Будда, мозг и нейрофизиология счастья

Отрывки из книги Йонге Мингьюра Ринпоче «Будда, мозг и нейрофизиология счастья».

Говоря самым простым «человеческим» языком, большая часть мозговой деятельности, судя по всему, связана с особым классом клеток, называемых нейронами. Нейроны — очень общительные клетки, они любят болтать. В каком-то смысле они похожи на озорных школьников, которые постоянно шепчутся и передают друг другу записки, с той лишь разницей, что тайные разговоры между нейронами касаются главным образом ощущений, движений, решения проблем, формирования памяти и порождения мыслей и эмоций. По своему виду эти болтливые клетки очень похожи на деревья, так как состоят из ствола, именуемого аксоном, и ветвей, которые они вытягивают по направлению друг к другу, чтобы обмениваться сообщениями как с соседями-нейронами, так и с другими нервными клетками, находящимися в мышцах, кожных покровах, жизненно важных органах и органах чувств. Сообщения передаются через микроскопические промежутки между ближайшими ветвями, которые называются синапсами. В действительности сообщения передаются через эти промежутки в форме химических веществ — нейромедиаторов, создающих электрические сигналы, которые можно измерить с помощью электроэнцефалографа. В наши дни некоторые из этих нейромедиаторов хорошо известны — например, серотонин, который играет важную роль при депрессивных состояниях; дофамин, химическое вещество, связанное с ощущением удовольствия; эпинефрин, более известный как адреналин, который часто выделяется в ответ на стресс, тревогу и страх, но также важен для внимательности и бдительности. На научном языке передача единичного электрохимического сигнала от одного нейрона к другому называется потенциалом действия, что для меня звучит так же странно, как слово пустотность, наверное, звучит для людей, которые никогда не изучали буддизм.

Понимание активности нейронов не имело бы слишком большого значения для вопросов страдания или счастья, если бы не две важные детали. Когда нейроны контактируют друг с другом, между ними образуется связь, очень похожая на давнюю дружбу. У них вырабатывается привычка передавать туда и обратно одни и те же типы сообщений, подобно тому, как старые друзья склонны подкреплять суждения друг друга о людях, событиях и переживаниях. Эти связи становятся биологической основой для многих так называемых привычек ума — своего рода «условных рефлексов», которые у нас вырабатываются по отношению к определённым видам людей, мест и предметов.

Можно привести очень простой пример: если бы меня в очень раннем детстве напугала собака, то в моём мозге сформировался бы набор нейронных связей, соответствующий физическому ощущению страха, с одной стороны, и идее «собаки — ужасные» — с другой. При моей следующей встрече с собакой нейроны из того же самого набора начинали бы снова болтать друг с другом, напоминая мне, что «собаки — ужасные». И каждый раз эта болтовня становилась бы всё громче и убедительнее, пока не стала настолько укоренившейся привычкой, что мне достаточно лишь подумать о собаках, чтобы моё сердце начинало колотиться и я покрывался потом.

Но представьте себе, что однажды я посетил друга, у которого есть собака. Вначале я мог испугаться, услышав, как она залаяла на мой стук в дверь, и увидев, как она кинулась меня обнюхивать. Но через какое-то время собака бы ко мне привыкла, уселась у моих ног или у меня на коленях, а может быть, даже начала бы меня лизать так радостно и ласково, что мне практически пришлось бы её отталкивать. В мозге собаки происходит следующее: набор нейронных связей, ассоциирующихся с моим запахом и со всеми ощущениями, которые подсказывают ей, что хозяин меня любит, создаёт модель, эквивалентную мысли: «Ага, это отличный человек!» Тем временем в моём собственном мозге начинает перекличку новый набор нейронных связей, ассоциирующихся с приятными физическими ощущениями, и я начинаю думать: «Ага, собаки могут быть хорошими!» И каждый раз, когда я буду посещать своего друга, новая модель будет укрепляться, а старая ослабевать до тех пор, пока я в конце концов вообще не перестану бояться собак.

