Невыносимая легкость бытия. Милан Кундера про кич и не только.

Тоска по Раю — это мечта человека не быть человеком.

… ей придется на людях разыгрывать комедию; вместо того, чтобы быть Сабиной, она будет вынуждена играть роль Сабины и еще придумывать, как играть эту роль.

Даже собственная боль не столь тяжела. как боль сочувствия к кому-то, боль за кого-то, боль, многажды помноженная фантазией, продолженная сотней отголосков.

То, чего мы не выбираем, нельзя считать ни нашей заслугой, ни нашим невезением.

Истерия человека, осознавшего свою неспособность к любви и потому разыгравшего перед самим собой это чувство.

Если погибнет идея, на которой они были основаны, рухнут и они.

Естественно, до сих пор она не осознавала этого: цель, которую человек преследует, всегда скрыта. Девушка, мечтающая о замужестве, грезит о чем-то совершенно для нее неведомом. Молодой человек, жаждущий славы, не знает, что такое слава. То, что дает смысл нашим поступкам, всегда для нас нечто тотально неведомое.

Он мечтал выйти вон из своей жизни, как выходят из квартиры на улицу.

Для Сабины «жить в правде», не лгать ни себе, ни другим, возможно лишь при условии, что мы живем без зрителей. В минуту, когда к нашему поведению кто-то приглядывается, мы волей-неволей приспосабливаемся к наблюдающим за нами глазам и уже все, что бы мы ни делали, перестает быть правдой. Иметь зрителей, думать о зрителях — значит жить во лжи.

Сон — не только сообщение (если хотите, сообщение зашифрованное), но и эстетическая активность, игра воображения, которая уже сама по себе представляет ценность. Сон есть доказательство того, что фантазия, сновидение о том, чего не произошло, относится к глубочайшим потребностям человека. Здесь корень коварной опасности сна. Не будь сон красивым, о нем можно было бы мигом забыть.

История столь же легка, как и отдельная человеческая жизнь, невыносимо легка, легка как пух, как вздымающаяся пыль, как то, чего завтра уже и в помине не будет.

Нет никакой возможности проверить, какое решение лучше, ибо нет никакого сравнения. Мы проживаем все разом, впервые и без подготовки. Как если бы актер играл свою роль в спектакле без всякой репетиции. Но чего стоит жизнь, если первая же ее репетиция есть уже сама жизнь? Вот почему жизнь всегда подобна наброску. Но и «набросок» не точное слово, поскольку набросок всегда начертание чего-то, подготовка к той или иной картине, тогда как набросок, каким является наша жизнь, — набросок к ничему, начертание, так и не воплощенное в картину.

***

Спор между теми, кто утверждает, что мир был сотворен Богом, и теми,
кто убежден, что он возник сам по себе, упирается в нечто, превышающее
границы нашего разумения и опыта. Гораздо реальнее различие между теми, кто
сомневается в бытии, какое было дано человеку (пусть уж как угодно и кем
угодно), и теми, кто безоговорочно принимает его.
За всеми европейскими вероисповеданиями, религиозными и политическими,
стоит первая глава книги Бытия, из которой явствует, что мир был сотворен
справедливо, что бытие прекрасно, а посему нам должно размножаться. Назовем
эту основную веру категорическим согласием с бытием.
Если еще до недавнего времени слово «говно» обозначалось в книгах
отточием, происходило это не из нравственных соображений. Мы же не станем
утверждать, что говно безнравственно! Несогласие с говном чисто
метафизического свойства. Минуты выделения фекалий — каждодневное
доказательство неприемлемости Создания. Одно из двух: или говно приемлемо (и
тогда мы не запираемся в уборной!), или мы созданы неприемлемым способом.

Из этого следует, что эстетическим идеалом категорического согласия с
бытием есть мир, в котором говно отвергнуто и все ведут себя так, словно его
не существует вовсе. Этот эстетический идеал называется кич.
«Кич» — немецкое слово, которое родилось в середине сентиментального
девятнадцатого столетия и распространилось затем во всех языках. Однако
частое употребление стерло его первоначальный метафизический смысл: кич есть
абсолютное отрицание говна в дословном и переносном смысле слова; кич
исключает из своего поля зрения все, что в человеческом существовании по
сути своей неприемлемо.

***
<…> У сенатора был лишь один аргумент в пользу такого утверждения: свое
чувство. Там, где говорит сердце, разуму возражать не пристало. В империи
кича властвует диктатура сердца.
Чувство, которое порождает кич, должно быть, без сомнения, таким, чтобы
его могло разделить великое множество. Кич поэтому не может строиться на
необычной ситуации, он держится на основных образах, запечатленных в людской
памяти: неблагодарная дочь, заброшенный отец, дети, бегущие по газону,
преданная родина, воспоминание о первой любви.
Кич вызывает две слезы растроганности, набегающие одна за другой.
Первая слеза говорит: Как это прекрасно — дети, бегущие по газону!
Вторая слеза говорит: Как это прекрасно умилиться вместе со всем
человечеством при виде детей, бегущих по газону! Лишь эта вторая слеза
делает кич кичем.
Братство всех людей на земле можно будет основать только на киче.

Никто не знает этого лучше, чем политики. Когда рядом случается
фотоаппарат, они тотчас бегут к близстоящему ребенку, чтобы поднять его
повыше и чмокнуть в лицо. Кич суть эстетический идеал всех политиков, всех
политических партий и движений.

***

Что осталось от людей, умиравших в Камбодже?
Одна большая фотография американской актрисы, которая держит на руках
желтого ребенка.
Что осталось от Томаша?
Эпитафия: Он хотел Царствия Божия на земле.
Что осталось от Бетховена?
Хмурый, с неправдоподобной гривой человек, вытягивающий глухим голосом:
«Es muss sein!»
Что осталось от Франца?
Эпитафия: Возвращение после долгого блуждания.
И так далее, и так далее. Прежде чем нас предадут забвению, мы будем
обращены в кич. Кич — пересадочная станция между бытием и забвением.