ошибка Котовского

здравствуйте! наверное многие здесь читали роман В. Пелевина «Чапаев и Пустота».
я нахожу в нём полезные, как мне кажется, иллюстрации к некоторым важным моментам сатсангов уважаемого и любимого мною мастера Нго-Ма.
в 7-й главе романа есть эпизод, в котором Чапаев помогает Котовскому понять его ошибку.
для меня не вполне ясно, в чём эта ошибка состоит.
был бы признателен за пояснения.
\\\\\\\\\\\\\\\\\\\
Котовский в глухо застегнутом коричневом френче сидел на столе. Он был в
комнате один. Я отметил мертвенную бледность его лица – казалось, на него был
наложен толстый слой пудры. Он явно сильно зарядился кокаином с самого утра.
Рядом с ним на столе стоял прозрачный цилиндр, в котором клубились и медленно
поднимались вверх маленькие облачка расплавленного белого вещества. Это была
лампа, состоящая из спиртовки и длинной стеклянной колбы, где в подкрашенном
глицерине плавали комки воска. Лет пять назад такие лампы были весьма модны в
Петербурге.

Котовский протянул мне руку. Я заметил, что его ладонь слегка подрагивает.

– Отчего-то с самого утра, – сказал он, поднимая на меня ясные глаза, – я думаю
о том, что ждет нас за гробовой доской.

– Вы полагаете, что нас там что-то ждет? – спросил я.

– Может быть, я неудачно выразился, – сказал Котовский. – Сказать проще, я
думаю о смерти и бессмертии.

– Отчего вас посетило такое настроение?

– О, – сказал Котовский с холодной улыбкой, – в сущности говоря, оно не
покидает меня с одного памятного случая в Одессе… Впрочем, не важно.

Он сложил руки на груди и указал подбородком на лампу.

– Посмотрите на этот воск, – сказал он. – Проследите за тем, что с ним
происходит. Он разогревается на спиртовке, и его капли, приняв причудливые
очертания, поднимаются вверх. Поднимаясь, они остывают; чем они выше, тем
медленнее их движение. И, наконец, в некой точке они останавливаются и начинают
падать туда, откуда перед этим поднялись, часто так и не коснувшись поверхности.

– В этоместь какой-то платоновский трагизм, – сказал я задумчиво.

– Возможно. Но я не об этом. Представьте себе, что застывшие капли,
поднимающиеся вверх по лампе, наделены сознанием. В этом случае у них сразу же
возникнет проблема самоидентификации.

– Без сомнения.

– Здесь-то и начинается самое интересное. Если какой-нибудь из этих комочков
воска считает, что он – форма, которую он принял, то он смертен, потому что
форма разрушится. Но если он понимает, что он – это воск, то что с ним может
случиться?

– Ничего, – ответил я.

– Именно, – сказал Котовский. – Тогда он бессмертен. Но весь фокус в том, что
воску очень сложно понять, что он воск. Осознать свою изначальную природу
практически невозможно. Как заметить то, что с начала времен было перед самыми
глазами? Даже тогда, когда еще не было никаких глаз? Поэтому единственное, что
воск замечает, это свою временную форму. И он думает, что он и есть эта форма,
понимаете? А форма произвольна – каждый раз она возникает под действием тысяч и
тысяч обстоятельств.

– Великолепная аллегория. Но что из нее следует? – спросил я…

– А следует то, что единственный путь к бессмертию для капли воска – это
перестать считать, что она капля, и понять, что она и есть воск. Но поскольку
наша капля сама способна заметить только свою форму, она всю свою короткую
жизнь молится Господу Воску о спасении этой формы, хотя эта форма, если
вдуматься, не имеет к ней никакого отношения. При этом любая капелька воска
обладает теми же свойствами, что и весь его объем. Понимаете? Капля великого
океана бытия – это и есть весь этот океан, сжавшийся на миг до капли. Но как,
скажите, как объяснить это кусочкам воска, больше всего боящимся за свою
мимолетную форму? Как заронить в них эту мысль? Ведь именно мысли мчат к
спасению или гибели, потому что и спасение, и гибель – это тоже, в сущности,
мысли.…

Резкий грохот, ударивший мне в уши, заставил меня отшатнуться. Лампа, стоявшая
рядом с Котовским, взорвалась, облив стол и карту водопадом глицерина.
Котовский соскочил со стола, и в его руке из ниоткуда, словно у фокусника,
появился наган.

В дверях стоял Чапаев с никелированным маузером в руке. На нем был серый
китель, перетянутый портупеей, папаха с косой муаровой лентой и подшитые кожей
черные галифе с тройным лампасом. На груди у него блестела серебряная
пентаграмма (я вспомнил, что он называл ее «Орденом Октябрьской Звезды»), а
рядом с ней висел маленький черный бинокль.

– Хорошо ты говорил, Гриша, про каплю воска, – сказал он хрипловатым тенорком,
– только что ты сейчас скажешь? И где теперь твой окиян бытия?

Котовский ошарашенно перевел взгляд на место, где только что стояла лампа. На
карте расплывалось огромное жирное пятно. Слава Богу, фитиль спиртовки погас
при взрыве – иначе в комнате уже полыхал бы пожар.

– Форма, воск – кто все это создал? – спросил Чапаев грозно. – Отвечай!

– Ум, – ответил Котовский.

– А где он? Покажи.

– Ум – это лампа, – сказал Котовский. – Была.

– Если ум – это лампа, куда ты пойдешь, когда она разбилась?

– Что же тогда ум? – спросил Котовский растерянно.

Чапаев еще раз выстрелил, и пуля превратила стоявшую на столе чернильницу в
облако синих брызг.

Отчего-то я ощутил мгновенное головокружение.

На белых скулах Котовского выступили два ярко-красных пятна.

– Да, – сказал он, – вот теперь понял. Поправил ты меня, Василий Иванович.
Крепко поправил.

– Эх, Гриша, – сказал Чапаев печально, – что ж ты? Ведь сам знаешь, нельзя тебе
ошибаться сейчас. Нельзя. Потому что в такие места едешь, где тебя уже никто не
поправит. А как скажешь, так все и будет.

Не поднимая глаз, Котовский повернулся и выбежал из амбара на улицу.