ПРАЗДНИК

«ПРАЗДНИК»

глава из поэмы «Возвращенье на Родину»

1

Наконец, устав от одиночества, он решил отыскать Другого.
Он так и сказал — Приди! — но лукавое эхо сказало в ответ —
… иди!.. — и он пошел прямо вперед, и когда, однажды, уперся в
собственную спину — он горько заплакал, ибо пройдя круг жизни,
никого он не встретил, кроме себя самого.
Тот, Другой, был так огромен, или так мал, что казалось Его не
было вовсе: было много людей, много слов и много событий, но все
это был не Он, а некий волшебный морок. И вгрызаясь в грудинку, он
пытался давно уже думать так: это я ем Его; и выпивая стакан вина:
это я пью Его… и все же он догадывался о том, что стремится обмануть
себя, а Тот, Другой, оставался таким же недоступным, как и был, —
а были только вещи и тени вещей, только люди и тени людей, только
солнце и тень от солнца… — Да и сам я — не только ли чья-то
тень? — так он подумал однажды, но не сумел как следует додумать
эту сложную, странную мысль. Он отчаянно знал — Я есть! есть…
Но этого ему уже не хватало для счастья, радости и блаженства, на
которые он как-то само собой предьявлял незыблемые, как казалось
ему, права.
Как стрела, он был нацелен вовне — всегда от себя — в бездонное
око, казавшейся светом, тьмы — там искал он Другого, искал, и —
не находил.
Между тем, надежда на Встречу ослабевала и он уже впускал временами
в свое детское сердце смертельный холод отчаянья, и, стиснув зубы,
цедил сквозь них космический хладный мрак, и редкие звезды, касаясь
его зубов, нежно и долго звенели, и этот звон был тот самый звон
погребальный, когда хоронили Праздник.

2

Вся моя жизнь была подготовкой к жизни.
Я жил как шел, а шел я на Праздник.
Ведь появление свое на свет я так и понял, как приглашение на Праздник. Если меня и разубеждали в детстве, то как-то неубедительно, и я не поверил: я слишком спешил на Праздник, который уже маячил мне впереди, и не хотел вникать в сплетни взрослых о том, что, мол, Праздник не состоится. Во всяком случае, прямо в лицо мне никто не посмел сказать, что не Праздник, а Траур ждет меня впереди — ни папа, ни мама, никто. Я спешил и не поверил своим глазам, когда увидел мрачные лица людей, неисчислимой толпой стоявших у чорного-чорного Гроба…
Кого здесь хоронят? — воскликнул я.
Здесь хоронили Праздник.
Гроб еще не закрыли и, подойдя нетвердыми шагами, я заглянул в лицо Тому, Кто там лежал…
* * *

… Сказочно синее небо сияло там, и в середине этого неба дышало живое солнце. Веселое, мокрое солнце смеялось, смехом заливалось, царило сильное, светило нежное. Была весна и почки пахли горько, текли ручьи: булькали, чмокали, клокотали и несли прихотливо щепку-лодочку с мачтой-спичкой-мечтой; вдоль берега Дите бежало и хлюпали ботинки, торжествуя, намокшие шнурки болтались вольно. А Дите бежало, а под ноги оно не смотрело, а смотрело Дите на щепку — на свою золотую лодку и на гордую мачту-спичку. Громадные дома стояли тут же и тысячами окон улыбались… Оранжевый трамвай протелеленькал, скосив глаза, он дальше побежал, а вольное Дите самозабвенно ему во след смотрело восхищенно, забыв совсем про лодочку свою…
* * *

… Дворец из пластилина там стоял. Вокруг был лес, в котором злые ведьмы жили в большом количестве и разном качестве. Все они зубастые, у каждой за плечом мешок для маленьких детей, а за поясом у каждой из них — напильник, что бы зубы свои точить. И вот эти-то злые ведьмы все до единой охотились на Дите и всячески пытались проникнуть в его дворец или подстеречь его у входа. Но напрасно они надеялись: именно по ночам Дите и бдило. Высоко подняв факел, Дите в одиночестве обходило бесчисленные коридоры и залы, и само закрывало все двери и ставни на высоких-высоких окнах на крепкие-прекрепкие засовы. А также механизм специальный включало, которым поднимался мост через глубокий ров, окружавший замок.
А потом Дите поднималось на башню и долго смотрело в ночную даль, и лицо его было сурово…
* * *

