20 февраля 2014, 12:29
smilen3-я книга трилогии Джеда МакКенны " Духовная война ". Главы 28-29
28. Будь что будет.
Алиса подошла к развилке.
– На какую дорогу мне свернуть? – спросила она.
– А куда ты хочешь пойти? – отозвался Чеширский кот.
– Не знаю, – ответила Алиса.
– Тогда, – сказал кот, – это не имеет значения.
– Льюис Кэрролл, «Алиса в стране чудес» –
Я шагал взад-вперёд по песку, по которому шагал уже дюжину раз во время предыдущих визитов, как шагал уже много раз перед многими разными группами, многими разными вечерами. Разница была, в том, что сегодня я делал это в последний раз.
Лиза сидела с доктором Кимом в первом ряду, а другие семьдесят или восемьдесят человек сидели на песке и на трибунах. Казалось, всем было интересно, что я собираюсь сказать. И мне я тоже. Я видел свою тройную задачу так: произнести хвалебную речь Брэтт, говоря при этом то, что нужно услышать этим собравшимся здесь людям, и так, чтобы это по возможности лучше служило книге. В заднем кармане у меня лежал лист бумаги с некоторыми цитатами, и я почти совсем не думал о том, что я буду говорить кроме этого.
Каждый должен был сегодня принести по двадцать долларов на памятный подарок дочери Брэтт Мелиссе, который ей вручат позже этим вечером. Некоторые принесли больше, а доктор Ким собирался позже внести щедрый вклад. Сам подарок будет сюрпризом для группы, но не для Мелиссы, которая знала о нём за несколько месяцев, с тех пор, как был запланирован этот вечер. Подарок в целости ждал меня в отеле, как я и ожидал, и теперь лежал в моём кармане.
– Мы посидим здесь несколько минут и послушаем меня, – начал я, когда все успокоились, – а затем я передам вас приглашённому мной оратору – Лизе. После этого мы все спустимся к озеру, где зажжём костёр и скажем должное «прощай» нашему – давайте скажем, другу – нашему другу Брэтт. Не знаю, как мы все поместимся там внизу, но таким вещам всегда находится решение. Когда мы пойдём вниз, к нам присоединится дочь Брэтт, и, возможно, её внучка, и там будет маленький сюрприз, от которого вы, вероятно, обалдеете – подарок для них, в который вы внесли свой вклад. У кого-нибудь есть вопросы на этот счёт?
У некоторых были, и мы убили ещё полчаса на незапланированный разговор, чтобы всех удовлетворить. Стоял прекрасный вечер ранней осени. Неярко горело освещение, и шёл мелкий дождь, мягко барабаня по алюминиевой крыше и придавая уютность конной арене. Сегодняшние события займут, с перерывами, больше четырёх часов. После того, как мы довольно расслабленно поболтали, я перевёл тему на причину, по которой мы здесь собрались.
– Мне сказали, что последний раз, когда вы приходили сюда и встречались с Брэтт, был около года назад. Кто был тогда здесь?
Поднялось около двадцати рук.
– Что здесь было? Что она говорила? Николь?
Николь – деловая женщина примерно в возрасте Лизы, которая вместе с Лизой и доктором Кимом прилагала силы по устройству этого вечера.
– Ну, вы ведь знаете, какая она была – громкоголосая, всё время ругалась и всматривалась в наши лица?
– Да, – ответил я, и все засмеялись, вспомнив неистовую Брэтт.
– Но в тот раз она была не такой. То был единственный раз, когда я видела её как бы самой собой. Она говорила очень мягко, с меньшим акцентом, была очень вежлива и немного печальна. Она просто села с нами и стала объяснять, что наши собрания не работают так, как она думала; она чувствовала, что скорее способствует нашему отрицанию, нежели позитивным изменениям. Она сказала, что возможно, этого мы на самом деле и хотим, но она не желала служить этой цели. Это было довольно грустно. Некоторые плакали.
Я кивнул и зашагал взад-вперёд перед трибунами, всё кивая. Как мы умудряемся не находить то единственное, что не может быть утеряно? Как нам удаётся не видеть того, что только и есть? Почему люди, которые говорят, что хотят увидеть, отказываются открыть глаза? Эти вопросы, вероятно, мучили Брэтт. Этого она не могла понять, разглядывая эти полные энтузиазма, чуткие, умные лица, откуда я сейчас. Как эти люди, которые говорят, что хотят освободиться от иллюзии, могут лишь закапываться ещё глубже? И как я, которая знает, куда они хотят идти, и как туда попасть, превратилась лишь в ещё одно снотворное?
Брэтт не смогла ответить на эти вопросы, поэтому прекратила эти встречи. Я хорошо её понимаю. Я не совсем понимаю, зачем она вообще начинала всё это. Подозреваю, что дело в докторе Киме. Теперь эти друзья, студенты и почитатели Брэтт хотят знать что-то о ней, то, о чём она умалчивала. Они хотели знать, почему она положила конец этой их совместному делу. Они хотели знать, почему ещё до своей смерти она повернулась к ним спиной.
Я начал говорить. Я начал свой последний урок – поминальную речь Брэтт.
***
– Зачем вы сюда пришли? – спросил я группу в риторическом, нравоучительном тоне. – Чего вы хотите?
Я раскинул перед собой руки, словно ожидая ответа, но никто не желал выступать.
– В самом начале своей первой книги, «Прескверная штука», я сказал, что вы должны знать, чего вы хотите. Вы должны иметь ясное желание, сильное и конкретное намерение. Если вы не знаете, куда вы идёте, тогда нет основания, чтобы судить о том, что одно направление лучше чем другое. Я не хочу никого выделять, поэтому просто спрошу всех: может ли кто-нибудь встать прямо сейчас и сказать, в нескольких словах, чего он хочет? Зачем вы приходили сюда на встречи с Брэтт?
Никто не встал. Я продолжал шагать, позволив тишине повисеть, чтобы все поняли её значение.
Никто не знал, чего он хочет.
– Как бы вы ответили на этот вопрос? – спросил один из ребят, Рональд.
Я остановился. Повернулся прямо лицом к группе и ответил.
– Вопрос не в том, как я ответил бы, – ответил я, – но как я ответил. Я сказал, что хочу перестать быть ложью. Я хочу перестать не знать, кто, что и где я. Я хочу перестать не понимать и блуждать в темноте. Я хочу перестать притворяться, что ложь это правда, и что я понимаю то, чего не понимаю. Я хочу прекратить играть понарошку и выяснить, что есть реальность. Я отдам за это всё. Я отрежу себе руки, выбью глаза, отрежу голову. Нет ничего слишком, и никакая цена не слишком высока, потому что жизнь в невежестве и самообмане для меня не имела ценности. Не было ничего, что бы я не сделал или не отдал, потому что я скорее умер бы, чем продолжил в этом отравленном, омрачённом состоянии. Я не ставил рамок или условий, я отпустил все мнения и предпочтения, я только хотел знать, что есть истина, чем бы она ни была, и да будь что будет.
Они смотрели на меня молча.
– Жить свободно или умереть, – сказал я. – Таков девиз избавления. Это именно так просто.
Я повторил простой вопрос, на который никто из них не ответил.
– Чего вы хотите? Зачем вы здесь?
Они продолжали молчать. Встал Рональд.
– Я думаю, мы все здесь умные люди, – заявил он напористо, чувствуя необходимость установить защиту. – Но мне кажется, вы так не думаете.
Интересно, был ли он таким же наглым с Брэтт. Не важно. Мне нравится наглость.
