24 ноября 2013, 02:03
Masha777Джед МакКенна. Духовно неправильное просветление 33-34 (вторая книга трилогии)
33. Симфония.
Из-под опущенных полей шляпы Ахаб уронил в воду слезу;
и во всём Тихом океане не было сокровища драгоценнее,
чем эта маленькая капелька.
– Герман Мелвилл, «Моби Дик» –
Глава 132, «Симфония», это фактически финальная глава «Моби Дика», несмотря на то, что в книге есть ещё три главы и эпилог, где Ахаб принимает последний бой и одерживает победу. Эти три последние главы можно рассматривать как захватывающий дух итог, этакий расширенный эпилог: Белый кит обнаружен, и три дня на него идёт охота. Ахаб произносит заключительную речь и вонзает гарпун в Моби Дика. Верёвка гарпуна обвивается вокруг шеи Ахаба и утаскивает его под воду. Все погибают, кроме Измаила.
В этой главе, «Симфония», человек по имени Ахаб бросает последний взгляд на ту жизнь, которая привела его к такому концу. Он размышляет о своей утраченной человечности и видит её через «волшебное зеркало» глаз Старбока. Старбок – его первый помощник, ответственный гражданин Нантакета, квакер, уважаемый китобой, отец и муж – всё, чем был Ахаб, и, по мнению Старбока, мог бы быть снова.
Старбок, зная, что судно и команду ждёт страшная судьба, и видя шанс изменить это, умоляет Ахаба позволить повернуть корабль домой. Ахаб, в состоянии наивысшей чувствительности и ранимости, мог лишь слегка кивнуть головой, и ему не пришлось бы испить эту чашу. Вот так. Вот насколько Ахаб близок, даже в самом конце, к полной отмене приговора. Вот так легко это можно было сделать; по крайней мере, так казалось Старбоку.
Федалла, так сказать, сидит на другом плече Ахаба.
Был ясный, отливающий стальной синевой, день. Небесный и морской своды почти слились воедино во всепроникающей лазури; только задумчивое небо было по-женски прозрачно чисто и нежно, а крепкие мужественные морские волны вздымались длинными, сильными, размеренными движениями, подобно груди спящего Самсона.
Там и сям в вышине парили птицы с белоснежными, без единого пятнышка, крыльями – то были ласковые мысли женщины-воздуха; а между тем, в глубине бездонной синевы туда и сюда сновали могучие левиафаны, меч-рыбы и акулы – то были сильные, беспокойные, мужеподобные мысли океана-убийцы.
Несмотря на сильный внутренний контраст, который снаружи выражался лишь в оттенках и намёках, две стихии казались одним – и только пол был единственным различием между ними.
На самом верху, царственная особа – солнце – казалось, подносило это кроткое небо отважному, волнующемуся океану, как подносят невесту жениху. А на опоясывающем горизонте была заметна робкая дрожь – чаще всего встречающаяся здесь, у экватора – означавшая нежное, трепетное доверие и любовную тревогу, с которой робкая невеста навсегда отдаёт своё сердце.
Напряжённый и замкнутый, весь в узловатых морщинах, твёрдый и несгибаемый, с глазами, точно сверкающие угли, ещё тлеющие в прахе руин, Ахаб ровным шагом вышел в лазурную ясность утра, поднимая расщеплённый шлем своего черепа навстречу по-девичьи нежному челу небес.
О, бессмертное младенчество и девственность лазури! Невидимые крылатые создания, резвящиеся вокруг нас! Милое детство воздуха и небес! Вы совсем не замечали туго скрученного горя Ахаба! Такими мне виделись крошки Мириам и Марта, проказницы со смеющимися глазами, беспечно резвящиеся вокруг старика отца; играющие завитками опалённых кудрей, растущих на краю выгоревшего кратера его мозга.
Медленно пройдя от люка через всю палубу, Ахаб, облокотившись на борт, наблюдал, как его тень уходила всё глубже и глубже в воду, по мере того, как он всё пристальнее пронзал взглядом бездну. Но чудесные ароматы, витавшие в очаровательном небе, всё же на мгновенье рассеяли то, что разъедало его душу. Этот радостный, полный счастья воздух, это обворожительное небо теперь ласкало и гладило его; жизнь, которая так долго была ему мачехой, жестокой и отталкивающей, наконец, раскрыла свои любящие объятия, обвила руками его упрямую шею и словно заплакала над ним от радости, и как бы ни был он своенравен и грешен, она нашла место в своём сердце, чтобы спасти и благословить его. Из-под опущенных полей шляпы Ахаб уронил слезу в воду; и во всём Тихом океане не было сокровища драгоценнее, чем эта маленькая капелька.
Старбок заметил, как старик тяжело облокотился на борт; ему казалось, что он слышит своим истовым сердцем неизмеримую печаль, исходившую из самого центра простиравшейся вокруг безмятежности. Осторожно, чтобы капитан его не заметил, он подошёл ближе и остановился.
Ахаб обернулся.
– Старбок!
– Сэр.
– Ох, Старбок! Какой мягкий и тихий ветер, как мягко и тихо глядит небо. В такой день – такой же очаровательный как этот – я загарпунил своего первого кита – восемнадцатилетний мальчик-гарпунёр! Сорок, сорок, сорок лет назад! – о, да! Сорок лет постоянной охоты за китами! Сорок лет нужды, опасностей, свирепых бурь! Сорок лет в беспощадном море! На сорок лет покинул Ахаб мирную землю, сорок лет он ведёт войну с ужасами морских глубин! Да, Старбок, из этих сорока лет я не провёл и трёх на берегу. Когда я думаю о жизни, которую вёл – вся она была безнадёжным одиночеством; кирпичные стены капитанской неприступности, в которых был лишь малюсенький вход для какого бы то ни было сочувствия из внешнего зелёного мира – ах, как тяжко! рабство одинокого капитана почище рабства на берегах Гвинеи! Я думаю о том, о чём раньше я мог лишь смутно догадываться, чётко не осознавая – как я сорок лет питался только сухой солёной рыбой – подходящий символ для сухой пищи моей души! В то время как последний бедняк на суше каждый день ест свежие фрукты, и преломляет свежайший в мире хлеб, я ем заплесневелые сухари. Что я вдали, за целый океан, от своей молодой жены, ещё девочки, на которой я женился уже после пятидесяти, а на следующий день отплыл к мысу Горн, оставив ей лишь вмятину на свадебной подушке. Жена! Жена? – скорее вдова при живом муже! Эх, я сделал бедняжку вдовой, когда женился на ней, Старбок. А потом, безумие, неистовство, кипящая кровь и дымящийся череп, с которым тысячу раз старый Ахаб яростно, бешено преследовал свою добычу – бес, а не человек! Да, да! Каким же дураком – старым дураком был все эти сорок лет старый Ахаб! К чему все эти зверские погони? Зачем утруждать до паралича руки вёслами, гарпунами, острогами? Насколько богаче или лучше Ахаб стал теперь? Взгляни. Ох, Старбок! Не тяжко ли, что вдобавок к утомительному грузу, который мне приходится тащить, мне ещё отхватили мою бедную ногу? Откину-ка волосы, а то закрывают глаза, и кажется, будто я плачу. Такие серые волосы могли вырасти только из пепла! Но неужели я выгляжу старым, очень, очень старым, Старбок? Я чувствую смертельную усталость, словно я Адам, согнувшийся в три погибели под тяжестью веков со времён Эдема. Боже! Боже! Боже! – разорви мне сердце! проломи мне череп! Насмешка! насмешка! горькая, едкая насмешка седых волос! Прожил ли я столько радостных минут, чтобы носить вас и чувствовать себя таким нестерпимо старым? Ближе! Встань ближе, Старбок; дай мне взглянуть в глаза человека – это лучше, чем вперить свой взгляд в море или в небо; это лучше, чем созерцать самого Бога. Зеленеющая земля; яркий очаг! Это волшебное зеркало, друг; я вижу свою жену и ребёнка в твоих глазах. Нет, нет, останься на борту, на борту! – не спускайся за мной, когда я отправлюсь в погоню за Моби Диком. Ты не должен рисковать. Нет, нет! сохрани тот далёкий дом, который я увидел в твоих глазах!
