ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

глава вторая

«ПРИГОВОРЕННЫЙ»

1

А пока его жизнь теряла остатки почти последнего смысла.
Он даже охал, иногда, от отвращенья вспоминая прожитый день, лежа на диване, сидя на унитазе, гладя пеленки, беседуя с тещей.
Он отбрасывал книгу, видя в ней фигу, и давно не перечитывал свои стихотворенья времен блаженной юности, ибо они свидетельствовали о нынешнем ничтожестве Автора.
Жир на брюхе неуклонно рос, но он, как и прежде, не высыпался, и сама мысль, даже о кратком телодвиженье, могла вызвать позывы на рвоту.
Воистину, он пал так низко, как еще никогда не падал, но что было хуже всего — он, по-видимому, начал понимать то, что он скорее падает,
чем поднимается или, хотя бы, парит на месте.
Грузная ступня тридцатого года жизни пришлась как раз на то место, где он забыл на мгновенье вечности свои розовые очки —
подарок Друга на память о Рае, и теперь он был обречен видеть все таковым, каким оно было на самом деле, а было оно, увы и ах,
тою самою внешней тьмою, о которой сказал Учитель когда-то давным-давно, и зубовный скрежет стал отныне так же обычен, как вой из паровозного депо,
рядом с которым проживал он последний рубль, измятый бесконечностью пальцев неизвестных товарищей по изгнанью.
И вот жена стирает белье, а он сидит и пишет, исходя из равнодушья к возможному гонорару, ибо гонор его утих, но не утихла любовь к раздумью и слову — и это был его последний талант — тот, который он не истратил на скорбной ярмарке мира…
И вот он сидит и пишет, и все еще верит, что будет прощен за эти самые строки, да за отечные глазки, печальные, как у ведомой на убой коровы.
Чернота стояла за окном и просилась войти.
Сейчас! — подумал он к ней — жена постелет свежее белье, и я приму тебя в свои обьятья. Терпенье!..

2

— «О чем вы сейчас подумали?» — спросил его психиатр, спелый как гроздья гнева в последнюю ночь Помпей, — и он увидел на миг под белым халатом врача синие лычки строителя коммунизма; увидел, и — улыбнулся.
— «Я подумал о том, что осенний лист, будь то осиновый или кленовый, услышав призыв к полету и будучи безусловно уверен в том, что его приглашают
на встречу к Солнцу, легко срывается с ветки в обьятья синевы прохладной; и вот, прокувыркавшись блаженно в воздухе, он видит себя лежащим на земле, да к тому же еще и мертвым. А тут и сапог строителя раздавит ему лицо. Впрочем, ему уже не будет ни обидно, ни больно. Он даже не успеет узнать,
что он есть один из многих, взалкавших небес, листов. Мертвая груда. Монолит нежности и любви… Осанна!»
— «А ты, оказывается, поэт, дорогуша!» — осклабился врач.
— «О нет, ну что вы; я человек очень трезвый.»
— «Санитар, уведите больного!»
— «Я не больной, я — мертвый.»
— «Пройдемте.» — Это уже санитар нежно берет за локоть…

3

В разрушенный хрусталь снегов поющих
Вошла душа моя с веревкою на шее.
Кристаллы синевы ночей хрустели как навек прощались
Под железной пятой весны.
Рыдай, сердце!
Так смертники детей своих не увидав перед разлукой
Шагают отрешенно в безнадежность последнего коридора,
Где их, зажмурясь от страха, предают смерти
Строители весны.
Так, что ли?
Кто скажет нам о том, что будет там?
Пружина бытия нить ДНК распустится в шнурок ботинка,
И разбредутся гены поколений, входя самозабвенно по колени
В творящийся хрусталь живых снегов поющих —
Осанна!