– Неправда, – сказал я. – Я знаю, что все мы умные люди, но ум очень интересная штука в царстве сна: с ним плохо, и без него – никак. Как иголка в магазине воздушных шаров – приходится втыкать её в пробку, иначе всё начнёт лопаться. В этом реальный смысл всей духовности, религии и философии – они все безопасные пробки, в которых мы можем схоронить острые концы своих умов. Так, само-отупляя свой разум, мы постоянно налагаем на себя сонные чары. Никто это за нас не делает. За нашим заблуждением нет никакой магии, кроме той, которую мы сами создаём своей эмоциональной энергией. Когда мы перестаём колдовать, мы начинаем пробуждаться, а это последнее, чего бы мы хотели, даже если заявляем об этом намерении. Что бы мы ни говорили, мы не хотим, чтобы всё начало лопаться.
Я замолчал, шагая, размышляя.
– Если бы речь шла об отравлении или о желудочном гриппе, кто-нибудь знает, что это значит? Из личного опыта?
Это встретило хор стонов, который я истолковал как «да».
– Что? – спросил я с притворной тревогой, – Никто не любит интенсивный желудочный грипп? Судороги, тошноту, рвоту? Нет? Понос, лихорадку, озноб? Никто? Чёрт, крепкий народ. Всю ночь лежать скрючившись на полу в ванной? Тело всё разбито и натужено? Никто? Постойте-ка, я не сказал самого хорошего. Как насчёт свирепого желудочного гриппа, который продолжается полтора года, а может, два? Кто-нибудь желает?
Нет.
– Ну же, серьёзно, чего вам стоит? – подзуживал я. – Ради чего стоило бы провести пару лет, корчась от желудочного гриппа? Что бы могло заставить вас вынести это? Что бы могло заставить вас захотеть этого? – Я обвёл взглядом всю группу. – Миллион баксов? Лишние двадцать лет жизни? Возвращение умершего возлюбленного? – Они сидели молча и неподвижно. – Ах, да, я понял. А как насчёт ничего? Есть кто-нибудь? Два года выворачивания кишок наизнанку совершенно просто так? Очередь начинается слева. Кто первый?
Они не знали, можно ли смеяться. Я шучу или грублю без причины? Я оскорбляю память Брэтт или делаю справедливые замечания? Думаю, они верят мне на слово, поскольку привыкли к её буйным, непристойным речам. Брэтт умела быть земной женщиной.
– Оставайтесь со мной, пожалуйста, – сказал я. – Это близкая аналогия. Жестокий желудочный грипп это очень близкий физический эквивалент процесса духовного пробуждения, и это одна из хороших метафор, которые становятся тем лучше, чем больше с ними играешь. Я вижу, как вы все на меня смотрите, что даже если это и хорошая метафора, это не значит, что вы хотите слышать о ней, особенно если мы здесь для того, чтобы почтить память Брэтт. Поверьте, это всё о Брэтт и обо всех вас. Это о том, зачем она проводила эти встречи, и почему решила прекратить их.
Они перешли в более внимательное настроение.
– Основная особенность этих двух процессов, духовного пробуждения и желудочного гриппа, это насильственное и огульное откачивание всего содержимого – физического в одном случае, ментального и эмоционального – в другом. Говоря огульное, я имею в виду без разбору – если что-то может выйти, оно выходит. Экстренная чистка. Опорожнение всех резервуаров.
Я знал, что для них это был всего лишь разговор. Они не проходили через описываемый мной процесс, и сомневаюсь, что кто-либо из них пройдёт через него в этой жизни, но сегодня последний раз, когда я обращаюсь к группе, а это классная аналогия, и я не собираюсь – простите – спустить её в унитаз.
– Оба эти процесса волнообразны, – продолжал я, – цикл агонии – облегчение. Заканчивается один сильнейший приступ рвоты, и какое-то время вы чувствуете себя неплохо, и думаете, может быть, всё окончено, но потом это начинается снова. Вы чувствуете первый позыв неправильности, первое лёгкое урчание, которое говорит вам, что всё не так; вы знаете, зачем вы в это ввязались, но ничего не можете сделать, как только перенести всё это. Становится всё хуже и хуже, вот уже непереносимо, и потом со взрывом разлетается во все стороны, оставляя вас в слабости и дрожи, с чувством невозможности больше выдержать. Потом наступает короткий период затишья, появляется проблеск надежды, что всё наконец окончено, а затем вы вновь чувствуете позыв, и всё начинается опять. И так продолжается снова и снова, волна за волной, далеко за пределы той точки, когда вы думаете, что там уже ничего не должно быть. А там есть ещё.
Я шагал взад-вперёд, изучая их лица.
– Разве другие духовные учителя не рассказывали вам об этом? О двух годах очистительного заворота кишок?
Нет ответа. Следующие несколько минут, шагая туда-сюда, я произносил имена нескольких дюжин хорошо известных духовных учителей, гуру и авторов, живых и умерших, делая паузу после каждого имени на тот случай, если кто-то захочет поднять руку и поручиться за кого-либо из них, чтобы они могли заметить тот факт, что никто этого не делал. Я закончил одним именем.
– Брэтт?
Все подняли руки.
Мне действительно хотелось прояснить это. Теперь можно продолжить.
– Вот ещё одна ценная сторона этой аналогии, – сказал я. – Когда у вас желудочный грипп или пищевое отравление, вам кажется, что ваша система абсолютно выходит из строя, но это не так. Здесь работает разум. Это процесс. Организм подвергает себя этому ужасному испытанию по определённой причине. То же можно сказать о процессе пробуждения. Это выглядит как тотальный умственно-эмоциональный хаос, но это процесс, и управляет им разум. Процесс работает определённым образом, и для этого есть причины.
А теперь изюминка.
– Но аналогия ещё не завершена, – сказал я. – Я много раз говорил, что никто на самом деле не хочет того, чем это является в реальности. Приз в конце этой двухлетней интенсивной болезни не просто ничто, но ничтожность*. Вот что значит говорить, что этого не просто нельзя хотеть – его просто нет.
_______
*nothing (ничто) + ness (ность) = ничегошность; то, чего нет
_______
Никому это нисколько не понравилось.
***
– Как можно при желании заставить это случиться? – спросила Николь. – Как можно, ээ, вызвать тот процесс?
– Отличный вопрос, – ответил я, – очень близко к существу дела. Можно заставить это случиться? Что можно сделать? Нельзя просто принять рвотное средство, некую духовную ипекакуану, чтобы выблевать всю свою жизнь. Вы не сможете засунуть свои согнутые в мудру пальцы себе в горло. Вы можете сесть в дзадзен на несколько лет, и попытаться выблевать тот шар расплавленного свинца, о котором все говорят – дайте мне знать, что из этого вышло. Чтобы действительно заставить что-то произойти, вам нужно отравиться, вам нужно ввести в свою систему какое-то чужеродное вещество, которое будет расти и распространяться, будто оно имеет собственную жизнь. Возможно, это чужеродное вещество уже внутри каждого из нас, возможно это тот слабый голосок, который толкает нас приходить на такие собрания, какое-то семя неудовлетворённости, и его необходимо лишь питать и поддерживать. Возможно это чужеродное вещество это единственное нечужеродное вещество в нас.
Я окинул взглядом свои мысли, чтобы понять, что говорить дальше.