– О, мой капитан! мой капитан! благородная душа! большое старое сердце! Зачем нужно гоняться за этой презренной рыбой! Оставайтесь со мной! Давайте покинем эти ужасные воды! Давайте пойдём домой! У Старбока тоже есть жена и ребёнок – жена и ребёнок его молодости, полной братской и сестринской дружбы и ребяческих игр; а у вас, сэр, есть жена и ребёнок вашей любящей, страстной, отцовской старости! Прочь! Уйдёмте прочь отсюда! – прямо сейчас, позвольте мне изменить курс! Как радостно и весело, о мой капитан, мы помчимся, чтобы снова увидеть Нантакет! Думаю, сэр, в Нантакете бывают такие же нежно-лазурные дни, как этот.
– Да, бывают. Я видел – каким-нибудь летним утром. Примерно в это время – да, это время его полуденного сна – мальчик живо просыпается, садится в кровати, и его мать рассказывает ему обо мне, старом каннибале, что я в далёких землях охочусь на китов, но скоро вернусь и поиграю с ним опять.
– Это же моя Мэри, милая Мэри! Она обещала мне, что каждое утро будет выходить с сыном на холм, чтобы он первым мог увидеть парус своего отца. Да, да! Хватит! Всё кончено! Мы держим курс в Нантакет! Пойдёмте, мой капитан, наметьте курс, и поплывём прочь отсюда! Смотрите! Мальчик глядит из окна! машет рукой на холме!
Но Ахаб отвёл взгляд; словно больная яблоня он весь затрясся и сбросил последний, высохший плод на землю.
– Что это? Что за безымянная, загадочная, неземная сила? Какой вероломный, тайный господин и мастер, какой жестокий, безжалостный властелин командует мной, так что против всех своих естественных пристрастий и желаний я всё время давлю, тесню, зажимаю себя? Он отчаянно заставляет меня быть готовым делать то, чего я сам, по своей натуре, никогда не осмелился бы сделать? Ахаб это Ахаб? Я ли, а может, Бог, или кто-то ещё поднимает эту руку? Ведь если великое солнце двигается не само, но как мальчик на побегушках в небе; и если ни единая звезда не может повернуться иначе, как под воздействием какой-то невидимой силы, то как может это маленькое сердце биться, этот маленький ум думать мысли, если не Бог создаёт это мышление, эту жизнь, но не я. Чёрт возьми, друг, нами крутят и вертят в этом мире, как вон той лебёдкой, а Судьба это её рукоятка. А тем временем, глянь-ка! небо улыбается, и молчит бездонный океан! Смотри! Видишь вон того тунца? Кто внушил ему поймать и растерзать летучую рыбку? Что бывает с убийцами, друг? Кто будет выносить приговор, если сам судья призван к ответу? Но сейчас такой мягкий, нежный ветерок, и такое мягкое, нежное небо; и воздух пахнет так, словно веет с далёких лугов; где-то у подножия Анд косят траву, Старбок, и косари заснули средь свежескошенного сена. Заснули? Да, как мы ни стараемся, всё равно мы все спим на поле. Спим? Да, и ржавеем в зелёной траве, как прошлогодняя коса, которую бросили посреди покоса. Старбок!
Но, мертвецки побледнев от отчаяния, старший помощник незаметно исчез.
Ахаб пересёк палубу, чтобы заглянуть в воду с другой стороны, и встретился с двумя отражёнными в море глазами, уставившимися на него. Рядом с ним, облокотившись на те же перила, неподвижно стоял Федалла.
34. Цена истины.
Порт охотно бы его приютил – он жалостлив; в порту безопасно, комфортно, уютно, ужин, тёплые одеяла, друзья, всё, что мило нашему бренному телу. Но вот идёт шторм, и порт – земля – становится самой ужасной опасностью для корабля, который бежит её гостеприимства. Стоит ему чуть коснуться земли, всего лишь чиркнуть килем по дну, и его трясёт от кормы до бушприта. И изо всех сил, собрав все паруса, он спешит прочь от берега, борясь с теми самыми ветрами, которые с радостью подгоняют его в сторону дома. Он снова ищет буйной безбрежности моря; ради избавления от одной опасности, он отчаянно бросается в другую, и единственный друг становится его злейшим врагом!
– Герман Мелвилл, «Моби Дик» –
Джулия выйдет из своей куколки в точности такой же просветлённой, как и большинство просветлённых людей когда-либо существовавших. Ни больше, ни меньше. Со стороны можно было бы заключить, что существуют уровни просветления: так, Будда – просветлённый высшего уровня, а Джулия – новичок где-то пониже, только начинающий; но в бесконечном пространстве неразделённого сознания такого спектра не существует. Пробуждён, значит, пробуждён.