На языке неврологии эта способность замещать старые нейронные связи новыми называется «нейронной пластичностью». По-тибетски такая способность именуется ле су рун ва, что можно примерно перевести как «гибкость» или «податливость». Вы можете использовать любой из этих терминов на вечеринке и будете выглядеть очень умными. Смысл тут состоит в том, что на клеточном уровне повторяющийся опыт может изменять схему работы мозга. Вот какое почему стоит за тем, как буддийские учения устраняют привычки ума, ведущие к переживанию страданий.

Я узнал, что со строго неврологической точки зрения для любого акта восприятия требуются три обязательных элемента: стимул, как, например, зрительная форма, звук, запах, вкус или то, с чем мы соприкасаемся; орган чувства и набор нейронных цепей в мозге, которые организуют и осмысливают сигналы, полученные от органа чувства. Используя пример зрительного восприятия банана, мои собеседники — учёные объяснили, что оптические нервы — сенсорные нейроны в глазах — вначале замечают продолговатую и изогнутую жёлтую штуку, у которой может быть по коричневому пятну на каждом конце. Возбуждаемые этим стимулом, нейроны начинают посылать сообщения в таламус — нейронную структуру, находящуюся в самом центре мозга.

Таламус — это что-то типа центрального коммутатора, который иногда показывают в старых фильмах, где сортируются сенсорные сообщения перед тем, как отправляться в другие зоны мозга.

Когда сообщения от оптических нервов отсортированы в таламусе, они передаются в лимбическую систему — область мозга, которая отвечает за эмоциональные реакции и ощущения боли и удовольствия. На этом этапе мозг даёт своего рода непосредственную оценку, в данном случае — продолговатой, жёлтой и изогнутой штуки с коричневыми пятнами на каждом конце, — определяя зрительный стимул как хороший, плохой или нейтральный. Про такую непосредственную реакцию говорят «чую нутром», хотя она происходит совсем не в животе — такое же ощущение мы иногда испытываем в присутствии других людей. Нам гораздо проще использовать это короткое описание, чем вдаваться в такие подробности, как «стимуляция нейронов в лимбической области».

Когда эта информация обрабатывается в лимбической области, она одновременно передаётся «выше», в кору головного мозга — аналитическую область мозга, где она организуется в паттерны или, конкретнее, в понятия, образующие руководство или карту, которую мы используем для ориентации в повседневном мире. Кора головного мозга оценивает паттерн и делает заключение, что объектом, стимулировавшим наши оптические нервные клетки, на самом деле был банан. И если в коре головного мозга уже сформирован паттерн, или понятие «банан», то она предоставляет всевозможные ассоциативные подробности, основанные на прошлом опыте: например, какой вкус у банана, нравится ли нам этот вкус или нет, и все остальные детали, относящиеся к нашему понятию банана. Все эти ассоциации дают нам возможность решить, как в точности реагировать на объект, воспринимаемый как банан.

То, что я сейчас описал, — лишь упрощённая схема процесса восприятия. Но даже беглый взгляд на этот процесс даёт ключ к пониманию того, как обычный объект может стать причиной счастья или несчастья. Достигая стадии узнавания банана, мы в действительности больше не видим первоначальный объект. Вместо него мы видим его образ, сконструированный корой головного мозга. И этот образ обусловлен огромным разнообразием факторов, включая окружающую обстановку, наши ожидания, предшествующий опыт, равно как и саму структуру наших нейронных цепей.

Можно сказать, что в самом мозге сенсорные процессы и все эти факторы взаимозависимы в том смысле, что они постоянно влияют друг на друга. Поскольку кора головного мозга в конечном счёте предоставляет паттерны, или образцы, посредством которых мы способны узнавать и называть воспринимаемый нами объект и предсказывать его поведение или ассоциирующиеся с ним «правила», она в определенном, очень глубоком смысле формирует наш мир. Другими словами, мы воспринимаем не абсолютную реальность банана, а его относительную видимость, ментально сконструированный образ.

