Виктора Пелевина «Спи...» И послесловие Бурлана

______________________

В самом начале третьего семестра, на одной из лекций по эмэл
философии, Никита Сонечкин сделал одно удивительное открытие.
Дело было в том, что с некоторых пор с ним творилось непонятное:
стоило маленькому ушастому доценту, похожему из одолеваемого
кощунственными мыслями попика, войти в аудиторию, как Никиту начинало
смертельно клонить в сон. А когда доцент принимался говорить и показывать
пальцем в люстру, Никита уже ничего не мог с собой поделать — он засыпал.
Ему чудилось, что лектор говорит не о философии, а о чем-то из детства: о
каких-то чердаках, песочницах и горящих помойках; потом ручка в Никитиных
пальцах забиралась по диагонали в самый верх листа, оставив за собой
неразборчивую фразу; наконец, он клевал носом и проваливался в черноту,
откуда через секунду-другую выныривал, чтобы вскоре все повторилось в той
же самой последовательности. Его конспекты выглядели странно и были
непригодны для занятий: короткие абзацы текста пересекались длинными
косыми предложениями, где речь шла то о космонавтах-невозвращенцах, то о
рабочем визите монгольского хана, а почерк становился мелким и прыгающим.
Сначала Никита очень расстраивался из-за своей неспособности
нормально высидеть лекцию, а потом задумался — неужели это происходит
только с ним? Он стал приглядываться к остальным студентам, и здесь-то его
ждало открытие.
Оказалось, что спят вокруг почти все, но делают это гораздо умнее,
чем он — уперев лоб в раскрытую ладонь, так, что лицо оказывалось
спрятанным. Кисть правой руки при этом скрывались за локтем левой, и
разобрать, пишет сидящий или нет, было нельзя. Никита попробовал принять
это положение и обнаружил, что сразу же изменилось качество его сна. Если
раньше он рывками перемещался от полной отключенности до перепуганного
бодрствования, то теперь эти два состояния соединились — он засыпал, но не
окончательно, не до черноты, и то, что с ним происходило, напоминало
утреннюю дрему, когда любая мысль без труда превращается в движущуюся
цветную картинку, следя за которой, можно одновременно дожидаться звонка
переведенного на час вперед будильника.
Выяснилось, что в этом новом состоянии даже удобнее записывать лекции
— надо было просто позволить руке двигаться самой, добившись, чтобы
бормотание лектора скатывалось от уха прямо к пальцам, ни в коем случае не
попадая в мозг — в противном случае Никита или просыпался, или наоборот,
засыпал еще глубже, до полной потери представления о происходящем.
Постепенно, балансируя между этими двумя состояниями, он так освоился во
сне, что научился уделять одновременно нескольким предметам внимание той
крохотной части своего сознания, которая отвечала за связи с внешним
миром. Он мог, например, видеть сон, где действие происходило в женской
бане (довольно частое и странное видение, поражавшее целым рядом
нелепостей: на бревенчатых стенах висели рукописные плакаты со стихами,
призывавшими беречь хлеб, а кряжистые русоволосые бабы со ржавыми шайками
в руках носили короткие балетные юбочки из перьев) — и одновременно с этим
мог не только следить за потеком яичного желтка на лекторском галстуке, но
и выслушивать анекдот про трех грузинов в космосе, который постоянно
рассказывал сосед.
Просыпаясь после философии, Никита в первые дни не мог нарадоваться
своим новым возможностям, но самодовольство улетучилось, когда он понял,
что может пока только слушать и писать во сне, а ведь тот, кто в это время
рассказывал ему анекдот, тоже спал! Это было ясно по особому маслянистому
блеску глаз, по общему положению туловища и по целому ряду мелких, но
несомненных деталей. И вот, уснув на одной из лекций, Никита попробовал
рассказать анекдот в ответ — специально выбрал самый простой и короткий,
про международный конкурс скрипачей в Париже. У него почти получилось,
только в самом конце он сбился и заговорил о мазуте Днепропетровска вместо
маузера Дзержинского. Но собеседник ничего не заметил и басовито хохотнул,
когда за последним сказанным Никитой словом истекли три секунды тишины и
стало ясно, что анекдот закончен.
Больше всего Никиту удивляли та глубина и вязкость, которые при
разговоре во сне приобретал его голос. Но обращать на это слишком большое
внимание было опасно — начиналось пробуждение.
