ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

«ЛЕБЕДИ»

глава пятая

«Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою.»
Апокалипсис гл.2, стих 4

Был Учитель и были ученики.
И таков был этот Учитель, что слово его было источником разума учеников. Он изрекал слово, а они разумели его так полно и глубоко, как будто сами изрекали его. Но они, любя Учителя искренне и чисто, не понимали действия Его слова, и созерцая миры, раскрытые словом Учителя, вполне довольствовались таким созерцанием, в котором, отметим здесь, они могли творчески участвовать — то есть одной лишь мыслью развивать и лелеять раскрытые им миры. Ибо такова была мощь самозабвения Учителя в разуме учеников…
И вот, однажды, самый способный ученик — тот самый, в котором с особой силой явилось самозабвенное творчество Учителя, — сказал: «Я есть Тот, Кто творит все это, ибо сила и мощь моего творения, полнота и совершенство его, не не могут быть вторичны, но — абсолютно единственны, первозданны, неповторимы! Наконец-то проснулся Я!» — так он возгласил притихшим растерявшимся ученикам… Некоторые из них ожидали, что Учитель опровергнет безумца, но Учитель — молчал. И чрез это молчание часть учеников усомнилась в нем и, отпав от него, прилепилась к тому, кто сам назвал себя Первым. Ибо не могли они быть без Первого и молчаливая свобода любви тяготила их нестойкие души.
Другая часть учеников не признала самозванца, ибо любовь к Учителю проявилась у них как верность. Потому и они промолчали, уподобляясь ему молчаньем.
И тогда сказал Самозванец: «Грех гордыни не дает им отречься от своего заблужденья, — заблужденья, которому нет прощенья, ибо изначала мертв тот, кто не пал предо мною ниц. Но, может быть, они образумятся, увидев униженье своего вождя, и тогда я прощу их, ибо я милосерд и кроток.» И он предал Учителя самой позорной казни в мире людей…
И ужаснулись верные ученики такому делу и отпала от них еще одна часть, ибо не смогли они вынести вида поруганного Учителя, и сказали они себе так: «Самозванец, конечно, лжец и убийца, но и этот, поруганный, не наш он.» И отвернулись они от обоих, не устояли в истине, остались сиротами, потерялись в лабиринтах своих помышлений и до сего дня бродят по кругу бесплодного поиска смысла…
И устояли верные до конца, не уклонился никто от позорной казни, дабы ничто — ни позор, ни смерть — не разлучили с Учителем, которого возлюбили они совершенной любовью.
И возгордились те, кто пошел вослед Самозванцу, ибо избранность их была видна во всех делах мира сего, сотворенного тем, за которым они пошли. Он же гордо сказал в слух вселенной: «Нет иного Такого как Я, и нет иного мира, кроме сего, сотворенного мною, в котором Я — Князь! Все вы, кто поклонился мне как Владыке, Учителю и Творцу, — будете иметь удел в моей вечной славе!»
Прошло время и время, и еще пол-времени.
И мало кто уже помнил, что казненный позорной смертью — воскрес и воскресил казненных ради него. Князь мира сего неустанно катил Колесо Времен, под которым стиралась любая память и никто уж не помнил о том, что смерти и времени может не быть — как и помыслить такое можно? Ведь это уже не грустно, не романтично, а просто — смешно! Так согласившись, люди стали жадными и трусливыми, и не могли уже рисковать своей единственной жалкой жизнью ради какой-то старой дурацкой сказки. Правда, кое-где кое-кто поговаривает порой о том, что где-то на краю земли будто бы жива община верных, да только вранье все это и сказка.
Однако, сказка эта, признаюсь, волнует Автора всякий раз, как он ее сочиняет… — «Смысл происходящего от меня ускользает — иногда заявляет задумчивый Автор — ибо память моя пуста, как белый лист, до тех пор, пока я не заполню его какой-нибудь сказкой. Память моя пуста… — шепчет он — но пустотой окна проходит солнечный свет… — добавляет он еле слышно — о как пусто она пуста пустым-пуста совсем от всего блаженно...» — но это уже не слышит совсем никто — это сказал про себя наш Автор, и смахнув со стекла сознания тонкую пыль заботы, он идет на балкон пропускать сквозь себя закат.

2

Прелюдия смерти, заломлены руки, опущены крылья.
Надежда осталась как черные сучья железные прутья разбитого дзота
под небом торчать.
Проходят все мимо себя и надежды и дыма отчизны не видно над
мертвой разорванной кровлей.
Здесь крови народа стихами поэта костями скелета убитого брата
остались навеки.
Вода здесь такая сырая здесь ветры такие сырые сквозные
удушье тяжелого лета.
Безвылазны грязи забытой зарытой в забвение вбитой пропитой России.
Здесь нелюди цедят столетья как годы и серые дети хватают за юбку
бегущую тень невозможной свободы.
Я здесь умираю ежеминутно здесь родина смерти.
Сочтите безумным за это признанье а лучше убейте.
И Чорные пятна ползут растекаясь по лику зари.
Проказа разьела последние души и трупы живут и плодятся на этой
когда-то и кем-то за что-то проклятой земле но земле ли? на этом
бетонном приплюснутом шаре под куполом страха.
Пройду незабудкой в забвение смерти,
увольте от жизни в кровавом тюльпане,
я вынес что вынес а то что не вынес —
пусть этим подавятся черви и черти.
И я как не я уходящий в безумье за грань пониманья в страну
одиноких и я говорю что не пробили сроки колосья не сжаты и если
паду я — то это от Бога и значит так надо.
И шагом неверным спускаясь все ниже под чорные своды безумного
мира шепчу я проклятье тебе — Люциферу и то что имею от мира иного —
тебе не предам я в кровавые руки.
Да вынесут воды холодные Леты мой прах на блаженные бреги рассвета.

3

Он услышал плач, но не сразу понял — откуда.
Осмотрев деревню, не узрел он несчастных и лишь когда догадался поднять голову, понял — лебеди.
Они летели коротким клином — пять белых птиц — вдоль, золоченой по краям, темно-лиловой тучи и белизна их в лучах заходящего солнца была белизной нездешней.
Сиреневые сумерки овладевали уже пространством и этот горестный плач бессмертных над мертвой страной — материнской ладонью коснулся его груди. Окамененное бесчувствие на мгновение вынуло из его сердца свои железные когти…
Он проводил их затравленным взглядом последнего человека земли и оказался, вдруг, в черноте октябрьской ночи, один на один с забвеньем дороги домой.
Он вошел в камеру и запер за собой дверь.
Растопил быстро печку и внимательно ждал, наблюдая, как раскаляется и тает на алых углях его железное сердце.
Ночью ему приснилось, что он вспомнил дорогу домой.
Утром, лежа с открытыми глазами, он долго пытался вспомнить то, что ему приснилось.
Но так и не вспомнил.