Активная роль мозга в процессе восприятия играет важнейшую роль в определении нашего обычного состояния ума. Для тех, кто хочет заниматься практиками умственной тренировки, эта активная роль мозга открывает возможность постепенно изменять устоявшиеся характеристики восприятия, сформированные годами предшествующего обусловливания. Благодаря такому переобучению, мозг может развивать новые нейронные соединения, посредством которых становится возможно не только преобразовывать уже существующие восприятия, но и двигаться за пределы обычных психологических состояний тревоги, беспомощности и боли, к более устойчивому переживанию счастья и покоя.

Это хорошая новость для всякого, кто чувствует себя попавшим в ловушку фиксированных представлений о жизни. Ничто в вашем опыте — в ваших мыслях, чувствах или ощущениях — не является таким постоянным и неизменным, каким оно кажется. Ваше восприятие даёт лишь грубое приближение к истинной природе вещей.

Большинство из нас приучены прикреплять наименование «я» или «моё» к потоку переживаний, подтверждающих наше личное ощущение себя, или того, что принято называть «эго». Мы кажемся себе этой единой сущностью, которая остаётся неизменной с течением времени. Как правило, мы склонны считать себя сегодня тем же самым человеком, которым были вчера. Мы помним, как были подростками и ходили в школу, и чувствуем, что наше нынешнее «я» — то же самое, что ходило в школу, росло, покидало семью, получало работу и так далее.

Но если мы посмотрим на себя в зеркало, то сможем увидеть, что это «я» изменилось со временем. Возможно, мы сейчас видим морщины, которых не было год назад. Быть может, мы уже носим очки. Возможно, у нас другой цвет волос или их вообще нет. На молекулярном уровне клетки нашего тела постоянно меняются, поскольку старые клетки отмирают, а новые рождаются. Кроме того, мы можем исследовать это чувство «я» таким же образом, как мы рассматривали стол, и увидеть, что этот объект, который мы называем «я», в действительности состоит из множества разных частей. У него есть ноги, руки, голова, кисти, ступни и внутренние органы. Разве мы можем определённо отождествить какую-либо из этих частей с «я»?

Мы могли бы сказать: «Ладно, моя кисть — не я, но это моя кисть». Но кисть состоит из пяти пальцев, ладони и тыльной части. Какую из этих составных частей мы идентифицируем как свою «кисть»? Есть ладонь и тыльная часть, четыре пальца и отстоящий большой палец. Но каждый из них можно подразделить дальше на ноготь, кожу, кости, суставы и прочее. Мы можем продолжать эту линию исследования вплоть до атомных и субатомных уровней, но по-прежнему останемся с той же проблемой: мы не сможем найти чего-то, определённо идентифицируемого как «я».

Поэтому, анализируем ли мы материальные объекты, время, самих «себя» или свой ум, в конечном счёте мы достигаем рубежа, когда понимаем, что наше исследование может продолжаться вечно. В этом месте наш поиск чего-то неделимого наконец заканчивается полным фиаско. В тот момент, когда мы прекращаем поиски чего-то абсолютного, мы впервые ощущаем вкус пустотности, безграничной, неописуемой сути реальности, как она есть.


Об авторе:

Молодость, острый ум и не менее острое чувство юмора, знание и понимание западных реалий в сочетании с глубокой мудростью сделали мастера тибетского буддизма Йонге Мингьюра Ринпоче любимчиком всего буддистского сообщества. Почти 20 лет он непрерывно давал учения по всему миру, а теперь удалился в одиночный трехлетний ретрит.

Йонге Мингьюр Ринпоче родился в 1975 году, в Непале, в семье прославленного мастера тибетского буддизма Тулку Ургьена Ринпоче. В возрасте трех лет он был признан Шестнадцатым Кармапой седьмым воплощением Йонге Мингьюра Ринпоче, ученого и адепта медитации 17 века. Кроме того, примерно в то же время маленького Мингьюра признали воплощением еще одного известного тибетского мастера – Кьябдже Кангьюра Ринпоче.