Говорить во сне было трудно, но возможно, а до каких пределов могло в
этом дойти человеческое мастерство, показывал пример лектора. Никита
никогда бы не догадался, что тот тоже спит, если бы не заметил, что
лектор, имевший привычку плотно прислоняться к высокой кафедре, время от
времени переворачивается на другой бок, оказываясь к аудитории спиной и
лицом к доске (чтобы оправдать невежливое положение своего туловища, он
вяло взмахивал рукой в направлении пронумерованных белых предпосылок).
Иногда лектор поворачивался на спину и прислонялся затылком к еловой
окантовке кафедры; тогда его речь замедлялась, а высказывания становились
либеральными до радостного испуга — но основную часть курса он читал на
правом боку.
Скоро Никита понял, что спать удобно не только на лекциях, но и на
семинарах, и постепенно у него стали выходить некоторые несложные действия
— так, он мог, не просыпаясь, встать, приветствуя преподавателя, мог выйти
к доске и стереть написанное, или даже поискать в соседних аудиториях мел.
Когда его вызывали, он сперва просыпался, пугался и начинал блуждать в
словах и понятиях, одновременно восхищаясь неподражаемым умением
преподавателя морщиться, кашлять и постукивать рукой по столу, не только
держа глаза открытыми, но и придавая им подобие выражения.
Первый раз ответить во сне получилось у Никиты неожиданно и без
всякой подготовки — просто он краем сознания заметил, что пересказывает
какие-то «основные направления» и одновременно находиться на верхней
площадке высокой колокольни, где играет маленький духовой оркестр под
управлением любви, оказавшейся маленькой желтоволосой старушкой с
обезьяньими ухватками. Никита получил пятерку и с тех пор даже конспекты
первоисточников вел, не просыпаясь и приходя в бодрствующее состояние
только для того, чтобы выйти из читального зала. Но мало-помалу его
мастерство росло, и к концу второго курса он уже засыпал, входя утром в
метро, а просыпался, выходя с той же станции вечером.
Но кое-что стало его пугать. Он заметил, что все чаще засыпает
неожиданно, не отдав себе в этом отчета. Только проснувшись, он понимал,
что, например, приезд к ним в институт товарища Луначарского на тройке
вороных с бубенцами — не часть идеологической программы, посвященной
трехсотлетию первой русской балалайки (к этой дате готовилась в те дни вся
страна), а обычное сновидение. Было много путаницы, и чтобы иметь
возможность в любой момент выяснить, спит он или нет, Никита стал носить в
кармане маленькую булавку с зеленой горошиной на конце; когда у него
возникали сомнения, он колол себя в ляжку, и все выяснялось. Правда,
появился новый страх, что ему может просто сниться, будто он колет себя
булавкой, но эту мысль Никита отогнал как невыносимую.
Отношения с товарищами по институту у него заметно улучшились — комсорг Сережа Фирсов, который мог во сне выпить одиннадцать кружек пива
подряд, признался, что раньше все считали Никиту психом, или, во всяком
случае, человеком со странностями, но вот наконец выяснилось, что он
вполне свой. Сережа хотел добавить что-то еще, но у него заплелся язык, и
он неожиданно стал говорить что-то о сравнительных шансах Спартака и
Салавата Юлаева в этом году, из чего Никита, которому в этот момент
снилась Курская битва, понял, что приятель видит что-то римско-пугачевское
и крайне запутанное.
Постепенно Никиту перестало удивлять, что спящие пассажиры метро
ухитряются переругиваться, наступать друг другу на ноги и удерживать на
весу тяжелые сумки, набитые рулонами туалетной бумаги и консервами из
морской капусты — всему этому он научился сам. Поразительным было другое.
Многие из пассажиров, пробравшись к пустому месту на сиденье, немедленно
роняли голову на грудь и засыпали — не так, как спали за минуту до этого,
а глубже, полностью отъединяя себя от всего вокруг. Но, услышав сквозь сон
название своей станции, они никогда не просыпались окончательно, а с
потрясающей меткостью попадали в то самое состояние, из которого перед
этим ныряли во временное небытие. Первый раз Никита заметил это, когда
сидевший перед ним мужик в синем халате, храпевший на весь вагон, вдруг
дернул головой, заложил проездным раскрытую на коленях книгу, закрыл глаза
и погрузился в неподвижное неорганическое оцепенение; через некоторое
время вагон сильно тряхнуло, и мужик, еще раз дернув головой, зашевелился
— раскрыл свою книгу, спрятал проездной в карман и захрапел опять. То же
самое, как догадался Никита, происходило и с остальными, даже если они не
храпели.