– Можно ли заставить это случиться? – спросил я. – Можно ли сделать так, чтобы это не случилось? Не имею понятия. Моё мнение таково, что это не находится в пределах вашего прямого контроля. Вы должны молить об этом, используя «духовный автолизис», чтобы чётко сфокусировать своё желание и намерение, и выяснить, что хочет сказать тот маленький голосок, если вы хотите его услышать. Но мы возвращаемся к тому, что если вы не хотите этого, то вы не хотите. Это приводит нас самому центральному вопросу в этой теме – зачем? Зачем заставлять себя хотеть то, чего вы не хотите? Зачем инициировать двухлетний приступ жестокой болезни, направленный на ничто? Это непростой вопрос, потому что для этого нет разумной причины. Вам нужно стать безумным, вы должны выйти из своего ума. То, что требуется для выхода из комнаты смеха Майи, настолько экстремально, настолько противоречит инстинктам и нормальным желаниям, что это не может случиться в состоянии ума, которое мы называем здравым.
Я сделал паузу, чтобы выпить воды. Группа казалась немного понурой.
– Знаю, это не очень приятная аналогия, – продолжил я, – но это одно из её достоинств. Пробуждение это очень неприятный процесс. Это последняя детокс программа, поскольку термин «духовный автолизис» означает духовное самопереваривание. И запомните, если отбросить все метафоры и аналогии, то всё, о чём мы говорим, это перестать верить в ложь, прекратить видеть то, чего нет, возвращение в наше чистое, неиспорченное, неискажённое состояние. Это именно так просто.
Я вновь раскинул перед собой руки.
– Итак, я повторяю свой вопрос. Зачем вы здесь? Чего вы хотите?
***
Мы сделали короткий перерыв. Когда все снова собрались, я стал вести речь в более разговорном ключе.
– Брэтт имела неверное представление о том, что здесь происходило, о том, какова была её роль, и каковы были ваши роли. Действительно сбивающий с толку вопрос – почему она вообще вела эти встречи. Вот в чём была ошибка Брэтт – она думала, что вы приходите каждый месяц, так как хотите подхватить желудочный грипп. Она думала, что вы хотите заразиться и пройти через этот процесс, который я только что описал.
Это вызвало некий отклик. Я шагал, пока ни не утихли.
– Она думала, что вы понимаете это, – сказал я, – и что вы хотите подвергнуться тяжёлой и продолжительной болезни, как это сделала она.
Молодой человек похожий на музыканта по имени Джастин встал и задал вопрос, который хотели задать все.
– Она думала, что мы приходим сюда потому, что хотим, чтобы нас два года тошнило, как вы говорите?
– Именно.
– Но вы говорите, что всё это ради ничего.
– Больше это похоже на ничтожность – всё ради ничтожности. Абсолютно израсходованное содержимое вашего ментально-эмоционального пищеварительного тракта полностью опорожняется, оставляя вас опустошённым, словно скорлупа. По крайней мере, да, в это легко поверить таким людям как я или Брэтт.
Джастин не поверил.
– Вы и Брэтт думаете, что люди действительно могут хотеть пройти через всё это? Да ещё за ничто?
– Хороший вопрос, и ответ подчёркнуто «да». Знаю, трудно в это поверить, но для меня и Брэтт это совершенно естественно. На наш взгляд для это элементарно. Более того, нам тяжело поверить, что все не стоят на коленях, умоляя об этом. Знаю, это звучит так же непостижимо для вас, но так есть. Во-первых, мы считаем этот опыт, который я описываю, процессом рождения из фантазий в реальность. По нашему разумению, просто нет другой альтернативы. Во-вторых, вот, вы все здесь. Вы пришли сюда просить о чём-то, даже если вы не знаете, о чём. Поэтому, да, мы ловим вас на слове. И наконец, третье, скажу, что я и Брэтт не совсем неправы в своих утверждениях. Я встречал очень немногих людей, и получал совсем немного писем от других людей, которые получили послание в том же духе, в котором я и Брэтт говорим о нём. Только очень маленький процент, но сильных и с чистым желанием и намерением людей.
– В вашей первой книге, – сказала Николь, – вы говорили, что один или два человека в год пробуждались с вашей помощью…
– Это количество удивительно выросло с выходом книг, но я вижу куда больше людей, которые хотят перестать выстраиваться в очередь на каждое показное мероприятие, и подходить к главным вопросам своего существования со зрелостью и здравым смыслом.
***
Я сделал перерыв, чтобы попить воды и дать этой последней части впитаться. Возникло множество частных разговоров, но все затихли, когда я вернулся в центр.
– Почему необходимы такие крайние меры? Почему мы должны пройти через такое мучительное испытание, чтобы просто стать тем, чем мы являемся?
Не ожидая, что кто-то ответит, я усилил напряжение.
– Поток и затор, – сказал я, – являются основными действующими принципами в царстве сна. Для большинства людей, однако, есть только затор, и нет потока. Они говорят, что мы это духовные существа, получающие человеческий опыт, но на самом деле мы это духовные существа с насмерть закупоренным желудком, получающие суб-человеческий опыт. Пандемии ожирения, диабета, сердечной недостаточности и рака, опустошающие западный мир, являются просто внешними проявлениями далеко зашедшего внутреннего состояния. Тогда как физически ожиревшие и больные только некоторые из нас, то духовно практически все мы ожиревшие и больные. Патологическое духовное ожирение это бич, который косит человеческую расу, делая эту прекрасную планету чуть лучше аппарата для ухода за умирающими, где мы сидим со стеклянными глазами и с отвисшей челюстью, коротая часы жизни, о которой мы не просили, и с которой не знаем, что делать; это мир умирающих пациентов хосписа, которые колют себе в вену ароматизированный морфин и тянут время.
Этот пассаж оставил в кильватере несколько мгновений тишины.
– Но, может быть, это всё, чем хотят заниматься эти люди, – предположил немолодой человек по имени Генри, торопясь намазать эту свинью губной помадой, – быть духовными лежебоками. Ходить на работу, растить семью, зависнуть перед телевизором или что-нибудь в этом роде. Это не ад, это просто жизнь.
– Согласен, – согласился я. – Никто не пинает двери, вытаскивая людей из постели. Вы все приходили сюда, чтобы встретиться с Брэтт. Она не выискивала вас и не заманивала сюда, ведь так? Вы приходили к ней, прося этого сами, верно?
Генри кивнул, согласившись, остальные тоже закивали.
– Разве Брэтт когда-нибудь говорила о том, какая здоровская штука – просветление? Как оно может решить все ваши проблемы, наполнить вас любовью, покоем и счастьем, возвысит вашу душу, позволит превзойти человеческий уровень и даже смерть, даст вам особые способности, что-нибудь соблазнительное наподобие этого?
Никто не ответил. Это ещё один важный момент, который следует прояснить.
– Она когда-нибудь пыталась вас на что-либо уговорить? Убедить вас в чём-то, кроме как в том, чтобы думать самим, смотреть и видеть самостоятельно? Была ли она как гладко стелющий продавец, или целующий детей политик, который обещает, насколько лучше будет жизнь, если вы купитесь на его специальный духовный брэнд? Разве она осуществляла схему «быстрого благословения»? Разве она поддерживала какое-то учение? Разве она озаряла вас своей энергией шакти?
По трибунам прошёл небольшой смех, потому что всё, что я говорил так было непохоже на Брэтт. Я подождал пока эти вопросы повисят в воздухе. Мне бы не хотелось, чтобы кто-то подумал, что мы здесь собрались, чтобы попрощаться с каким-то любимым членом правления тюрьмы, ещё одним членом легиона лизоблюдов и подхалимов Майи, проповедником приятности, покорности, довольства – гипнагогии. Гипнагогия определяется как «фактор, вызывающий сон». Майа выпустила армию гипнагогов в мир, чтобы вызвать и удерживать состояние сна. Прекрасно. Я не спорю с этим. Я просто не хочу, чтобы сегодня здесь думали, что такой была Брэтт.