… Там Девочка в красном плаще шла под самыми окнами.
Раздвинув занавески, Дите смотрело на нее и сладко щемило сердце, потому что была осень и листья на кленах были такие же красные, как ее плащ. А гулкий асфальт отзывался ее шагам и в каждом окне стояло закатное солнце, такое же красное как листья на кленах и ее плащ. И розовые тени текли повсюду, становясь все длиньше и длиньше, собираясь в просветленно-печальных задумчиво-нежных асфальтных лужах и в них умирали, темнея почти кроваво. Дите стояло у самого окна и глаз не отводило от девочки в плаще уже темно-красном. Как сердце в закатных окнах…
* * *

… Смеющаяся Мама там была.
Молодая, красивая мама. У мамы на коленях сидело Дите и мамой любовалось, восторгалось мамой и маму целовало, за шею обнимало. А мама все смеялась — что за мама! А старший брат завидовал на них и хмурился — мол, нежности какие. А Дитю-то и горя мало: ему маму подай — вот она — Мама, вот она жизнь живая, всегдашняя Дитю защита и опора. И маму все Дите-то целовало, за шею обнимало-миловало, а мама все смеялась-заливалась такая молодая мама… Мама!
* * *

… Там брат мой был и там виолончель катила свои слезы вдоль смычка.
Была метель на улице, и я, Дите, под вой ее и плачь виолончели —
засыпаю.
Виолончель и Брат, зима, метель, Дите.
Я засыпал, смеркались мои очи, мой брат играл;
четыре те струны такую совершенную печаль умели знать,
но было так светло, так хорошо.
Ворота сна узорные раскрылись, распахнулись,
и Ночь была и было Мирозданье безмерное, родное у лица.
Качели сна в такую высь метнулись,
что я забыл свое родное имя,
я был Дите, я спал в ладони Бога,
и что — земля?
Связующая нить была тонка, но не хотела рваться,
и эта нить была — виолончели плачь.
В ладони Бога брата вспомнил я…
* * *

… Там был Отец, стоящий на перроне, и поезд, вздрогнув, набирает ход. Отец прошел вослед, остановился и вот рукой колышет в пустоте, и смотрит на вагон, на проводницу, из-за которой, встав на цыпочки, выглядывает сирое Дите, бишь младший сын, и светит ему жалобной улыбкой. Скорей бы уж, скорей… и стук колес
неумолимо заполняет бездну…

* * *

… Дите стояло на прилавке в ГУМе.
Людские толпы пестрые текли, улыбками к Дитю благоговея
за то, что не успела эта кроха ни помыслом, ни словом и ни делом
кого-нибудь обидеть и убить.
Год тыща девятьсот шестидесятый…
А потолок стеклянный уходил так высоко, что небом становился и толпы магазинные прибоем плескались у прилавка, на котором Дите стояло милое, цветя. По радио три раза обьявили, что вот Дите заблудшее стоит и как его зовут, и как оно одето (шубейка под медведя, красный шарф...), и Бабушка моя уже спешит людские волны чрез, и вот уже, обласканный людьми, я падаю с прилавка в ее руки, и небо опустилось до земли.
Итак, людей запомнило Дите — веселых, улыбающихся, добрых,
облитых светом неба-потолка…

3

Во сне я был Гомер слепой при бороде
Я падал в смерть увенчанный величьем
И хороводом праздничной толпы
В своих руках бесчисленных несущей
Бесчисленные гроздья винограда
С полотен нидерландских живописцев.
Я падал в смерть и надо мной кружил
Рой виноградных гроздьев всех цветов
И песня погребальная звучала
Торжественно задумчиво и стройно
Как эпос мой нисшедший от богов.
…
…
По истине скажу открытой ныне:
Тот, кто любовью горе победил — бессмертен яко Бог.
Внемлите! О, внемлите!
Тот, кто любовью сам себя обвил — бессмертен яко Бог.
Я был слепой Гомер но я прозрел духовно,
Поэтом став — никем уже не стал.
На свете есть Любовь и лишь Она священна!
Все остальное — сон, и я ушел в Любовь.
Поэт Рапсод Певец Хафиз Друид
Оставив формы, ты в любовь уходишь
Грядущие поэты над тобой поют песнь погребальную
И гроздья винограда в твою могилу сыплются обильно.
Твоя могила есть давильня винограда
Священное вино — Сама Любовь
Любовью став ты хлынешь из могилы
Потоком света — в Свет
Поэт!
Блажен...