Дома он стал внимательно приглядываться к родителям и скоро заметил,
что никак не может застать их в бодрствующем состоянии — они спали все
время. Один только раз отец, сидя в кресле, откинул голову и увидел кошмар
— завопил, замахал руками, вскочил и проснулся — это Никита понял по
выражению его лица — но тут же выругался, заснул опять и сел ближе к
телевизору, где как раз синим цветом мерцало какое-то историческое
совместное засыпание.
В другой раз мать уронила себе на ногу утюг, сильно ушиблась и
обожглась, и так жалобно всхлипывала во сне до приезда бригады «Скорой
помощи», что Никита, не в силах вынести этого, заснул сам и проснулся
только вечером, когда мать уже мирно клевала носом над «Одним днем Ивана
Денисовича». Книгу принес заглянувший на запах бинтов и крови сосед,
старик-антропософ Максимка, с детства напоминавший Никите опустившегося
библейского патриарха. Максимка, изредка посещаемый кем-нибудь из
многочисленных уголовных внуков, тихо досыпал свой век в обществе
нескольких умных и злых котов да темной иконы, с которой он шепотом
переругивался каждое утро.
После случая с утюгом начался новый этап Никитиных отношений с
родителями. Оказалось, что все скандалы и непонимания ничего не стоит
предотвратить, если засыпать в самом начале беседы. Однажды они с отцом
долго обсуждали положение в стране — во время разговора Никита ерзал на
стуле и вздрагивал, потому что ухмыляющийся Сенкевич, привязав его к мачте
папирусной лодки, что-то говорил на ухо худому и злому Туру Хейердалу;
лодка затерялась где-то в Атлантике, и Хейердал с Сенкевичем, не
скрываясь, ходили в черных масонских шапочках.
— Умнеешь, — сказал отец, одним глазом глядя в потолок, а другим — на
тумбочку для морской капусты, — только непонятно, кто тебе эту чушь наплел
насчет шапочек. У них фартуки, длинные такие, — отец показал руками.
Вообще, выяснилось — к какому бы роду человеческой деятельности ни
пытался приспособить себя Никита, трудности существовали только до того
момента, когда он засыпал, а потом, без всякого участия со своей стороны,
он делал все необходимое, да так хорошо, что, проснувшись, удивлялся. Это
относилось не только к институту, но и к свободным часам, бывшим до этого
довольно мучительными из-за своей бессмысленной протяженности. Во сне
Никита проглотил многие из книг, никак не поддававшихся до этого
расшифровке, и даже научился читать газеты, чем окончательно успокоил
родителей, нередко до этого с горечью шептавшихся по его поводу.
— У тебя прямо какое-то возрождение к жизни! — говорила ему мать,
любившая торжественные обороты. Обычно эта фраза произносилась на кухне,
во время приготовления борща. В кастрюлю упадала свекла, и Никите начинало
сниться что-то из Мелвилла…
Вечером семья собиралась у синего окна во вселенную. У Никитиных
родителей была любимая семейная передача — «Камера смотрит в мир». Отец
по-домашнему выходил к ней в своей полосатой серой пижаме и сворачивался в
кресле; из кухни с тарелкой в руке подтягивалась мать, и они часами
завороженно поворачивали полуприкрытые глаза за плывущими по экрану
пейзажами…
Щелкал выключатель, и Никита отправлялся в свою комнату — спать под
одеялом на кровати. Утром услышав шаги в коридоре или звон будильника, он
осторожно приоткрывал глаза, некоторое время привыкал к тревожному
утреннему свету, вставал и шел в ванную, где в его голову обычно приходили
разные мысли и ночной сон уступал место первому из дневных.
«Как же все-таки одинок человек, — думал он, ворочая во рту лысеющей
зубной щеткой. Ведь я даже не знаю, что снится моим родителям, или
прохожим на улицах, или дедушке Максиму. Хоть бы с кем поговорить.»