– Большинство из вас знают, что я испытываю довольно сильное презрение к духовному рынку. Порнографическая пародия на человеческое желание знать истину, кажется так я его называл. Вы понимаете, кого и что я имею в виду под этим?
Все закивали и заворчали, в основном соглашаясь.
– Кто-нибудь из вас думает, что это применимо к Брэтт? Разве она устанавливала распорядок? Пыталась разбогатеть? Строила организацию? Публиковала рекламу или блог? Ездила в туры? Разве хотела она быть популярной? Разве хотела она, чтобы в вас отражался её имидж духовно превосходящего существа? Разве она когда-либо даже улыбалась? Чёрт, разве она когда-либо была хорошей?
Все были очень внимательны. Они знали, что сейчас говорится что-то очень важное, что-то близкое к страшному краю.
– Разве она когда-либо требовала денег? Пыталась вам что-нибудь продать? Пригласить вас на круиз или ритрит на берегу? Разве она когда-нибудь наряжалась, принимала титул, или духовное имя? Разве она когда-нибудь заявляла о своём учении или о линии учения? Разве она когда-нибудь произнесла хоть слово на японском или санскрите? Разве она выключала свет на собраниях? Или включала музыку? Или зажигала свечи? Начинала с молитвы или медитации? Что-нибудь в этом роде?
В ответ лишь лёгкий смешок. Это важный момент, как и перечисление всех учителей и авторов. На сегодня у нас запланировано хорошее шоу, но ничто из этого не имеет смысла, если эти люди уйдут отсюда, смешивая Брэтт с миром духовной проституции.
– Брэтт была реальной – сказал я, – а это такая редкая вещь, что очень легко не узнать её при встрече. Неистовый темперамент был не присущ ей. Тот тихий, задумчивый человек, которого некоторые из вас видели на последнем собрании, ближе походил на то, как она была далека от всего этого. Очень непросто говорить о пробуждении, и ей пришлось стать другим человеком, который смог бы это сделать. Она прекратила встречи, когда поняла, что каждый раз во время наших с ней бесед я говорил правду – что между учителем и учениками совсем нет связи. Совсем. У нас нет того, что вам нужно, и вы не хотите того, что у нас есть. Брэтт не хотела в это верить, но в конце концов она не могла не увидеть, что это было правдой, и тогда она прекратила встречи. У меня есть другие причины продолжать это учительство, но у неё их не было.
***
– И теперь, с помощью Далай Ламы, я отвечу на тот вопрос, который задавал. Вопрос такой: зачем вы здесь? Чего вы хотите?
Я достал лист бумаги из заднего кармана, развернул его и прочёл одну из цитат, которые нацарапал до этого на нём.
– При конечном анализе, сказал Далай Лама, каждый человек надеется просто на покой ума.
Я свернул бумажку и убрал её.
– Кто-нибудь не согласен?
Никто.
– Я тоже, – сказал я. – Чего вы хотите? Покоя ума. Вот так просто. И вы приходили сюда, ища покоя ума у Брэтт, но она думала, что вы пришли сюда за абсолютно противоположным. Она была разрушителем, возбудителем, метафизическим анархистом. Её делом было крушить и сжигать. Она была иконоборцем, революционером. Она думала, вы желаете войны, а вы всё время хотели мира. Я согласен с Далай Ламой – покой ума, духовная гармония, это то, чего в реальности ищут практически все искатели везде и во все времена. Всё обретает совершенный смысл, если посмотреть с такой точки зрения. Почему все ищут, но никто не находит? Потому что они ищут не истину, рост или изменения, они ищут покоя ума. Всё остальное – просто маскарад.
– А что плохого в покое ума? – спросил Джастин.
– Ничего, – ответил я, – просто это не сочетается с таким человеком, как Брэтт.
– Или как вы, – сказал он.
– Или как я, да. Лично я, думая о покое ума, содрогаюсь от отвращения. Для меня это лишь причудливый способ сказать, что люди просто хотят продолжать жевать свою жвачку и пастись с опущенной головой в окружении товарищей по стаду – неосознанные, незаинтересованные, неживые. Для такого человека, как я или Брэтт, покой ума это враг. Это самое худшее на свете. Это корова, это сокамерник, это безволосый эмбрион, который по-прежнему вставлен в матрицу. Я имею в виду покой ума. – Я сложил пистолет из пальцев и вышиб себе мозги. – В чём смысл?
Это их немного взволновало.
– Не обижайтесь, здесь определённо нет вашей вины. Это универсальная динамика искателей. Вы можете пойти практически к любому духовному учителю или члену духовенства, и они помогут вам найти покой ума. Брэтт была тем, кто не понимал этого. Она не просто не знала, что вы хотите покоя ума, для неё это желание было непостижимым. Даже если бы вы сказали ей об этом напрямую, она не смогла бы уложить это в своей в голове. Она приравняла бы покой ума со сном, а это означало бы, что вы приходите к ней и просите её усыпить вас. Вот здесь и разрыв между нами. Так же, как вам не понятно, что мы думаем, что вы приходите сюда, чтобы сжечь свою жизнь, так и мы не понимаем, что вы приходите сюда, прося усыпить вас.
***
Я дал сигнал на перерыв, и все стали подниматься и потягиваться. Через пятнадцать минут все вернулись на свои места и несколько минут беспорядочно болтали между собой. Спустя некоторое время я представил Лизу. Она вышла, держа в руках свой ежедневник, явно чувствуя неудобство и смущённость. Ей и вправду было непонятно, что она – духовный неофит – преуспела там, где легионы духовных ветеранов потерпели неудачу. Она согласилась выступить. Я не старался её убедить. Она поняла, что я пытался ей показать, что ей предстоит ещё много сделать, и она решила, что будет это делать, и что рассказ своей истории, стоя перед этими людьми, может помочь ей в этом.
Она открыла ежедневник, достала фотографию и передала её кому-то в первом ряду, чтобы пустить её по кругу. Тяжёлую историю ей придётся рассказать. Она начала медленно, в зажатой манере болезненной эмоциональной исповеди, опустив глаза, мягким, колеблющимся голосом, но потом нашла тихий, сердечный ритм, и история потекла. Я вышел, чтобы своим присутствием не усложнять ей задачу. Двадцать минут спустя, находясь на прилегающем поле, я услышал громкие продолжительные аплодисменты, и понял, что она справилась.
Брэтт и я никогда не срывали аплодисментов.
29. Эпитафия другу.
Лёжа головой на твоих коленях, камерадо,
я продолжу своё признание –
то, что я начал говорить тебе там, на открытом воздухе:
знаю, я беспокоен, и беспокою других,
знаю, мои слова – орудия, полные опасности, полные смерти,
(поистине я реальный солдат,
а не тот, со штыком, и не артиллерист с красными нашивками),
ибо я противостою покою, безопасности и всем установленным законам,
чтобы нарушить их;
я более решителен, потому что все отвергли меня,
чем я мог бы быть, если все соглашались бы со мной;
я не замечаю, и никогда не замечал,
ни опыта, ни осторожности, ни большинства,
а так же насмешек;
и угроза, что называется адом, лишь мелочь или ничто для меня,
и соблазн, что называется раем, лишь мелочь или ничто для меня.
Дорогой камерадо! Признаюсь, я убеждал тебя идти со мной,
и снова убеждаю, не имея ни малейшего представления,
куда мы направимся,
или будем ли мы праздновать победу,
либо нас полностью разобьют и повергнут.