Человек, которым я была, исчез, пропал, скончался. Даже в голове не укладывается, что когда-то я была кем-то. Теперь это не имеет для меня никакого смысла. Как я могла быть такой глупой? Такой коматозной? Такой обманутой? Такой тупой? Такой неосознанной? Я думала, что была духовной, а фактически была кем угодно, только не духовным человеком. С точностью до наоборот! Моя так называемая духовность была не связью с реальностью, а заслоном от неё. Я была чем-то вроде духовного фанатика, неотступно следующего за своим кумиром. Каждые пару месяцев мне казалось, что освобождалась от иллюзий, совершив очередной духовный прорыв, отчаянно хватаясь за следующий. Один мираж за другим. Всё, что они продавали, я покупала. Деревенщина! Чокнутая! Чего я вообще искала? Сейчас я уже не знаю, потому что я не знала и тогда. Чего-то, что катапультировало бы меня в новое сказочное бытие, где исполнятся все мои желания, где есть ответы на все вопросы, где моя преисполненная счастьем жизнь будет вечно сверкать как алмаз. Все жалкие желания эго преувеличиваются до крайности, до гротеска. Какая всё это чушь, но, похоже, я и была этой чушью. Как ещё скажешь? Не могу этого понять сейчас, потому что и тогда не понимала. Всегда имелось в виду какое-то неопределённое, но значительно более прекрасное существование, либо какое-то возвышенное состояние сознания, либо какой-то уровень мастерства, о природе которого я не знала даже как начать строить предположения. Один месяц приносит новое удивительное средство, очищающее мою ауру. Следующий – новую чудотворную технику медитации, которая даст мне всё то, что я всегда хотела получить от медитации. Ещё через месяц все толпятся, слушая новоиспечённого гуру, который смог-таки всему этому придать значение. Выкрасьте дверь в красный цвет, спите лицом на север, читайте трудновыговариваемые мантры, ставьте клизмы, настройте чакры, читайте эту священную книгу, носите тот камень, сидите в такой-то позе, воскуривайте такое-то благовоние, созерцайте портрет этого святого, получите его благословление, купите эту книгу, посетите тот семинар. Не рискуйте, купите всего понемногу: священные камни, исцеляющие кристаллы, успокаивающие масла, очищающие благовония, поднимающие настроение свечи, цветочные гирлянды, ещё гирлянды… Моя квартира превратилась в склад индийских безделушек – ветряные колокольчики, статуэтки индуистских божеств, буддистские картины, колоды карт таро, астрологические карты, всевозможные светильники, лечебные ароматы, изображения янтр, подушечки для медитации, маты для йоги, полезная пища, очистительные продукты, несинтетические ткани, не выделяющие вредных испарений ковры, нетоксичные краски. Книги, сотни книг. И каждая с красивой обложкой и умной точкой зрения. Журналы – когда-то я так гордилась, что имею к ним отношение, а теперь слишком смущаюсь, чтобы даже думать об этом. Причуда за причудой, уловка за уловкой, а я как глупая школьница крутилась в этом бесконечном круговороте безрассудных духовных страстей. И это была моя жизнь! Если бы сейчас вошёл сам Бог, и сказал мне, что я должна вернуться и снова стать тем человеком, я попыталась бы его убить. И убила бы, или убила бы себя, но ни за что не вернулась бы в эту тюрьму, лишённую всякой жизни. Рядом с моей кроватью стоит дзен будильник, чёрт возьми!
Я никогда не был приверженцем нью-эйдж. Я никогда не был духовным искателем. Большинство из того, что мне нужно было знать, я узнал во время своего двухлетнего курса «Разрушь и сожги». Всё это было для меня новым и фантастическим – путешествия вне тела, бестелесные сущности, распространяющие знания среди живущих, ошеломляющая глубина восточной мудрости, и смельчаки мужского и женского пола по всему миру, усиленно пытающиеся всё это понять. С тех пор я встречал много нью-эйджевцев, и узнаю стиль не прекращающегося круглый год поиска, о котором говорит Джулия. Она немного жёстко говорит об этом, что, вобщем-то, очень свойственно человеку – целеустремлённо ходить маленькими кругами – но ведь она в жёстких обстоятельствах.
Господи, я теперь вампир, блин. Как же я буду общаться с людьми? Я бабочка, а они все гусеницы, которым невдомёк, что существуют бабочки. Что мне теперь делать? Вновь начать играть роль Джулии? Обмениваться бессмысленными шуточками? Делать вид, что меня интересует их… что? Их выдуманные миры? Их выдуманные жизни? Их чётко определённые персонажи на крошечных сценах? Их приобретения и утраты, их самоукрашение и самолюбование? Их отчаянная нужда навязывать себя друг другу? Их… о, господи, боже мой… их мнения? Мне кажется, я и минуты не выдержу. Ни единой минутки. Вряд ли даже возможно оживить моё бывшее «я», но как иначе? Что мне делать? Говорить об истине? Я не смогу, это очевидно, но почему нет? Может быть, это простейший выход – просто сформулировать самое возможно простое и понятное выражение истины, и пусть всё будет, как будет. Но как истина вообще звучит? Наверное, мне придётся ограничить все мои будущие разговоры до нескольких простых замечаний: «Не знаю», «Меня это не волнует», «Не знаю, что сказать на этот счёт», «Ваши слова не имеют для меня значения», «Со мной разговаривать бессмысленно», «Разве вы не видите, что я не вполне присутствую здесь?». Но если мне придётся говорить такие вещи, ошибка уже сделана. Я начинаю очень ясно понимать, что значит одиночество. Это совсем не то, что я предполагала. Если я начинаю об этом думать, я придаю ему оттенок романтизма, но это совсем не романтично. Это не простое осознание, что я одинока, но медленное отрывание всех и каждого, кто убеждает меня в том, что я не одинока. Я начинаю видеть, куда в действительности ведёт этот путь. И думаю, что смогу там жить, потому что только отсюда это кажется таким ужасным, но дорога туда хуже любого ада. Знаю, всё это было в вашей книге, Джед, но только теперь я начинаю видеть, что всё это на самом деле значит. Я вне игры. Я больше не являюсь частью чего-то, и никогда уже больше не стану.
В этом состоит любопытная проблема, встающая перед человеком, который вышел из своей роли, но ещё носит костюм, т.е. умер заживо. Такой человек больше не в игре, больше не участник пьесы, но он не может сказать об этом другим, потому что для других пьеса это всё, что есть, нет ничего, кроме сцены, нет ничего за её пределами. Этот новый тип роли – не-роль – просто не входит в расчёт и интерпретируется как сумасшествие, а не как истинное здравомыслие. Джулия мертва, но у неё будет уйма времени, чтобы объяснить это кому-то. Аналогия с вампиром верна. Она живой мёртвец, нежить, и только такой же, как она, сможет понять, что это значит.