И тут же он пугался, понимая, насколько эта тема невозможна для
обсуждения. Ведь даже самые бесстыдные из книг, какие прочел Никита, ни
словом об этом не упоминали; точно так же никто при нем не говорил об этом
вслух. Никита догадывался, в чем дело, — это была не просто одна из
недомолвок, а своеобразный шарнир, на котором поворачивались жизни людей,
и если кто-то даже и кричал, что надо говорить всю, как есть правду, то он
делал это не потому, что очень уж ненавидел недомолвки, а потому, что к
этому его вынуждала главная недомолвка существования. Однажды, стоя в мед-
ленной очереди за морской капустой, заполнившей пол-универсама, Никита
увидел даже особый сон на эту тему.
Он находился в каком-то сводчатом коридоре, потолок которого был
украшен лепными виноградными кистями и курносыми женскими профилями,
а по полу шла красная ковровая дорожка. Никита пошел по коридору, несколько
раз повернул и вдруг оказался в коротком аппендиксе, кончающемся
закрашенным окном; одна из дверей короткого коридорного тупика открылась,
оттуда выглянул пухлый мужчина в темном костюме и, сделав счастливые
глаза, поманил Никиту рукой. Никита вошел.
В центре комнаты, за большим круглым столом, сидели человек
десять-пятнадцать, все в костюмах, с галстуками, и все довольно похожие
друг на друга — лысоватые, пожилые, с тенью одной какой-то невыразимой
думы на лицах. Один из них громко говорил, и на Никиту не обратили
внимания.
— Ни тени сомнения! — говорил, щупая ладонью что-то невидимое,
выступающий, — надо сказать всю правду. Люди устали.
— А почему бы и нет? Конечно! — отозвались несколько бодрых голосов,
и заговорили все сразу — началась неразбериха, шум, пока тот, кто говорил
в самом начале, не хлопнул изо всех сил по столу папкой с надписью «ВРПО
»Дальрыба" (надпись, как сообразил Никита, была на самом деле вовсе не на
папке, а на банке морской капусты). Удар пришелся всей плоскостью, и звук
вышел тихим, но очень долгим и увесистым, похожим на звон колокола с
глушителем. Все стихло.
— Понятно, — вновь заговорил хлопнувший, — надо сначала выяснить, что
из всего этого выйдет. Попробуем составить подкомиссию, скажем, в составе
трех человек.
— Зачем? — спросила девушка в белом халате.
Никита понял, что она здесь из-за него, и протянул ей два рубля за
свои пять банок. Девушка сунула деньги в карман, издала ртом звук, похожий
на трещащее жужжание кассового аппарата, но на Никиту даже не поглядела.
— А затем, — ответил ей мужчина, хоть Никита уже миновал кассу и шел
теперь к дверям универсама, — затем, что мы сами сначала попробуем сказать
всю-всю правду друг другу.
Очень быстро договорились насчет членов подкомиссии — ими стали сам
оратор и двое мужчин в синих тройках и роговых очках, похожие, как родные
братья — даже перхоти у обоих было больше на левом плече. (Разумеется,
Никита отлично знал, что и перхоть на плечах, и простонародный выговор
некоторых слов не настоящие и являются просто проявлениями принятой в этих
кругах эстетики совещаний). Все остальные вышли в коридор, где светило
солнце, дул ветер и гудели машины, и пока Никита спускался в подземный
переход, дверь в комнату заперли, а чтоб никто не подглядывал, замочную
скважину замазали икрой с бутерброда.
Стали ждать. Никита миновал памятник противотанковой пушке, магазин
«Табак» и дошел уже до огромной матерной надписи на стене панельного
Дворца бракосочетаний — это значило, что до дома еще пять минут ходьбы — когда из комнаты, откуда все это время доносились тихие неразборчивые
голоса, вдруг послышалось какое-то бульканье и треск, вслед за чем
наступила полная тишина. Вся правда, видимо, была сказана, и кто-то
постучал в дверь.
— Товарищи! Как дела?
Ответа не было. В маленькой толкучке у дверей начали переглядываться,
и какой-то загорелый, европейского вида мужчина по ошибке переглянулся с
Никитой, но сразу же отвел глаза и раздраженно что-то пробормотал.
— Ломаем! — решили, наконец в коридоре.
