сама открыла, откроет четвертую может, возьмут на подготовительное в «Урусвати». Молодым легче. Старайся, девочка: если из этой глуши не вырвешься, пропадешь! Сейчас Сурья-Намаскар будете делать — согреешься. Я уже наделался, хватит. Здравник сказал: читай мантру, пей травы. Недолго, значит, осталось... 

Мяса, Боже мой, как хочется! Я бы от мяса поправился сразу. Так и стоит перед глазами горячий бараний бифштекс с кровью… Я их в последние годы очень любил, ходил назло всем в этот ресторан единственный, пока и его не сожгли. А самое смешное — мы же за них сами тогда и проголосовали! Экопатриотический Фронт, первый «зеленый» президент в мире — русский! Зажрались, я всегда говорил: зажрались. После ядерных бомбардировок в Персидском заливе, когда вся Европа перешла на русскую нефть, — зажрались. Нельзя нам хорошо жить, Бог накажет. 

Мода… Сначала курить бросали поголовно, затем поголовно — мясо есть. Снова мясо… Стадный рефлекс. Потом эта атипичная проклятая пневмония полстраны выкосила, и все завертелось. Прекрасно помню, как из Сибири привезли, наконец, воплощение Звенты-Свентаны, — симпатичная такая девчонка-блондиночка, Барби. Пятьсот тысяч человек по Москве протопали! Парламент взяли без боя — не то, что в 93-м… А на следующий день боевики из «Варяга» начали громить магазины электроники, журнальные киоски, аптеки… «Мак-Дональдсы» спалили все до одного. И до нас добрались, конечно. Явились на фирму в этих своих лиловых косоворотках и методично вышвырнули в окно все компьютеры. С четырнадцатого этажа. Нет, кусок мяса меня бы спас, серьезно, простой кусок мяса... 

Так, сейчас у них медитация, потом радение в храме. На дворе плюс пять, не больше… грязь, слякоть… какой-то дрянью брызжет с неба. Полтора часа без движения. Новосельцев, Юрка рассказывал, в прошлое воскресенье так и не встал больше из «лотоса». Как раз морозец с утра прихватил… Нас на весь светоч из двухсот человек восемьдесят пять только и осталось. Остальные, как говорится, покинули оболочку. А моя Настенька… тогда… просто вышла ночью, легла в снег тихонько и отошла. Не смогла больше терпеть. Проснулся — а она там… белая вся такая, беленькая… спокойная. Ничего, ничего, скоро увидимся, Настена… Я уже одной ногой там. 

Во-о, потянулись в храм, как овцы… Хоть бы один что-нибудь гавкнул против! Ненавижу!.. И я ведь голосовал, кретин, за эту безумную идею: прочь из зараженных городов, каждой российской семье — по гектару своей земли в вечное владение… Кто же знал, чем все обернется?.. Что хунвэйбины из «Варяга» уничтожат всю технику, а из книг оставят лишь «Агни-Йогу» и «Розу Мира»… Все равно: ненавижу, ненавижу! Мяса кусок и винтовку — я бы показал им, тварям, напоследок! Так ведь нет ни того, ни другого до самой проклятой Камчатки!.. Юрка говорит: надо срочно осваивать тум-мо, иначе каюк. Пример брать с Голобородько.

А я бы лучше, если б ноги слушались, выполз из своего логова и придушил бы голыми руками этого розовощекого подсвинка-родомысла. Сил бы хватило, если б еще шмат свинины... 

Все, они уже в храме. Теперь можно. Лихорадочно роюсь в тряпках: Боже… неужели… вытащили, пока спал? Нету, нету, нету — где же?.. Уф-ф, наконец-то. 
Отлегло от сердца. Никто не увидит, точно. Сокровище мое. Только Юрка, друг, о нем знает. Ему я еще верю, а больше никому — до самой Камчатки гребаной. 
Вынимаю, руки дрожат, не слушаются, укладываю осторожно на ладони. Вот они — родненькие, милые: «Longines», механика, Швейцария. Пятьсот бывших долларов. Как я хорошо когда-то зарабатывал, однако! Тикают так ласково… Все, что осталось от прежней жизни. Сейчас ведь даже китайского батареечного будильника не сыщешь… Золотые, узкие стрелочки. И дышать на них боюсь. Семь тридцать, ровно. 
Бежит, бежит секундная… Тончайшие шестеренки внутри. Вся гармония мира здесь, весь смысл цивилизации. Они — не я, они выдержат. Еще, может, сто лет будут тикать. Еще, может, переживут все это безумие… Спрятать бы в них свою душу, схорониться под титановым прочным корпусом и ждать, ждать лучших времен... 
Неожиданный шум заставляет меня обернуться. Вздрогнуло, остановилось сердце. 