Единственным возможным решением будет порвать все связи и отдалиться от людей. Не знаю, как это сделать. У меня сильные узы со многими людьми, близкая дружба, продолжительные взаимоотношения. Узы моей семьи очень сильны, особенно с матерью и одной из сестёр. Что мне с этим делать? Они не способны понять, что Джулии, насколько я её помню, больше нет. Я не смогу их убедить, ни один аргумент не достигнет цели, так что же делать? Может, вести себя с ними настолько отталкивающе грубо, что это сможет разрушить чары материнской любви? Даже не могу себе представить, чего это будет стоить. Или просто уйти. Исчезнуть. Сменить имя, покинуть страну, пропáсть. Наверное, так будет лучше всего, поскольку все самые близкие мне люди придерживаются довольно традиционных взглядов и всегда считали меня немного распущенной. Мне даже не придётся далеко уезжать. Можно просто разослать всем короткие записки, где написать, что я, мол, дала торжественное обещание посвятить свою жизнь служению у ног свами Салами, и уезжаю в его ашрам в далёких Гималаях, где нет ни телефона, ни интернета, всем пока. И хотя это, я уверена, в различной степени их опечалит, но большого удивления не вызовет.
Удивление вызывает то, что эта обречённость на вечное изгнание не висит тяжким грузом на мне. Это скорее некое рабочее затруднение, чем причина для эмоционального расстройства, какого можно было бы ожидать. Может, сейчас это кажется не совсем верным, но я вижу, что будет потом. Мне надо ещё многое сделать – прибраться на чердаке, впустить больше света, но новая реальность постепенно устанавливается. Всё это сон, а я проснулась, и больше никогда снова не поверю в сон.
Только что пробудившийся человек, наверное, мог бы прямо и открыто заявить о своём статусе, примерно так: «Я теперь нечто другое, вам не дано этого понять. Я реализовал истину. Я пробудился». Одна проблема в том, что люди не понимают того, чего не понимают, не знают того, чего не знают. Другая проблема в том, что это означает начать играть ещё одну роль, залезать вновь на сцену, играя просветлённого. Это странно и неестественно, и так же фальшиво, как всякая роль. Роль просветлённого человека это не настоящая роль просветлённого человека. Настоящей роли не существует.
Так что же делать Джулии? Умереть. Это очевидный ответ. Сбросить тело. Покончить с этим. Но почему? Почему бы не жить? Почему не остаться? Почему надо спорить с потоком вещей? По крайней мере, у неё впереди интереснейшие десять лет обучения тому, что значит быть тем, кем она стала. Нет причин выбрасываться из-за этого из окна.
Что же ей остаётся? Она может усесться на горе где-нибудь в Индии и отвечать на дурацкие вопросы в течении следующих сорока или пятидесяти лет. Бессмысленные вопросы людей, которые желают оставаться в удобном окоченевшем состоянии, отвернувшись от истины, а не повернувшись ей навстречу. Люди будут притворно превозносить её, восхвалять бессмысленными речами, высокопарно одаривать её бессмысленными вещами. Можно прийти в ужас, представив себя исполняющим подобную интермедию, и сразу же начинают одолевать сомнения насчёт того, кто всё же это выносит. Но какого чёрта, ты идёшь туда, куда идёшь. Я сам какое-то время занимался тем, что отвечал на вопросы. Я не выбирал этого – я, можно сказать, упал туда. Тогда я не мог видеть большего объединяющего паттерна, в котором это имело бы смысл, пока не осознал, что всё это было ради книги. Потом всё встало на свои места, открылась более широкая картина, и её части стали чётко различимы. Вселенной нужна была пара книг, и все эти сотни диалогов основали фундамент знания и опыта, опираясь на который я смог написать их. Я увидел, что вся моя жизнь была лишь процессом воплощения этих книг.
Когда я иду в магазин или еду в город, я неуклюже надеваю костюм Джулии. Дружелюбная, весёлая, но не слишком. Теперь я не хочу, чтобы что-то отражалось обратно ко мне. Более замкнутая, не такая общительная и открытая, не такая тёплая и обаятельная. В меру. Достаточно милая, чтобы получить, что мне нужно, и уйти. Я вне мнений. Я не нуждаюсь ни в своих мнениях, ни в чьих-либо ещё. Мне не доставляет удовольствия волноваться о том, что думают люди, и меньше всего, что думаю я сама. Я стараюсь потерять чувство собственного достоинства, но оно всё ещё есть. Оно хорошо приспособилось. Оно основывалось на дюжинах, сотнях факторов, а может и больше. Сейчас оно основано только на одном. Ничего больше не имеет значения. Единственная причина действовать «нормально» среди других это сохранить процесс. Ничто не имеет значения, кроме него.
***
Больше нет табу. Для меня нет ничего закрытого, нет ни одного места, куда бы я не могла пойти. Нет рамок. Я ничего не избегаю. Ничего не исключаю. Нет ничего подлого или отвратительного, нет ничего слишком. Единственный критерий, по которому я сужу о чём-то такой: имеет ли это какую-либо ценность для моего процесса пробуждения или нет. Не то, что я ничего не боюсь, просто я должна снести стены, все стены. Если мой глаз оскорбит меня, я вырву его. Если моя рука оскорбит меня, я отрежу её. Нет цены, которую я бы не заплатила. Нет цены слишком высокой.
***
Меня начинает интересовать, какой смысл во всём этом процессе, через который я продираюсь вот уже четырнадцать месяцев. Какой же в этом смысл, чёрт возьми? Кажется, что никакого. Наверное, в этом главный парадокс, его безумный юмор. Кто выигрывает? Никто. Джулии не осталось. Какой смысл в этом полном перевороте? Никакого. Сомнений нет – это абсолютно бессмысленно. Как может такое огромное, трансформирующее, ядерное быть таким бессмысленным? Но именно так и есть. Похоже, то же самое можно сказать обо всём.
Как ребёнок щёлкает выключателем, который выключает мир, как свет. Что скажешь, когда то, что заканчивается, находится не внутри контекста, но является самим контекстом? Вряд ли стоит даже пожать плечами.
За последние несколько месяцев несколько раз меня охватывало такое сильное ощущения счастья, что буквально казалось, я не смогу это вынести. Я никогда не испытывала ничего подобного этому счастью, и не понимаю, как можно что-то с ним сравнить. Казалось, что оно убьёт меня, и пусть, мне было на это наплевать. Теперь я вижу, Джед, чего вы не сказали в своей книге, и вижу, почему. В этом есть реальность, в которую вы не могли войти, и теперь, когда я знаю её, я знаю, почему. Есть место, где исчезают все парадоксы и не остаётся больше вопросов, но нет смысла пытаться описать это место. Вы дали один совершенный ответ на все вопросы, на которые, казалось бы, нет ответа: иди и посмотри сам. И вот, я здесь. И я вижу. Всё время это было прямо здесь. Кажется, что цена истины – всё, но это не так. Как же я раньше не догадывалась? Цена истины – ничто.