– Уолт Уитмен –
Алиса подошла к развилке.
– На какую дорогу мне свернуть? – спросила она.
– А куда ты хочешь пойти? – отозвался Чеширский кот.
– Не знаю, – ответила Алиса.
– Тогда, – сказал кот, – это не имеет значения.
– Льюис Кэрролл, «Алиса в стране чудес» –
Я шагал взад-вперёд по песку, по которому шагал уже дюжину раз во время предыдущих визитов, как шагал уже много раз перед многими разными группами, многими разными вечерами. Разница была, в том, что сегодня я делал это в последний раз.
Лиза сидела с доктором Кимом в первом ряду, а другие семьдесят или восемьдесят человек сидели на песке и на трибунах. Казалось, всем было интересно, что я собираюсь сказать. И мне я тоже. Я видел свою тройную задачу так: произнести хвалебную речь Брэтт, говоря при этом то, что нужно услышать этим собравшимся здесь людям, и так, чтобы это по возможности лучше служило книге. В заднем кармане у меня лежал лист бумаги с некоторыми цитатами, и я почти совсем не думал о том, что я буду говорить кроме этого.
Каждый должен был сегодня принести по двадцать долларов на памятный подарок дочери Брэтт Мелиссе, который ей вручат позже этим вечером. Некоторые принесли больше, а доктор Ким собирался позже внести щедрый вклад. Сам подарок будет сюрпризом для группы, но не для Мелиссы, которая знала о нём за несколько месяцев, с тех пор, как был запланирован этот вечер. Подарок в целости ждал меня в отеле, как я и ожидал, и теперь лежал в моём кармане.
– Мы посидим здесь несколько минут и послушаем меня, – начал я, когда все успокоились, – а затем я передам вас приглашённому мной оратору – Лизе. После этого мы все спустимся к озеру, где зажжём костёр и скажем должное «прощай» нашему – давайте скажем, другу – нашему другу Брэтт. Не знаю, как мы все поместимся там внизу, но таким вещам всегда находится решение. Когда мы пойдём вниз, к нам присоединится дочь Брэтт, и, возможно, её внучка, и там будет маленький сюрприз, от которого вы, вероятно, обалдеете – подарок для них, в который вы внесли свой вклад. У кого-нибудь есть вопросы на этот счёт?
У некоторых были, и мы убили ещё полчаса на незапланированный разговор, чтобы всех удовлетворить. Стоял прекрасный вечер ранней осени. Неярко горело освещение, и шёл мелкий дождь, мягко барабаня по алюминиевой крыше и придавая уютность конной арене. Сегодняшние события займут, с перерывами, больше четырёх часов. После того, как мы довольно расслабленно поболтали, я перевёл тему на причину, по которой мы здесь собрались.
– Мне сказали, что последний раз, когда вы приходили сюда и встречались с Брэтт, был около года назад. Кто был тогда здесь?
Поднялось около двадцати рук.
– Что здесь было? Что она говорила? Николь?
Николь – деловая женщина примерно в возрасте Лизы, которая вместе с Лизой и доктором Кимом прилагала силы по устройству этого вечера.
– Ну, вы ведь знаете, какая она была – громкоголосая, всё время ругалась и всматривалась в наши лица?
– Да, – ответил я, и все засмеялись, вспомнив неистовую Брэтт.
– Но в тот раз она была не такой. То был единственный раз, когда я видела её как бы самой собой. Она говорила очень мягко, с меньшим акцентом, была очень вежлива и немного печальна. Она просто села с нами и стала объяснять, что наши собрания не работают так, как она думала; она чувствовала, что скорее способствует нашему отрицанию, нежели позитивным изменениям. Она сказала, что возможно, этого мы на самом деле и хотим, но она не желала служить этой цели. Это было довольно грустно. Некоторые плакали.
Я кивнул и зашагал взад-вперёд перед трибунами, всё кивая. Как мы умудряемся не находить то единственное, что не может быть утеряно? Как нам удаётся не видеть того, что только и есть? Почему люди, которые говорят, что хотят увидеть, отказываются открыть глаза? Эти вопросы, вероятно, мучили Брэтт. Этого она не могла понять, разглядывая эти полные энтузиазма, чуткие, умные лица, откуда я сейчас. Как эти люди, которые говорят, что хотят освободиться от иллюзии, могут лишь закапываться ещё глубже? И как я, которая знает, куда они хотят идти, и как туда попасть, превратилась лишь в ещё одно снотворное?
Брэтт не смогла ответить на эти вопросы, поэтому прекратила эти встречи. Я хорошо её понимаю. Я не совсем понимаю, зачем она вообще начинала всё это. Подозреваю, что дело в докторе Киме. Теперь эти друзья, студенты и почитатели Брэтт хотят знать что-то о ней, то, о чём она умалчивала. Они хотели знать, почему она положила конец этой их совместному делу. Они хотели знать, почему ещё до своей смерти она повернулась к ним спиной.
Я начал говорить. Я начал свой последний урок – поминальную речь Брэтт.
***
– Зачем вы сюда пришли? – спросил я группу в риторическом, нравоучительном тоне. – Чего вы хотите?
Я раскинул перед собой руки, словно ожидая ответа, но никто не желал выступать.
– В самом начале своей первой книги, «Прескверная штука», я сказал, что вы должны знать, чего вы хотите. Вы должны иметь ясное желание, сильное и конкретное намерение. Если вы не знаете, куда вы идёте, тогда нет основания, чтобы судить о том, что одно направление лучше чем другое. Я не хочу никого выделять, поэтому просто спрошу всех: может ли кто-нибудь встать прямо сейчас и сказать, в нескольких словах, чего он хочет? Зачем вы приходили сюда на встречи с Брэтт?
Никто не встал. Я продолжал шагать, позволив тишине повисеть, чтобы все поняли её значение.
Никто не знал, чего он хочет.
– Как бы вы ответили на этот вопрос? – спросил один из ребят, Рональд.
Я остановился. Повернулся прямо лицом к группе и ответил.
– Вопрос не в том, как я ответил бы, – ответил я, – но как я ответил. Я сказал, что хочу перестать быть ложью. Я хочу перестать не знать, кто, что и где я. Я хочу перестать не понимать и блуждать в темноте. Я хочу перестать притворяться, что ложь это правда, и что я понимаю то, чего не понимаю. Я хочу прекратить играть понарошку и выяснить, что есть реальность. Я отдам за это всё. Я отрежу себе руки, выбью глаза, отрежу голову. Нет ничего слишком, и никакая цена не слишком высока, потому что жизнь в невежестве и самообмане для меня не имела ценности. Не было ничего, что бы я не сделал или не отдал, потому что я скорее умер бы, чем продолжил в этом отравленном, омрачённом состоянии. Я не ставил рамок или условий, я отпустил все мнения и предпочтения, я только хотел знать, что есть истина, чем бы она ни была, и да будь что будет.
Они смотрели на меня молча.
– Жить свободно или умереть, – сказал я. – Таков девиз избавления. Это именно так просто.
Я повторил простой вопрос, на который никто из них не ответил.
– Чего вы хотите? Зачем вы здесь?
Они продолжали молчать. Встал Рональд.
– Я думаю, мы все здесь умные люди, – заявил он напористо, чувствуя необходимость установить защиту. – Но мне кажется, вы так не думаете.
Интересно, был ли он таким же наглым с Брэтт. Не важно. Мне нравится наглость.