В возможность перевоплощений, в том числе осознанных (как в данном случае), можно искренне верить или, напротив, относиться скептически к этой части буддисткой традиции – и точно так же по-разному расценивать природу талантов Мингьюра Ринпоче – как передавшихся из прошлых жизней или унаследованных от предков. Так или иначе, проявились эти таланты очень рано. Например, Йонге Мингьюр Ринпоче стал самым молодым в истории тибетского буддизма участником трехлетнего ретрита – к программе его допустили в возрасте 13 лет. А спустя эти три года, продемонстрировав необычайные успехи в практике, Мингьюр стал самым молодым руководителем следующего ретрита – в этой роли он провел в затворничестве еще три года. А в 19 уже колесил по всему миру с лекциями.

Однако, несмотря на любящую семью, в которой рос Ринпоче, тягу к знаниям и рано проявлявшиеся способности, детство его нельзя назвать безоблачным: в течение многих лет Мингьюра мучили панические атаки и вопреки всем попыткам мальчика справиться с приступами, их интенсивность лишь возрастала с каждым годом. По собственному признанию Мингьюра первый год упомянутого выше ретрита был худшим в его жизни.

«На меня в полную силу обрушились все симптомы тревоги, которые я когда-либо переживал, — физическое напряжение, стеснение в горле, головокружение и волны паники, особенно интенсивные во время групповых практик.

В терминах западной медицины, у меня было налицо нервное расстройство», — пишет Мингьюр в своей книге «Будда, мозг и нейрофизиология счастья». И далее: «В конце первого года ретрита я оказался перед выбором: провести следующие два года, прячась в своей комнате, или полностью принять истину уроков, полученных от моего отца и других учителей, — что все проблемы, которые я испытывал, были привычками мышления и восприятия, укоренившимися в моем уме.»

Разумеется, Мингьюр выбрал второе и в течение трех дней усердно медитировал в своей комнате. «Постепенно я начал осознавать, какими слабыми и преходящими в действительности были мысли и эмоции, мучившие меня годами, и каким образом чрезмерное внимание к маленьким проблемам делало их большими, — пишет он. — Просто спокойно сидя и наблюдая, как быстро и во многих отношениях непоследовательно приходили и уходили мои мысли и эмоции, я начинал непосредственно понимать, что они вовсе не такие основательные или реальные, какими они мне кажутся. И постепенно освобождаясь от веры в историю, которую мне внушали, я начинал видеть стоящего за ними «автора» — бесконечно огромное, бесконечно открытое осознавание, представляющее собой природу самого ума».

В 9 лет Мингьюр заинтересовался наукой. Его первым наставником в этой области стал чилийский биолог Франциско Варела, один из самых известных неврологов ХХ века. Вот, что рассказывает Ринпоче об этом раннем опыте:

«Франциско приехал в Непал, чтобы изучать буддийские методы исследования ума и обучаться у моего отца, чья репутация привлекала многих западных последователей. Когда мы не учились и не занимались практикой, Франциско часто говорил со мной о современной науке, особенно о своей специальности — структуре и функционировании мозга. Разумеется, он старался облекать свои уроки в слова, которые были бы понятны девятилетнему мальчику.
Когда другие западные ученики отца заметили мой интерес к науке, они тоже начали учить меня тому, что знали из современных теорий биологии, психологии, химии и физики. Это чем-то напоминало одновременное изучение двух языков: с одной стороны — буддизма, а с другой — современной науки. Помнится, я даже думал, что между ними, по-видимому, нет никакой существенной разницы. Отличались слова, а смысл казался практически одинаковым».

Со временем интерес Мингьюра к науке не утратил своей силы: Ринпоче принимал участие в научных конференциях и исследованиях работы мозга адептов медитации — в качестве испытуемого.

«Я впервые задумался о том, как донести то, что я узнал за годы своего обучения, до людей, которые вовсе необязательно были знакомы с буддийской практикой или тонкостями современной науки, — пишет он. — По существу, в ходе конференции в МИТ начал возникать вопрос: что произойдёт, если соединить буддийский подход с западным научным?»