Перевод Павла Шуклина.
Из-под опущенных полей шляпы Ахаб уронил в воду слезу;
и во всём Тихом океане не было сокровища драгоценнее,
чем эта маленькая капелька.
– Герман Мелвилл, «Моби Дик» –
Глава 132, «Симфония», это фактически финальная глава «Моби Дика», несмотря на то, что в книге есть ещё три главы и эпилог, где Ахаб принимает последний бой и одерживает победу. Эти три последние главы можно рассматривать как захватывающий дух итог, этакий расширенный эпилог: Белый кит обнаружен, и три дня на него идёт охота. Ахаб произносит заключительную речь и вонзает гарпун в Моби Дика. Верёвка гарпуна обвивается вокруг шеи Ахаба и утаскивает его под воду. Все погибают, кроме Измаила.
В этой главе, «Симфония», человек по имени Ахаб бросает последний взгляд на ту жизнь, которая привела его к такому концу. Он размышляет о своей утраченной человечности и видит её через «волшебное зеркало» глаз Старбока. Старбок – его первый помощник, ответственный гражданин Нантакета, квакер, уважаемый китобой, отец и муж – всё, чем был Ахаб, и, по мнению Старбока, мог бы быть снова.
Старбок, зная, что судно и команду ждёт страшная судьба, и видя шанс изменить это, умоляет Ахаба позволить повернуть корабль домой. Ахаб, в состоянии наивысшей чувствительности и ранимости, мог лишь слегка кивнуть головой, и ему не пришлось бы испить эту чашу. Вот так. Вот насколько Ахаб близок, даже в самом конце, к полной отмене приговора. Вот так легко это можно было сделать; по крайней мере, так казалось Старбоку.
Федалла, так сказать, сидит на другом плече Ахаба.
Был ясный, отливающий стальной синевой, день. Небесный и морской своды почти слились воедино во всепроникающей лазури; только задумчивое небо было по-женски прозрачно чисто и нежно, а крепкие мужественные морские волны вздымались длинными, сильными, размеренными движениями, подобно груди спящего Самсона.
Там и сям в вышине парили птицы с белоснежными, без единого пятнышка, крыльями – то были ласковые мысли женщины-воздуха; а между тем, в глубине бездонной синевы туда и сюда сновали могучие левиафаны, меч-рыбы и акулы – то были сильные, беспокойные, мужеподобные мысли океана-убийцы.
Несмотря на сильный внутренний контраст, который снаружи выражался лишь в оттенках и намёках, две стихии казались одним – и только пол был единственным различием между ними.
На самом верху, царственная особа – солнце – казалось, подносило это кроткое небо отважному, волнующемуся океану, как подносят невесту жениху. А на опоясывающем горизонте была заметна робкая дрожь – чаще всего встречающаяся здесь, у экватора – означавшая нежное, трепетное доверие и любовную тревогу, с которой робкая невеста навсегда отдаёт своё сердце.
Напряжённый и замкнутый, весь в узловатых морщинах, твёрдый и несгибаемый, с глазами, точно сверкающие угли, ещё тлеющие в прахе руин, Ахаб ровным шагом вышел в лазурную ясность утра, поднимая расщеплённый шлем своего черепа навстречу по-девичьи нежному челу небес.
О, бессмертное младенчество и девственность лазури! Невидимые крылатые создания, резвящиеся вокруг нас! Милое детство воздуха и небес! Вы совсем не замечали туго скрученного горя Ахаба! Такими мне виделись крошки Мириам и Марта, проказницы со смеющимися глазами, беспечно резвящиеся вокруг старика отца; играющие завитками опалённых кудрей, растущих на краю выгоревшего кратера его мозга.
Медленно пройдя от люка через всю палубу, Ахаб, облокотившись на борт, наблюдал, как его тень уходила всё глубже и глубже в воду, по мере того, как он всё пристальнее пронзал взглядом бездну. Но чудесные ароматы, витавшие в очаровательном небе, всё же на мгновенье рассеяли то, что разъедало его душу. Этот радостный, полный счастья воздух, это обворожительное небо теперь ласкало и гладило его; жизнь, которая так долго была ему мачехой, жестокой и отталкивающей, наконец, раскрыла свои любящие объятия, обвила руками его упрямую шею и словно заплакала над ним от радости, и как бы ни был он своенравен и грешен, она нашла место в своём сердце, чтобы спасти и благословить его. Из-под опущенных полей шляпы Ахаб уронил слезу в воду; и во всём Тихом океане не было сокровища драгоценнее, чем эта маленькая капелька.
Старбок заметил, как старик тяжело облокотился на борт; ему казалось, что он слышит своим истовым сердцем неизмеримую печаль, исходившую из самого центра простиравшейся вокруг безмятежности. Осторожно, чтобы капитан его не заметил, он подошёл ближе и остановился.
Ахаб обернулся.
– Старбок!
– Сэр.
– Ох, Старбок! Какой мягкий и тихий ветер, как мягко и тихо глядит небо. В такой день – такой же очаровательный как этот – я загарпунил своего первого кита – восемнадцатилетний мальчик-гарпунёр! Сорок, сорок, сорок лет назад! – о, да! Сорок лет постоянной охоты за китами! Сорок лет нужды, опасностей, свирепых бурь! Сорок лет в беспощадном море! На сорок лет покинул Ахаб мирную землю, сорок лет он ведёт войну с ужасами морских глубин! Да, Старбок, из этих сорока лет я не провёл и трёх на берегу. Когда я думаю о жизни, которую вёл – вся она была безнадёжным одиночеством; кирпичные стены капитанской неприступности, в которых был лишь малюсенький вход для какого бы то ни было сочувствия из внешнего зелёного мира – ах, как тяжко! рабство одинокого капитана почище рабства на берегах Гвинеи! Я думаю о том, о чём раньше я мог лишь смутно догадываться, чётко не осознавая – как я сорок лет питался только сухой солёной рыбой – подходящий символ для сухой пищи моей души! В то время как последний бедняк на суше каждый день ест свежие фрукты, и преломляет свежайший в мире хлеб, я ем заплесневелые сухари. Что я вдали, за целый океан, от своей молодой жены, ещё девочки, на которой я женился уже после пятидесяти, а на следующий день отплыл к мысу Горн, оставив ей лишь вмятину на свадебной подушке. Жена! Жена? – скорее вдова при живом муже! Эх, я сделал бедняжку вдовой, когда женился на ней, Старбок. А потом, безумие, неистовство, кипящая кровь и дымящийся череп, с которым тысячу раз старый Ахаб яростно, бешено преследовал свою добычу – бес, а не человек! Да, да! Каким же дураком – старым дураком был все эти сорок лет старый Ахаб! К чему все эти зверские погони? Зачем утруждать до паралича руки вёслами, гарпунами, острогами? Насколько богаче или лучше Ахаб стал теперь? Взгляни. Ох, Старбок! Не тяжко ли, что вдобавок к утомительному грузу, который мне приходится тащить, мне ещё отхватили мою бедную ногу? Откину-ка волосы, а то закрывают глаза, и кажется, будто я плачу. Такие серые волосы могли вырасти только из пепла! Но неужели я выгляжу старым, очень, очень старым, Старбок? Я чувствую смертельную усталость, словно я Адам, согнувшийся в три погибели под тяжестью веков со времён Эдема. Боже! Боже! Боже! – разорви мне сердце! проломи мне череп! Насмешка! насмешка! горькая, едкая насмешка седых волос! Прожил ли я столько радостных минут, чтобы носить вас и чувствовать себя таким нестерпимо старым? Ближе! Встань ближе, Старбок; дай мне взглянуть в глаза человека – это лучше, чем вперить свой взгляд в море или в небо; это лучше, чем созерцать самого Бога. Зеленеющая земля; яркий очаг! Это волшебное зеркало, друг; я вижу свою жену и ребёнка в твоих глазах. Нет, нет, останься на борту, на борту! – не спускайся за мной, когда я отправлюсь в погоню за Моби Диком. Ты не должен рисковать. Нет, нет! сохрани тот далёкий дом, который я увидел в твоих глазах!