– Неправда, – сказал я. – Я знаю, что все мы умные люди, но ум очень интересная штука в царстве сна: с ним плохо, и без него – никак. Как иголка в магазине воздушных шаров – приходится втыкать её в пробку, иначе всё начнёт лопаться. В этом реальный смысл всей духовности, религии и философии – они все безопасные пробки, в которых мы можем схоронить острые концы своих умов. Так, само-отупляя свой разум, мы постоянно налагаем на себя сонные чары. Никто это за нас не делает. За нашим заблуждением нет никакой магии, кроме той, которую мы сами создаём своей эмоциональной энергией. Когда мы перестаём колдовать, мы начинаем пробуждаться, а это последнее, чего бы мы хотели, даже если заявляем об этом намерении. Что бы мы ни говорили, мы не хотим, чтобы всё начало лопаться.
Я замолчал, шагая, размышляя.
– Если бы речь шла об отравлении или о желудочном гриппе, кто-нибудь знает, что это значит? Из личного опыта?
Это встретило хор стонов, который я истолковал как «да».
– Что? – спросил я с притворной тревогой, – Никто не любит интенсивный желудочный грипп? Судороги, тошноту, рвоту? Нет? Понос, лихорадку, озноб? Никто? Чёрт, крепкий народ. Всю ночь лежать скрючившись на полу в ванной? Тело всё разбито и натужено? Никто? Постойте-ка, я не сказал самого хорошего. Как насчёт свирепого желудочного гриппа, который продолжается полтора года, а может, два? Кто-нибудь желает?
Нет.
– Ну же, серьёзно, чего вам стоит? – подзуживал я. – Ради чего стоило бы провести пару лет, корчась от желудочного гриппа? Что бы могло заставить вас вынести это? Что бы могло заставить вас захотеть этого? – Я обвёл взглядом всю группу. – Миллион баксов? Лишние двадцать лет жизни? Возвращение умершего возлюбленного? – Они сидели молча и неподвижно. – Ах, да, я понял. А как насчёт ничего? Есть кто-нибудь? Два года выворачивания кишок наизнанку совершенно просто так? Очередь начинается слева. Кто первый?
Они не знали, можно ли смеяться. Я шучу или грублю без причины? Я оскорбляю память Брэтт или делаю справедливые замечания? Думаю, они верят мне на слово, поскольку привыкли к её буйным, непристойным речам. Брэтт умела быть земной женщиной.
– Оставайтесь со мной, пожалуйста, – сказал я. – Это близкая аналогия. Жестокий желудочный грипп это очень близкий физический эквивалент процесса духовного пробуждения, и это одна из хороших метафор, которые становятся тем лучше, чем больше с ними играешь. Я вижу, как вы все на меня смотрите, что даже если это и хорошая метафора, это не значит, что вы хотите слышать о ней, особенно если мы здесь для того, чтобы почтить память Брэтт. Поверьте, это всё о Брэтт и обо всех вас. Это о том, зачем она проводила эти встречи, и почему решила прекратить их.
Они перешли в более внимательное настроение.
– Основная особенность этих двух процессов, духовного пробуждения и желудочного гриппа, это насильственное и огульное откачивание всего содержимого – физического в одном случае, ментального и эмоционального – в другом. Говоря огульное, я имею в виду без разбору – если что-то может выйти, оно выходит. Экстренная чистка. Опорожнение всех резервуаров.
Я знал, что для них это был всего лишь разговор. Они не проходили через описываемый мной процесс, и сомневаюсь, что кто-либо из них пройдёт через него в этой жизни, но сегодня последний раз, когда я обращаюсь к группе, а это классная аналогия, и я не собираюсь – простите – спустить её в унитаз.
– Оба эти процесса волнообразны, – продолжал я, – цикл агонии – облегчение. Заканчивается один сильнейший приступ рвоты, и какое-то время вы чувствуете себя неплохо, и думаете, может быть, всё окончено, но потом это начинается снова. Вы чувствуете первый позыв неправильности, первое лёгкое урчание, которое говорит вам, что всё не так; вы знаете, зачем вы в это ввязались, но ничего не можете сделать, как только перенести всё это. Становится всё хуже и хуже, вот уже непереносимо, и потом со взрывом разлетается во все стороны, оставляя вас в слабости и дрожи, с чувством невозможности больше выдержать. Потом наступает короткий период затишья, появляется проблеск надежды, что всё наконец окончено, а затем вы вновь чувствуете позыв, и всё начинается опять. И так продолжается снова и снова, волна за волной, далеко за пределы той точки, когда вы думаете, что там уже ничего не должно быть. А там есть ещё.
Я шагал взад-вперёд, изучая их лица.
– Разве другие духовные учителя не рассказывали вам об этом? О двух годах очистительного заворота кишок?
Нет ответа. Следующие несколько минут, шагая туда-сюда, я произносил имена нескольких дюжин хорошо известных духовных учителей, гуру и авторов, живых и умерших, делая паузу после каждого имени на тот случай, если кто-то захочет поднять руку и поручиться за кого-либо из них, чтобы они могли заметить тот факт, что никто этого не делал. Я закончил одним именем.
– Брэтт?
Все подняли руки.
Мне действительно хотелось прояснить это. Теперь можно продолжить.
– Вот ещё одна ценная сторона этой аналогии, – сказал я. – Когда у вас желудочный грипп или пищевое отравление, вам кажется, что ваша система абсолютно выходит из строя, но это не так. Здесь работает разум. Это процесс. Организм подвергает себя этому ужасному испытанию по определённой причине. То же можно сказать о процессе пробуждения. Это выглядит как тотальный умственно-эмоциональный хаос, но это процесс, и управляет им разум. Процесс работает определённым образом, и для этого есть причины.
А теперь изюминка.
– Но аналогия ещё не завершена, – сказал я. – Я много раз говорил, что никто на самом деле не хочет того, чем это является в реальности. Приз в конце этой двухлетней интенсивной болезни не просто ничто, но ничтожность*. Вот что значит говорить, что этого не просто нельзя хотеть – его просто нет.
_______
*nothing (ничто) + ness (ность) = ничегошность; то, чего нет
_______
Никому это нисколько не понравилось.
***
– Как можно при желании заставить это случиться? – спросила Николь. – Как можно, ээ, вызвать тот процесс?
– Отличный вопрос, – ответил я, – очень близко к существу дела. Можно заставить это случиться? Что можно сделать? Нельзя просто принять рвотное средство, некую духовную ипекакуану, чтобы выблевать всю свою жизнь. Вы не сможете засунуть свои согнутые в мудру пальцы себе в горло. Вы можете сесть в дзадзен на несколько лет, и попытаться выблевать тот шар расплавленного свинца, о котором все говорят – дайте мне знать, что из этого вышло. Чтобы действительно заставить что-то произойти, вам нужно отравиться, вам нужно ввести в свою систему какое-то чужеродное вещество, которое будет расти и распространяться, будто оно имеет собственную жизнь. Возможно, это чужеродное вещество уже внутри каждого из нас, возможно это тот слабый голосок, который толкает нас приходить на такие собрания, какое-то семя неудовлетворённости, и его необходимо лишь питать и поддерживать. Возможно это чужеродное вещество это единственное нечужеродное вещество в нас.
Я окинул взглядом свои мысли, чтобы понять, что говорить дальше.