Дверь вылетела с пятого или с шестого удара, как раз когда Никита
входил в свой подъезд, после чего он вместе с ломавшими дверь очутился в
совершенно пустой комнате, на полу которой расползалась большая лужа.
Никита сперва решил, что это та же лужа, что и на полу лифта, но,
сравнивая их контуры, убедился, что это не так. Несмотря на то, что
длинные языки лужи еще ползли к стенам, ни под столом, ни за шторами
никого не было, а на стульях горбились и обвисали три пустых, обгорелых
изнутри костюма. Возле ножки одного из стульев блестели треснутые роговые
очки.
— Вот она, правда-то, — прошептал кто-то за спиной.
Сон, уже порядком надоевший, никак не кончался, и Никита полез в
карман за булавкой. Как назло, ее там не было. Войдя в свою квартиру,
Никита швырнул на пол сумку с консервными банками, открыл шкаф и стал
шарить по карманам всех висящих там штанов. Тем временем все вышли из
комнаты в коридор и стали тревожно шептаться; опять загорелый тип чуть
было не шепнул что-то Никите, но вовремя остановился. Решили, что надо
срочно куда-то звонить, и загорелый, которому это было доверено, уже
двинулся к телефону, как вдруг все взорвались ликующими криками — впереди,
в коридоре, показались исчезнувшие трое. Они были в синих спортивных
трусах и кроссовках, румяные и бодрые, как из бани.
— Вот так! — закричал, махая рукой, тот, что говорил в самом начале
сна. — Это, конечно, шутка, но мы хотели показать некоторым нетерпеливым
товарищам…
Со зла Никита уколол себя булавкой даже несколько сильней, чем
требовалось, и что случилось дальше, осталось неизвестным.
Подняв сумку, он отнес ее на кухню и подошел к окну. На улице был
летний вечер, шли и весело переговаривались о чем-то люди, гудели машины,
и все было так, как если бы любой из прохожих действительно шел сейчас под
Никитиными окнами, а не находился в каком-то только ему ведомом измерении.
Глядя на крохотные фигурки людей, Никита с тоской думал, что до сих пор не
знает ни содержания их сновидений, ни отношения, в котором для них
находятся сны и явь, и что ему совсем некому пожаловаться на приснившийся
кошмар или поговорить о снах, которые ему нравятся. Ему вдруг так
захотелось пойти на улицу и с кем-нибудь — совершенно неважно, с кем — заговорить обо всем этом, что он понял — как ни дик такой замысел, сегодня
он именно это и сделает.
Минут через сорок он уже шел от одной из окраинных станций метро…
На улице уже было довольно темно. Зажглись фонари — работала из них
половина, а из горевших большинство испускало слабое фиолетовое сияние,
которое не столько освещало, сколько окрашивало асфальт и деревья,
придавая улице характер строгого загробного пейзажа. Никита сел на одну из
скамеек под липами и замер.
Через несколько минут на краю видимой полусферы сумрака появилось
что-то поскрипывающее и попискивающее, состоящее из темных и светлых
пятен. Оно приближалось, двигаясь с короткими остановками, во время
которых раскачивалось взад-вперед, издавая утешительный и фальшивый лепет.
Приглядевшись, Никита различил женщину лет тридцати в темной куртке и
катящуюся перед ней светлую коляску. Было совершенно ясно, что женщина
спит — время от времени она поправляла у головы невидимую подушку,
притворяясь, по обычной женской привычке лицемерить даже в одиночестве,
что приводит в порядок свои пегие волосы.
Никита поднялся с лавки. Женщина вздрогнула, но не проснулась.
— Простите, — начал Никита, злясь на собственное смущение, — можно
задать вам один личный вопрос?
Женщина задрала на лоб выщипанные в ниточку брови и растянула широкие
губы к ушам, что, как понял Никита, означало вежливое недоумение.
— Вопрос? — переспросила она низким голосом. — Ну давай.
— Скажите, что вам сейчас снится?
Никита машинально сделал идиотский жест рукой, обводя все вокруг, и
окончательно смутился, почувствовав, что в его голосе прозвучала какая-то
совершенно неуместная игривость…
— Вы только поймите меня правильно, — сказал он. — Я и сам понимаю,
что перехожу, так сказать, границу…
Женщина тихо вскрикнула и, отведя глаза от Никиты, пошла быстрее.