– О, мой капитан! мой капитан! благородная душа! большое старое сердце! Зачем нужно гоняться за этой презренной рыбой! Оставайтесь со мной! Давайте покинем эти ужасные воды! Давайте пойдём домой! У Старбока тоже есть жена и ребёнок – жена и ребёнок его молодости, полной братской и сестринской дружбы и ребяческих игр; а у вас, сэр, есть жена и ребёнок вашей любящей, страстной, отцовской старости! Прочь! Уйдёмте прочь отсюда! – прямо сейчас, позвольте мне изменить курс! Как радостно и весело, о мой капитан, мы помчимся, чтобы снова увидеть Нантакет! Думаю, сэр, в Нантакете бывают такие же нежно-лазурные дни, как этот.
– Да, бывают. Я видел – каким-нибудь летним утром. Примерно в это время – да, это время его полуденного сна – мальчик живо просыпается, садится в кровати, и его мать рассказывает ему обо мне, старом каннибале, что я в далёких землях охочусь на китов, но скоро вернусь и поиграю с ним опять.
– Это же моя Мэри, милая Мэри! Она обещала мне, что каждое утро будет выходить с сыном на холм, чтобы он первым мог увидеть парус своего отца. Да, да! Хватит! Всё кончено! Мы держим курс в Нантакет! Пойдёмте, мой капитан, наметьте курс, и поплывём прочь отсюда! Смотрите! Мальчик глядит из окна! машет рукой на холме!
Но Ахаб отвёл взгляд; словно больная яблоня он весь затрясся и сбросил последний, высохший плод на землю.
– Что это? Что за безымянная, загадочная, неземная сила? Какой вероломный, тайный господин и мастер, какой жестокий, безжалостный властелин командует мной, так что против всех своих естественных пристрастий и желаний я всё время давлю, тесню, зажимаю себя? Он отчаянно заставляет меня быть готовым делать то, чего я сам, по своей натуре, никогда не осмелился бы сделать? Ахаб это Ахаб? Я ли, а может, Бог, или кто-то ещё поднимает эту руку? Ведь если великое солнце двигается не само, но как мальчик на побегушках в небе; и если ни единая звезда не может повернуться иначе, как под воздействием какой-то невидимой силы, то как может это маленькое сердце биться, этот маленький ум думать мысли, если не Бог создаёт это мышление, эту жизнь, но не я. Чёрт возьми, друг, нами крутят и вертят в этом мире, как вон той лебёдкой, а Судьба это её рукоятка. А тем временем, глянь-ка! небо улыбается, и молчит бездонный океан! Смотри! Видишь вон того тунца? Кто внушил ему поймать и растерзать летучую рыбку? Что бывает с убийцами, друг? Кто будет выносить приговор, если сам судья призван к ответу? Но сейчас такой мягкий, нежный ветерок, и такое мягкое, нежное небо; и воздух пахнет так, словно веет с далёких лугов; где-то у подножия Анд косят траву, Старбок, и косари заснули средь свежескошенного сена. Заснули? Да, как мы ни стараемся, всё равно мы все спим на поле. Спим? Да, и ржавеем в зелёной траве, как прошлогодняя коса, которую бросили посреди покоса. Старбок!
Но, мертвецки побледнев от отчаяния, старший помощник незаметно исчез.
Ахаб пересёк палубу, чтобы заглянуть в воду с другой стороны, и встретился с двумя отражёнными в море глазами, уставившимися на него. Рядом с ним, облокотившись на те же перила, неподвижно стоял Федалла.
34. Цена истины.
Порт охотно бы его приютил – он жалостлив; в порту безопасно, комфортно, уютно, ужин, тёплые одеяла, друзья, всё, что мило нашему бренному телу. Но вот идёт шторм, и порт – земля – становится самой ужасной опасностью для корабля, который бежит её гостеприимства. Стоит ему чуть коснуться земли, всего лишь чиркнуть килем по дну, и его трясёт от кормы до бушприта. И изо всех сил, собрав все паруса, он спешит прочь от берега, борясь с теми самыми ветрами, которые с радостью подгоняют его в сторону дома. Он снова ищет буйной безбрежности моря; ради избавления от одной опасности, он отчаянно бросается в другую, и единственный друг становится его злейшим врагом!
– Герман Мелвилл, «Моби Дик» –
Джулия выйдет из своей куколки в точности такой же просветлённой, как и большинство просветлённых людей когда-либо существовавших. Ни больше, ни меньше. Со стороны можно было бы заключить, что существуют уровни просветления: так, Будда – просветлённый высшего уровня, а Джулия – новичок где-то пониже, только начинающий; но в бесконечном пространстве неразделённого сознания такого спектра не существует. Пробуждён, значит, пробуждён.