– Можно ли заставить это случиться? – спросил я. – Можно ли сделать так, чтобы это не случилось? Не имею понятия. Моё мнение таково, что это не находится в пределах вашего прямого контроля. Вы должны молить об этом, используя «духовный автолизис», чтобы чётко сфокусировать своё желание и намерение, и выяснить, что хочет сказать тот маленький голосок, если вы хотите его услышать. Но мы возвращаемся к тому, что если вы не хотите этого, то вы не хотите. Это приводит нас самому центральному вопросу в этой теме – зачем? Зачем заставлять себя хотеть то, чего вы не хотите? Зачем инициировать двухлетний приступ жестокой болезни, направленный на ничто? Это непростой вопрос, потому что для этого нет разумной причины. Вам нужно стать безумным, вы должны выйти из своего ума. То, что требуется для выхода из комнаты смеха Майи, настолько экстремально, настолько противоречит инстинктам и нормальным желаниям, что это не может случиться в состоянии ума, которое мы называем здравым.
Я сделал паузу, чтобы выпить воды. Группа казалась немного понурой.
– Знаю, это не очень приятная аналогия, – продолжил я, – но это одно из её достоинств. Пробуждение это очень неприятный процесс. Это последняя детокс программа, поскольку термин «духовный автолизис» означает духовное самопереваривание. И запомните, если отбросить все метафоры и аналогии, то всё, о чём мы говорим, это перестать верить в ложь, прекратить видеть то, чего нет, возвращение в наше чистое, неиспорченное, неискажённое состояние. Это именно так просто.
Я вновь раскинул перед собой руки.
– Итак, я повторяю свой вопрос. Зачем вы здесь? Чего вы хотите?
***
Мы сделали короткий перерыв. Когда все снова собрались, я стал вести речь в более разговорном ключе.
– Брэтт имела неверное представление о том, что здесь происходило, о том, какова была её роль, и каковы были ваши роли. Действительно сбивающий с толку вопрос – почему она вообще вела эти встречи. Вот в чём была ошибка Брэтт – она думала, что вы приходите каждый месяц, так как хотите подхватить желудочный грипп. Она думала, что вы хотите заразиться и пройти через этот процесс, который я только что описал.
Это вызвало некий отклик. Я шагал, пока ни не утихли.
– Она думала, что вы понимаете это, – сказал я, – и что вы хотите подвергнуться тяжёлой и продолжительной болезни, как это сделала она.
Молодой человек похожий на музыканта по имени Джастин встал и задал вопрос, который хотели задать все.
– Она думала, что мы приходим сюда потому, что хотим, чтобы нас два года тошнило, как вы говорите?
– Именно.
– Но вы говорите, что всё это ради ничего.
– Больше это похоже на ничтожность – всё ради ничтожности. Абсолютно израсходованное содержимое вашего ментально-эмоционального пищеварительного тракта полностью опорожняется, оставляя вас опустошённым, словно скорлупа. По крайней мере, да, в это легко поверить таким людям как я или Брэтт.
Джастин не поверил.
– Вы и Брэтт думаете, что люди действительно могут хотеть пройти через всё это? Да ещё за ничто?
– Хороший вопрос, и ответ подчёркнуто «да». Знаю, трудно в это поверить, но для меня и Брэтт это совершенно естественно. На наш взгляд для это элементарно. Более того, нам тяжело поверить, что все не стоят на коленях, умоляя об этом. Знаю, это звучит так же непостижимо для вас, но так есть. Во-первых, мы считаем этот опыт, который я описываю, процессом рождения из фантазий в реальность. По нашему разумению, просто нет другой альтернативы. Во-вторых, вот, вы все здесь. Вы пришли сюда просить о чём-то, даже если вы не знаете, о чём. Поэтому, да, мы ловим вас на слове. И наконец, третье, скажу, что я и Брэтт не совсем неправы в своих утверждениях. Я встречал очень немногих людей, и получал совсем немного писем от других людей, которые получили послание в том же духе, в котором я и Брэтт говорим о нём. Только очень маленький процент, но сильных и с чистым желанием и намерением людей.
– В вашей первой книге, – сказала Николь, – вы говорили, что один или два человека в год пробуждались с вашей помощью…
– Это количество удивительно выросло с выходом книг, но я вижу куда больше людей, которые хотят перестать выстраиваться в очередь на каждое показное мероприятие, и подходить к главным вопросам своего существования со зрелостью и здравым смыслом.
***
Я сделал перерыв, чтобы попить воды и дать этой последней части впитаться. Возникло множество частных разговоров, но все затихли, когда я вернулся в центр.
– Почему необходимы такие крайние меры? Почему мы должны пройти через такое мучительное испытание, чтобы просто стать тем, чем мы являемся?
Не ожидая, что кто-то ответит, я усилил напряжение.
– Поток и затор, – сказал я, – являются основными действующими принципами в царстве сна. Для большинства людей, однако, есть только затор, и нет потока. Они говорят, что мы это духовные существа, получающие человеческий опыт, но на самом деле мы это духовные существа с насмерть закупоренным желудком, получающие суб-человеческий опыт. Пандемии ожирения, диабета, сердечной недостаточности и рака, опустошающие западный мир, являются просто внешними проявлениями далеко зашедшего внутреннего состояния. Тогда как физически ожиревшие и больные только некоторые из нас, то духовно практически все мы ожиревшие и больные. Патологическое духовное ожирение это бич, который косит человеческую расу, делая эту прекрасную планету чуть лучше аппарата для ухода за умирающими, где мы сидим со стеклянными глазами и с отвисшей челюстью, коротая часы жизни, о которой мы не просили, и с которой не знаем, что делать; это мир умирающих пациентов хосписа, которые колют себе в вену ароматизированный морфин и тянут время.
Этот пассаж оставил в кильватере несколько мгновений тишины.
– Но, может быть, это всё, чем хотят заниматься эти люди, – предположил немолодой человек по имени Генри, торопясь намазать эту свинью губной помадой, – быть духовными лежебоками. Ходить на работу, растить семью, зависнуть перед телевизором или что-нибудь в этом роде. Это не ад, это просто жизнь.
– Согласен, – согласился я. – Никто не пинает двери, вытаскивая людей из постели. Вы все приходили сюда, чтобы встретиться с Брэтт. Она не выискивала вас и не заманивала сюда, ведь так? Вы приходили к ней, прося этого сами, верно?
Генри кивнул, согласившись, остальные тоже закивали.
– Разве Брэтт когда-нибудь говорила о том, какая здоровская штука – просветление? Как оно может решить все ваши проблемы, наполнить вас любовью, покоем и счастьем, возвысит вашу душу, позволит превзойти человеческий уровень и даже смерть, даст вам особые способности, что-нибудь соблазнительное наподобие этого?
Никто не ответил. Это ещё один важный момент, который следует прояснить.
– Она когда-нибудь пыталась вас на что-либо уговорить? Убедить вас в чём-то, кроме как в том, чтобы думать самим, смотреть и видеть самостоятельно? Была ли она как гладко стелющий продавец, или целующий детей политик, который обещает, насколько лучше будет жизнь, если вы купитесь на его специальный духовный брэнд? Разве она осуществляла схему «быстрого благословения»? Разве она поддерживала какое-то учение? Разве она озаряла вас своей энергией шакти?
По трибунам прошёл небольшой смех, потому что всё, что я говорил так было непохоже на Брэтт. Я подождал пока эти вопросы повисят в воздухе. Мне бы не хотелось, чтобы кто-то подумал, что мы здесь собрались, чтобы попрощаться с каким-то любимым членом правления тюрьмы, ещё одним членом легиона лизоблюдов и подхалимов Майи, проповедником приятности, покорности, довольства – гипнагогии. Гипнагогия определяется как «фактор, вызывающий сон». Майа выпустила армию гипнагогов в мир, чтобы вызвать и удерживать состояние сна. Прекрасно. Я не спорю с этим. Я просто не хочу, чтобы сегодня здесь думали, что такой была Брэтт.