— Намо бхагавате! Ты как, старичок? 
Юрка, друг… Сбежал из храма? Или радение кончилось раньше времени? 
— Держусь, Юрчик. Ты чего в самоволке-то? 
— Да так… Случайно. 
— Не рисковал бы... 
Оброс по самые виски, тощий, как селедка, глаза запали глубоко в череп. 
— Помогает трава? 
Длинные волосы — похож на Христа Распятого. В чем только душа держится?.. 
— Мне бы не травы, мне бы травки… — силюсь улыбнуться. 
— Шутишь все, — озабоченно бормочет он, приближается осторожно, садится рядом на корточки. Дышит тяжело. 
— У тебя нет, Юрок, случайно холодной котлеты за пазухой? 
Молчит; губы сжаты, сухие. Не могу понять выражения его глаз. Резко наклоняется ко мне, дрожащим шепотом вдруг в ухо: 
— Слышь, старичок… отдай, а? На хера они тебе, все равно ведь помрешь скоро. Они такие… теплые… греют. Ты же их на тот свет все равно не заберешь… А я… я еще жить буду. Меня завтра старый родомысл в светоч Двиновку переводит, на сев. В Двиновке, говорят, всегда хлеба много… Отдай, а? 
— С ума сошел? — я с трудом разбираю его речь, слова рассыпаются, как шестеренки разбитых часов. 
— По-хорошему отдай! — шипит он яростно и тянет ко мне тощие руки-грабли с растопыренными пальцами. — По-хорошему отдай! 
— С ума сошел? — механически-бессмысленно повторяю я. 
Внезапно его пальцы смыкаются на моем горле. Спутанная борода колет лицо; смрад изо рта, булькающий хрип: 
— Отда-а-ай!!! — выкатывает обезумевшие глаза. 
Моя ладонь, независимо уже от заходящегося последней судорогой тела, ныряет под матрац, набитый гнилой соломой, сливается с гладкой деревянной рукоятью, делает резкое движение вверх и вбок… Юрка визгливо и коротко всхлипывает, сучит ногами. Помогая себе другой рукою, я быстро переворачиваю его на спину и всем весом налегаю на нож. Похрустывая, он медленно входит в тело до отказа. Мой друг дергается несколько раз, но затихает быстро. Вытаскиваю лезвие и жадно приникаю губами к ране, кровь бьет из дыры в Юрке неровными толчками. Ух, горячая! До чего мерзкий вкус… Надо, надо! Заставляю себя пить — и с каждым глотком чувствую, как возвращаются силы. Надо: это лекарство, это лекарство! 

Отираю липкий рот рукавом, по-деловому встаю на ноги. Верный «Longines» показывает без трех минут восемь. Времени совсем мало. Быстро раздеваю труп, пробую пальцем лезвие — острое! — отделяю от кости несколько более-менее сохранившихся крупных мышц. Вскрыв брюшную полость, извлекаю печень. В холодном воздухе от нее валит сырой пар. Чудовищным усилием воли, сцепив зубы, заставляю себя не откусить: позже, позже! Собираю мясо в мешок, напяливаю рваную телогрейку. Гордо затягиваю на полупрозрачном запястье крокодиловой кожи мягкий ремешок. Как весело бежит секундная! Так: нож, спички… — все, кажется. 

Сухариков не забыть. В лесу разведу огонь, завялю мясцо. Пока они там хватятся, пока найдут тело… Лысый Рерих с ненавистью буравит меня волчьими зрачками: заложу! Улыбаюсь иконе Звенты-Свентаны в углу: что, милая, будем жить? И, мне кажется, она, голубоглазая, улыбается тоже и безмолвно отвечает: конечно, будем!