Человек, которым я была, исчез, пропал, скончался. Даже в голове не укладывается, что когда-то я была кем-то. Теперь это не имеет для меня никакого смысла. Как я могла быть такой глупой? Такой коматозной? Такой обманутой? Такой тупой? Такой неосознанной? Я думала, что была духовной, а фактически была кем угодно, только не духовным человеком. С точностью до наоборот! Моя так называемая духовность была не связью с реальностью, а заслоном от неё. Я была чем-то вроде духовного фанатика, неотступно следующего за своим кумиром. Каждые пару месяцев мне казалось, что освобождалась от иллюзий, совершив очередной духовный прорыв, отчаянно хватаясь за следующий. Один мираж за другим. Всё, что они продавали, я покупала. Деревенщина! Чокнутая! Чего я вообще искала? Сейчас я уже не знаю, потому что я не знала и тогда. Чего-то, что катапультировало бы меня в новое сказочное бытие, где исполнятся все мои желания, где есть ответы на все вопросы, где моя преисполненная счастьем жизнь будет вечно сверкать как алмаз. Все жалкие желания эго преувеличиваются до крайности, до гротеска. Какая всё это чушь, но, похоже, я и была этой чушью. Как ещё скажешь? Не могу этого понять сейчас, потому что и тогда не понимала. Всегда имелось в виду какое-то неопределённое, но значительно более прекрасное существование, либо какое-то возвышенное состояние сознания, либо какой-то уровень мастерства, о природе которого я не знала даже как начать строить предположения. Один месяц приносит новое удивительное средство, очищающее мою ауру. Следующий – новую чудотворную технику медитации, которая даст мне всё то, что я всегда хотела получить от медитации. Ещё через месяц все толпятся, слушая новоиспечённого гуру, который смог-таки всему этому придать значение. Выкрасьте дверь в красный цвет, спите лицом на север, читайте трудновыговариваемые мантры, ставьте клизмы, настройте чакры, читайте эту священную книгу, носите тот камень, сидите в такой-то позе, воскуривайте такое-то благовоние, созерцайте портрет этого святого, получите его благословление, купите эту книгу, посетите тот семинар. Не рискуйте, купите всего понемногу: священные камни, исцеляющие кристаллы, успокаивающие масла, очищающие благовония, поднимающие настроение свечи, цветочные гирлянды, ещё гирлянды… Моя квартира превратилась в склад индийских безделушек – ветряные колокольчики, статуэтки индуистских божеств, буддистские картины, колоды карт таро, астрологические карты, всевозможные светильники, лечебные ароматы, изображения янтр, подушечки для медитации, маты для йоги, полезная пища, очистительные продукты, несинтетические ткани, не выделяющие вредных испарений ковры, нетоксичные краски. Книги, сотни книг. И каждая с красивой обложкой и умной точкой зрения. Журналы – когда-то я так гордилась, что имею к ним отношение, а теперь слишком смущаюсь, чтобы даже думать об этом. Причуда за причудой, уловка за уловкой, а я как глупая школьница крутилась в этом бесконечном круговороте безрассудных духовных страстей. И это была моя жизнь! Если бы сейчас вошёл сам Бог, и сказал мне, что я должна вернуться и снова стать тем человеком, я попыталась бы его убить. И убила бы, или убила бы себя, но ни за что не вернулась бы в эту тюрьму, лишённую всякой жизни. Рядом с моей кроватью стоит дзен будильник, чёрт возьми!
Я никогда не был приверженцем нью-эйдж. Я никогда не был духовным искателем. Большинство из того, что мне нужно было знать, я узнал во время своего двухлетнего курса «Разрушь и сожги». Всё это было для меня новым и фантастическим – путешествия вне тела, бестелесные сущности, распространяющие знания среди живущих, ошеломляющая глубина восточной мудрости, и смельчаки мужского и женского пола по всему миру, усиленно пытающиеся всё это понять. С тех пор я встречал много нью-эйджевцев, и узнаю стиль не прекращающегося круглый год поиска, о котором говорит Джулия. Она немного жёстко говорит об этом, что, вобщем-то, очень свойственно человеку – целеустремлённо ходить маленькими кругами – но ведь она в жёстких обстоятельствах.
Господи, я теперь вампир, блин. Как же я буду общаться с людьми? Я бабочка, а они все гусеницы, которым невдомёк, что существуют бабочки. Что мне теперь делать? Вновь начать играть роль Джулии? Обмениваться бессмысленными шуточками? Делать вид, что меня интересует их… что? Их выдуманные миры? Их выдуманные жизни? Их чётко определённые персонажи на крошечных сценах? Их приобретения и утраты, их самоукрашение и самолюбование? Их отчаянная нужда навязывать себя друг другу? Их… о, господи, боже мой… их мнения? Мне кажется, я и минуты не выдержу. Ни единой минутки. Вряд ли даже возможно оживить моё бывшее «я», но как иначе? Что мне делать? Говорить об истине? Я не смогу, это очевидно, но почему нет? Может быть, это простейший выход – просто сформулировать самое возможно простое и понятное выражение истины, и пусть всё будет, как будет. Но как истина вообще звучит? Наверное, мне придётся ограничить все мои будущие разговоры до нескольких простых замечаний: «Не знаю», «Меня это не волнует», «Не знаю, что сказать на этот счёт», «Ваши слова не имеют для меня значения», «Со мной разговаривать бессмысленно», «Разве вы не видите, что я не вполне присутствую здесь?». Но если мне придётся говорить такие вещи, ошибка уже сделана. Я начинаю очень ясно понимать, что значит одиночество. Это совсем не то, что я предполагала. Если я начинаю об этом думать, я придаю ему оттенок романтизма, но это совсем не романтично. Это не простое осознание, что я одинока, но медленное отрывание всех и каждого, кто убеждает меня в том, что я не одинока. Я начинаю видеть, куда в действительности ведёт этот путь. И думаю, что смогу там жить, потому что только отсюда это кажется таким ужасным, но дорога туда хуже любого ада. Знаю, всё это было в вашей книге, Джед, но только теперь я начинаю видеть, что всё это на самом деле значит. Я вне игры. Я больше не являюсь частью чего-то, и никогда уже больше не стану.
В этом состоит любопытная проблема, встающая перед человеком, который вышел из своей роли, но ещё носит костюм, т.е. умер заживо. Такой человек больше не в игре, больше не участник пьесы, но он не может сказать об этом другим, потому что для других пьеса это всё, что есть, нет ничего, кроме сцены, нет ничего за её пределами. Этот новый тип роли – не-роль – просто не входит в расчёт и интерпретируется как сумасшествие, а не как истинное здравомыслие. Джулия мертва, но у неё будет уйма времени, чтобы объяснить это кому-то. Аналогия с вампиром верна. Она живой мёртвец, нежить, и только такой же, как она, сможет понять, что это значит.