– Большинство из вас знают, что я испытываю довольно сильное презрение к духовному рынку. Порнографическая пародия на человеческое желание знать истину, кажется так я его называл. Вы понимаете, кого и что я имею в виду под этим?
Все закивали и заворчали, в основном соглашаясь.
– Кто-нибудь из вас думает, что это применимо к Брэтт? Разве она устанавливала распорядок? Пыталась разбогатеть? Строила организацию? Публиковала рекламу или блог? Ездила в туры? Разве хотела она быть популярной? Разве хотела она, чтобы в вас отражался её имидж духовно превосходящего существа? Разве она когда-либо даже улыбалась? Чёрт, разве она когда-либо была хорошей?
Все были очень внимательны. Они знали, что сейчас говорится что-то очень важное, что-то близкое к страшному краю.
– Разве она когда-либо требовала денег? Пыталась вам что-нибудь продать? Пригласить вас на круиз или ритрит на берегу? Разве она когда-нибудь наряжалась, принимала титул, или духовное имя? Разве она когда-нибудь заявляла о своём учении или о линии учения? Разве она когда-нибудь произнесла хоть слово на японском или санскрите? Разве она выключала свет на собраниях? Или включала музыку? Или зажигала свечи? Начинала с молитвы или медитации? Что-нибудь в этом роде?
В ответ лишь лёгкий смешок. Это важный момент, как и перечисление всех учителей и авторов. На сегодня у нас запланировано хорошее шоу, но ничто из этого не имеет смысла, если эти люди уйдут отсюда, смешивая Брэтт с миром духовной проституции.
– Брэтт была реальной – сказал я, – а это такая редкая вещь, что очень легко не узнать её при встрече. Неистовый темперамент был не присущ ей. Тот тихий, задумчивый человек, которого некоторые из вас видели на последнем собрании, ближе походил на то, как она была далека от всего этого. Очень непросто говорить о пробуждении, и ей пришлось стать другим человеком, который смог бы это сделать. Она прекратила встречи, когда поняла, что каждый раз во время наших с ней бесед я говорил правду – что между учителем и учениками совсем нет связи. Совсем. У нас нет того, что вам нужно, и вы не хотите того, что у нас есть. Брэтт не хотела в это верить, но в конце концов она не могла не увидеть, что это было правдой, и тогда она прекратила встречи. У меня есть другие причины продолжать это учительство, но у неё их не было.
***
– И теперь, с помощью Далай Ламы, я отвечу на тот вопрос, который задавал. Вопрос такой: зачем вы здесь? Чего вы хотите?
Я достал лист бумаги из заднего кармана, развернул его и прочёл одну из цитат, которые нацарапал до этого на нём.
– При конечном анализе, сказал Далай Лама, каждый человек надеется просто на покой ума.
Я свернул бумажку и убрал её.
– Кто-нибудь не согласен?
Никто.
– Я тоже, – сказал я. – Чего вы хотите? Покоя ума. Вот так просто. И вы приходили сюда, ища покоя ума у Брэтт, но она думала, что вы пришли сюда за абсолютно противоположным. Она была разрушителем, возбудителем, метафизическим анархистом. Её делом было крушить и сжигать. Она была иконоборцем, революционером. Она думала, вы желаете войны, а вы всё время хотели мира. Я согласен с Далай Ламой – покой ума, духовная гармония, это то, чего в реальности ищут практически все искатели везде и во все времена. Всё обретает совершенный смысл, если посмотреть с такой точки зрения. Почему все ищут, но никто не находит? Потому что они ищут не истину, рост или изменения, они ищут покоя ума. Всё остальное – просто маскарад.
– А что плохого в покое ума? – спросил Джастин.
– Ничего, – ответил я, – просто это не сочетается с таким человеком, как Брэтт.
– Или как вы, – сказал он.
– Или как я, да. Лично я, думая о покое ума, содрогаюсь от отвращения. Для меня это лишь причудливый способ сказать, что люди просто хотят продолжать жевать свою жвачку и пастись с опущенной головой в окружении товарищей по стаду – неосознанные, незаинтересованные, неживые. Для такого человека, как я или Брэтт, покой ума это враг. Это самое худшее на свете. Это корова, это сокамерник, это безволосый эмбрион, который по-прежнему вставлен в матрицу. Я имею в виду покой ума. – Я сложил пистолет из пальцев и вышиб себе мозги. – В чём смысл?
Это их немного взволновало.
– Не обижайтесь, здесь определённо нет вашей вины. Это универсальная динамика искателей. Вы можете пойти практически к любому духовному учителю или члену духовенства, и они помогут вам найти покой ума. Брэтт была тем, кто не понимал этого. Она не просто не знала, что вы хотите покоя ума, для неё это желание было непостижимым. Даже если бы вы сказали ей об этом напрямую, она не смогла бы уложить это в своей в голове. Она приравняла бы покой ума со сном, а это означало бы, что вы приходите к ней и просите её усыпить вас. Вот здесь и разрыв между нами. Так же, как вам не понятно, что мы думаем, что вы приходите сюда, чтобы сжечь свою жизнь, так и мы не понимаем, что вы приходите сюда, прося усыпить вас.
***
Я дал сигнал на перерыв, и все стали подниматься и потягиваться. Через пятнадцать минут все вернулись на свои места и несколько минут беспорядочно болтали между собой. Спустя некоторое время я представил Лизу. Она вышла, держа в руках свой ежедневник, явно чувствуя неудобство и смущённость. Ей и вправду было непонятно, что она – духовный неофит – преуспела там, где легионы духовных ветеранов потерпели неудачу. Она согласилась выступить. Я не старался её убедить. Она поняла, что я пытался ей показать, что ей предстоит ещё много сделать, и она решила, что будет это делать, и что рассказ своей истории, стоя перед этими людьми, может помочь ей в этом.
Она открыла ежедневник, достала фотографию и передала её кому-то в первом ряду, чтобы пустить её по кругу. Тяжёлую историю ей придётся рассказать. Она начала медленно, в зажатой манере болезненной эмоциональной исповеди, опустив глаза, мягким, колеблющимся голосом, но потом нашла тихий, сердечный ритм, и история потекла. Я вышел, чтобы своим присутствием не усложнять ей задачу. Двадцать минут спустя, находясь на прилегающем поле, я услышал громкие продолжительные аплодисменты, и понял, что она справилась.
Брэтт и я никогда не срывали аплодисментов.
29. Эпитафия другу.
Лёжа головой на твоих коленях, камерадо,
я продолжу своё признание –
то, что я начал говорить тебе там, на открытом воздухе:
знаю, я беспокоен, и беспокою других,
знаю, мои слова – орудия, полные опасности, полные смерти,
(поистине я реальный солдат,
а не тот, со штыком, и не артиллерист с красными нашивками),
ибо я противостою покою, безопасности и всем установленным законам,
чтобы нарушить их;
я более решителен, потому что все отвергли меня,
чем я мог бы быть, если все соглашались бы со мной;
я не замечаю, и никогда не замечал,
ни опыта, ни осторожности, ни большинства,
а так же насмешек;
и угроза, что называется адом, лишь мелочь или ничто для меня,
и соблазн, что называется раем, лишь мелочь или ничто для меня.
Дорогой камерадо! Признаюсь, я убеждал тебя идти со мной,
и снова убеждаю, не имея ни малейшего представления,
куда мы направимся,
или будем ли мы праздновать победу,
либо нас полностью разобьют и повергнут.
– Уолт Уитмен –
7 комментариев