2. Институт

Вся моя жизнь это процесс знакомства, рассматривания, ознакомления, увлечения, анализа и критического осмысления различных идей.

Среда, в которой я жил до института. Рабочий класс по 8 часов в день сверлил, токарил, пилил, час на обед, час-полтора на работу, поспать. «Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей.» Эти винтики и шпунтики, не авторы собственного действия были мне не интересны.
Художники и дизайнеры, с кототыми я общался по работе в частных беседах, над всей линией партии просто издевались, про Ленина рассказывали анекдоты, про Брежнева едкие стишки, и пили. У этих людей была более выраженная авторская программа. Они-то и подкинули мне очень запрещенную книгу «Доктор Живаго» Пастернака, которая в контексте партийной обусловленности считалась антисоветчиной. Официально про Пастернака писали, что он «оклеветал общественный строй и народ». Главные герои книги — Юрий Живаго и Лара никак не могли переобусловиться и быть счастливы от того, что есть. Живаго думал, что вместо того, что есть, могло бы быть то, с чем он сравнивал то что есть, поэтому видел в большевиках людей, которые провозглашают пустые и нереальные лозунги. Они не боролись с большевиками, не участвовали ни в заговоре, ни в подрывной деятельности, но в силу своей уникальной обусловленности были такими, какими они не могли не быть. Большевики же, в силу присущих им эгоизма и массовой обусловленности требовали, чтобы Юрий и Лара приняли авторскую программу своей партии и правительства, чем и испортили им всю жизнь. Книга меня заставила очень серьезно задуматься о контроле внутри фрактальной системы.
Кругом был дефицит всего. Ботинки нормальные можно было купить только у фарцовщиков на рынке из под прилавка. В магазинах шаром покати. У меня была знакомая девушка — дочка начальника, один раз она попросила меня сходить с ней в продуктовый магазин. Мы пришли, она спустилась в подвал к директору и через какое-то время вышла с полными сетками, наполненными продуктами, которых на прилавках не было. После того, как я дотащил все это до ее дома, она предложила мне сосиски, т.к. знала, что у меня их нет. Я, конечно, мог принять эти сосиски как то, что есть и быть счастлив. Но мне почему-то стало так противно, что я отказался. Не страдай я амбициями, так я бы на ней еще и поженился, и жил бы по полной.
Потом я поступил в политехнический институт. Лично у меня тогда никакой особой идеи жизни не было. Но здесь нас, в меру нашего будущего предназначения, начали накачивать идеями. Сначала был Научный атеизм. Преподаватель так обоснованно и серьезно доказывал отсутствие бога и духовной субстанции, что я впервые в жизни серьезно задумался об их существовании. Из истории партии запомнился Брестский мир, продразверстка, раскулачивание и голодомор, между которыми почему-то навязчиво выстраивалась причинно-следственная связь, о которой в учебниках и на лекциях не говорили.
После 1 курса я поехал по путевке в Югославию. Это была даже не страна „загнивающего капитализма“, а все-таки социализм, но ближе к западу. Я увидел людей с другой ментальностью, более высоким уровнем жизни, не забитых, не боящихся говорить, что они думают. И это не был воображариум, это была подлинная альтернативная реальность. Эта поездка была практикой приятия того, что нет здесь, но есть там, в основе которой был не опосредованый (не о чем писали в газетах, или пели в песнях) опыт, а личное непосредственное переживание, которое переобусловило меня по полной. Вернувшись домой, я стал страдать. То, что есть у нас, меня перестало устраивать. А нормой прописалось в мозгу то, что есть, но не у нас — прекрасное далеко.
Философию в институте преподавали так, чтобы никому в голову не пришло стать философом или набраться дерзости и начать рассуждать. Песенки „Как хорошо в стране советской жить“, которые нам регулярно заводили на сатсангах по общественным наукам вызывали у меня кривую ухмылку. Мне хотелось понять — куда вообще нас ведут. Не просто верить, что мы идем туда-то и придем к тому-то, а понять — возможно ли действительно прийти к тому прекрасному далеку, о которому нам говорили. Учебники как-то все объясняли так, что понимания не было. Поэтому я читал сам. Прочитал „Капитал“ Маркса. „Материализм и эмпириокритицизм“ Ленина. Поступил в школу лектора. На 4 курсе начался Научный коммунизм. В свободное время ходил в библиотеку, брал целые подшивки журнала „Научный коммунизм“ и читал. Это привело к просветлению: однажды я четко и ясно осознал, что при том методе, которым располагала наука, построение светлого будущего, в наступлении которого нас убеждали, НЕВОЗМОЖНО. Это была выдумка, поход в то, чего быть не может.
А на занятиях и экзаменах по обществознанию нужно было притворяться и делать вид. Засада была еще в том, что этим занимались не только студенты, но и сами преподаватели общественных наук. Какой-то колосс на глиняных ногах: никто не верит, но все делают вид. Зачем?
Однажды мой руководитель в школе лектора, оказался в больнице с очень серьезным приступом почек. Я пришел его навестить и чистосердечно высказал ему все, что думал. Мало того, я сказал ему, что он умный человек и не может не понимать, что это так. И тут наступил момент разотождествления, которые, увы, так редко случаются в этой жизни. Он говорил что-то о том, что он тоже хочет жить в квартире, а не в общежитиии и что-то в этом роде. Это было ужасно...
Закончилось моя практика инакомыслия тем, что мне занизили оценку на гос. экзамене и выдали диплом инженера.