Единственным возможным решением будет порвать все связи и отдалиться от людей. Не знаю, как это сделать. У меня сильные узы со многими людьми, близкая дружба, продолжительные взаимоотношения. Узы моей семьи очень сильны, особенно с матерью и одной из сестёр. Что мне с этим делать? Они не способны понять, что Джулии, насколько я её помню, больше нет. Я не смогу их убедить, ни один аргумент не достигнет цели, так что же делать? Может, вести себя с ними настолько отталкивающе грубо, что это сможет разрушить чары материнской любви? Даже не могу себе представить, чего это будет стоить. Или просто уйти. Исчезнуть. Сменить имя, покинуть страну, пропáсть. Наверное, так будет лучше всего, поскольку все самые близкие мне люди придерживаются довольно традиционных взглядов и всегда считали меня немного распущенной. Мне даже не придётся далеко уезжать. Можно просто разослать всем короткие записки, где написать, что я, мол, дала торжественное обещание посвятить свою жизнь служению у ног свами Салами, и уезжаю в его ашрам в далёких Гималаях, где нет ни телефона, ни интернета, всем пока. И хотя это, я уверена, в различной степени их опечалит, но большого удивления не вызовет.
Удивление вызывает то, что эта обречённость на вечное изгнание не висит тяжким грузом на мне. Это скорее некое рабочее затруднение, чем причина для эмоционального расстройства, какого можно было бы ожидать. Может, сейчас это кажется не совсем верным, но я вижу, что будет потом. Мне надо ещё многое сделать – прибраться на чердаке, впустить больше света, но новая реальность постепенно устанавливается. Всё это сон, а я проснулась, и больше никогда снова не поверю в сон.
Только что пробудившийся человек, наверное, мог бы прямо и открыто заявить о своём статусе, примерно так: «Я теперь нечто другое, вам не дано этого понять. Я реализовал истину. Я пробудился». Одна проблема в том, что люди не понимают того, чего не понимают, не знают того, чего не знают. Другая проблема в том, что это означает начать играть ещё одну роль, залезать вновь на сцену, играя просветлённого. Это странно и неестественно, и так же фальшиво, как всякая роль. Роль просветлённого человека это не настоящая роль просветлённого человека. Настоящей роли не существует.
Так что же делать Джулии? Умереть. Это очевидный ответ. Сбросить тело. Покончить с этим. Но почему? Почему бы не жить? Почему не остаться? Почему надо спорить с потоком вещей? По крайней мере, у неё впереди интереснейшие десять лет обучения тому, что значит быть тем, кем она стала. Нет причин выбрасываться из-за этого из окна.
Что же ей остаётся? Она может усесться на горе где-нибудь в Индии и отвечать на дурацкие вопросы в течении следующих сорока или пятидесяти лет. Бессмысленные вопросы людей, которые желают оставаться в удобном окоченевшем состоянии, отвернувшись от истины, а не повернувшись ей навстречу. Люди будут притворно превозносить её, восхвалять бессмысленными речами, высокопарно одаривать её бессмысленными вещами. Можно прийти в ужас, представив себя исполняющим подобную интермедию, и сразу же начинают одолевать сомнения насчёт того, кто всё же это выносит. Но какого чёрта, ты идёшь туда, куда идёшь. Я сам какое-то время занимался тем, что отвечал на вопросы. Я не выбирал этого – я, можно сказать, упал туда. Тогда я не мог видеть большего объединяющего паттерна, в котором это имело бы смысл, пока не осознал, что всё это было ради книги. Потом всё встало на свои места, открылась более широкая картина, и её части стали чётко различимы. Вселенной нужна была пара книг, и все эти сотни диалогов основали фундамент знания и опыта, опираясь на который я смог написать их. Я увидел, что вся моя жизнь была лишь процессом воплощения этих книг.
Когда я иду в магазин или еду в город, я неуклюже надеваю костюм Джулии. Дружелюбная, весёлая, но не слишком. Теперь я не хочу, чтобы что-то отражалось обратно ко мне. Более замкнутая, не такая общительная и открытая, не такая тёплая и обаятельная. В меру. Достаточно милая, чтобы получить, что мне нужно, и уйти. Я вне мнений. Я не нуждаюсь ни в своих мнениях, ни в чьих-либо ещё. Мне не доставляет удовольствия волноваться о том, что думают люди, и меньше всего, что думаю я сама. Я стараюсь потерять чувство собственного достоинства, но оно всё ещё есть. Оно хорошо приспособилось. Оно основывалось на дюжинах, сотнях факторов, а может и больше. Сейчас оно основано только на одном. Ничего больше не имеет значения. Единственная причина действовать «нормально» среди других это сохранить процесс. Ничто не имеет значения, кроме него.
***
Больше нет табу. Для меня нет ничего закрытого, нет ни одного места, куда бы я не могла пойти. Нет рамок. Я ничего не избегаю. Ничего не исключаю. Нет ничего подлого или отвратительного, нет ничего слишком. Единственный критерий, по которому я сужу о чём-то такой: имеет ли это какую-либо ценность для моего процесса пробуждения или нет. Не то, что я ничего не боюсь, просто я должна снести стены, все стены. Если мой глаз оскорбит меня, я вырву его. Если моя рука оскорбит меня, я отрежу её. Нет цены, которую я бы не заплатила. Нет цены слишком высокой.
***
Меня начинает интересовать, какой смысл во всём этом процессе, через который я продираюсь вот уже четырнадцать месяцев. Какой же в этом смысл, чёрт возьми? Кажется, что никакого. Наверное, в этом главный парадокс, его безумный юмор. Кто выигрывает? Никто. Джулии не осталось. Какой смысл в этом полном перевороте? Никакого. Сомнений нет – это абсолютно бессмысленно. Как может такое огромное, трансформирующее, ядерное быть таким бессмысленным? Но именно так и есть. Похоже, то же самое можно сказать обо всём.
Как ребёнок щёлкает выключателем, который выключает мир, как свет. Что скажешь, когда то, что заканчивается, находится не внутри контекста, но является самим контекстом? Вряд ли стоит даже пожать плечами.
За последние несколько месяцев несколько раз меня охватывало такое сильное ощущения счастья, что буквально казалось, я не смогу это вынести. Я никогда не испытывала ничего подобного этому счастью, и не понимаю, как можно что-то с ним сравнить. Казалось, что оно убьёт меня, и пусть, мне было на это наплевать. Теперь я вижу, Джед, чего вы не сказали в своей книге, и вижу, почему. В этом есть реальность, в которую вы не могли войти, и теперь, когда я знаю её, я знаю, почему. Есть место, где исчезают все парадоксы и не остаётся больше вопросов, но нет смысла пытаться описать это место. Вы дали один совершенный ответ на все вопросы, на которые, казалось бы, нет ответа: иди и посмотри сам. И вот, я здесь. И я вижу. Всё время это было прямо здесь. Кажется, что цена истины – всё, но это не так. Как же я раньше не догадывалась? Цена истины – ничто.
Перевод Павла Шуклина.
1 комментарий