— Понимаете, — волнуясь, продолжал Никита, — я знаю, что об этом
нормальные люди не говорят. Может, я ненормальный. Но неужели вам самой
никогда не хотелось с кем-нибудь это обсудить?
— Что обсудить? — переспросила женщина, словно пытаясь выиграть время
в разговоре с сумасшедшим. Она уже почти бежала, зорко вглядываясь во
тьму; коляска подпрыгивала на неровностях асфальта, и внутри что-то тяжело
и безмолвно билось в клеенчатые борта.
— Именно это и обсудить, — ответил Никита, переходя на трусцу. — Вот,
например, сегодня. Включаю телевизор, а там… Не знаю, что страшнее — зал
или президиум. Целый час смотрел, и ничего нового не увидел — только,
может, пара незнакомых поз. Один в тракторе спит, другой — на орбитальной
станции, третий во сне про спорт рассказывает, а эти, которые с трамплина
прыгают, тоже все спят. И выходит, что поговорить мне не с кем…
Женщина лихорадочно поправила подушку и перешла на откровенный бег.
Никита, стараясь удержать сбиваемое разговором дыхание, побежал рядом — впереди стремительно росла зеленая звезда светофора.
— Вот, например, мы с вами… Слушайте, давайте я вас булавкой уколю!
Как я не догадался… Хотите?
Женщина вылетела на перекресток, остановилась, да так резко, что в
коляске что-то увесисто сместилось, чуть на порвав переднюю стенку, а
Никита, прежде чем затормозить, пролетел еще несколько метров.
— Помогите! — заорала женщина.
Как нарочно, метрах в пяти на боковой улице стояли двое с повязками
на рукавах, оба в одинаковых белых куртках, делавших их чуть похожими на
ангелов. В первый момент они отпрянули назад, но увидев, что Никита стоит
под светофором и не проявляет никакой враждебности, осмелели и медленно
приблизились. Один вступил в разговор с женщиной, которая горячо и громко
заговорила, махая руками и все время повторяя слова «пристал» и «маньяк»,
а второй подошел к Никите.
— Гуляешь? — дружелюбно спросил он.
— Типа того, — ответил Никита.
Дружинник был ниже его на голову и носил темные очки. (Никита давно
заметил, что многим трудно спать при свете с открытыми глазами.) Дружинник
обернулся к напарнику, который сочувственно кивал женщине головой и
записывал что-то на бумажку. Наконец, женщина выговорилась, победоносно
поглядела на Никиту, поправила подушку, развернула свою коляску и двинула
ее вверх по улице. Напарник подошел — это был мужчина лет сорока с густыми
чапаевскими усами, в надвинутой на самые уши — чтобы за ночь не
растрепалась прическа — кепке и с сумкой на плече…
— Ты пить будешь?
Никита подумал.
— Буду, сказал он.
Устроились на лавке… Что-то кололо ногу. Он достал из кармана
неизвестно как там оказавшуюся булавку с зеленой горошиной на
конце, кинул ее в сугроб и поднял глаза. Небо в просвете между домами было
высоким и чистым…
Виктор Пелевин.

ПЕТР БУРЛАН

Все наши ушибы, травмы в жизни, физические и душевные,
объясняются просто: в ту пору, когда мы натыкаемся на что-либо,
это означает, что мы находимся в cонном состоянии.
Не видим проходов-выходов, проблемы возникают одна за другой…
Так и не успев разобраться в них, устав за день, укладываемся в постель,
чтобы передать эстафету слепых поисков своему спящему «я».
Иногда они завершаются удачей: во сне находится решение,
не дававшееся нам в дневные часы (пример — таблица Менделеева).
Для этого желательно досмотреть сновидение до конца,
что чаще всего не удается: нас будят те или иные обстоятельства.
И мы вновь бродим по белу свету, как сомнамбулы, спотыкаясь на каждом шагу…
Стихия сна как фундамент земной игротеки распространяется
на весь социум, причем, корни ее тянутся из далекого прошлого,
из многотысячелетнего человеческого опыта. Из поколения в поколение
передаются и закрепляются правила поведения, опыт, выработанные
спящими наяву людьми. В тылу у нас стоит их несметная толпа,
к которой мы привязны невидимыми нитями, натягивающимися
в тот момент, когда мы делаем попытку вырваться на свободу.
И тогда — болезни, беды, потери...