Артазар
@artazar

«УТЕШЕНЬЕ»

глава шестая

1

Когда выйдешь из себя — тут же увидишь Голубого Единорога без всякой сбруи — как бы птицу небесную или луговую лилию, — ты сядешь на него верхом и поскачешь куда глаза глядят, то есть ты проедешь повсюду, где не ступала нога человека, которому так и не пришлось выйти из себя ни разу.
Ты будешь зреть нечто прекрасное, что не сможешь назвать словами, ибо ты забудешь имена вещей, которых не будет здесь, ибо будет здесь одна единая Вещь — простая вещая данность вечная как всегда.
Рядом с тобой, держась рукою за холку Единорога, будет бежать царь Соломон в лохмотьях, и слезы счастья — брызги блаженного смеха свершенного покаянья будут струиться с его лица; но, вдруг, ты вспомнишь, что это лицо — твое, и удивленье пройдет.
Так, втроем, Вы пройдете повсюду, где можно пройти тому, кому можно пройти везде.
Ты сойдешь с голубого хребта вселенной у дерева Жизни, а нищий демиург ловко снимет янтарное яблоко с одной из ветвей и протянет его тебе. И вот, пока ты будешь держать его на ладони, — ладонь твоя станет такой широкой и щедрой, что число янтарных яблоков-солнц умножится на ней бесконечно. Одно из них ты положишь на острие священного рога, и Голубое Животное, танцуя, удалится в хрустальную даль; второе яблоко ты подаришь нищему демиургу, который сладко войдя в него с головой, как блаженный червяк, пребудет там до поры, когда дописана будет Книга Великих Притчей; остальные яблоки, вдоволь налюбовавшись, ты вернешь на смиренно ждущие черенки предстоящих тебе зияний.
И тогда ты увидишь, как прямо перед тобой раскроются Воды Жизни, и ты заплачешь от счастья, входя в них блаженно, ибо они узнали тебя по тому, что ты сумел забыть свое имя, выходя из себя всем телом.

«ЛЕБЕДИ»

глава пятая

«Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою.»
Апокалипсис гл.2, стих 4

Был Учитель и были ученики.
И таков был этот Учитель, что слово его было источником разума учеников. Он изрекал слово, а они разумели его так полно и глубоко, как будто сами изрекали его. Но они, любя Учителя искренне и чисто, не понимали действия Его слова, и созерцая миры, раскрытые словом Учителя, вполне довольствовались таким созерцанием, в котором, отметим здесь, они могли творчески участвовать — то есть одной лишь мыслью развивать и лелеять раскрытые им миры. Ибо такова была мощь самозабвения Учителя в разуме учеников…
И вот, однажды, самый способный ученик — тот самый, в котором с особой силой явилось самозабвенное творчество Учителя, — сказал: «Я есть Тот, Кто творит все это, ибо сила и мощь моего творения, полнота и совершенство его, не не могут быть вторичны, но — абсолютно единственны, первозданны, неповторимы! Наконец-то проснулся Я!» — так он возгласил притихшим растерявшимся ученикам… Некоторые из них ожидали, что Учитель опровергнет безумца, но Учитель — молчал. И чрез это молчание часть учеников усомнилась в нем и, отпав от него, прилепилась к тому, кто сам назвал себя Первым. Ибо не могли они быть без Первого и молчаливая свобода любви тяготила их нестойкие души.
Другая часть учеников не признала самозванца, ибо любовь к Учителю проявилась у них как верность. Потому и они промолчали, уподобляясь ему молчаньем.
И тогда сказал Самозванец: «Грех гордыни не дает им отречься от своего заблужденья, — заблужденья, которому нет прощенья, ибо изначала мертв тот, кто не пал предо мною ниц. Но, может быть, они образумятся, увидев униженье своего вождя, и тогда я прощу их, ибо я милосерд и кроток.» И он предал Учителя самой позорной казни в мире людей…
И ужаснулись верные ученики такому делу и отпала от них еще одна часть, ибо не смогли они вынести вида поруганного Учителя, и сказали они себе так: «Самозванец, конечно, лжец и
Читать дальше →

глава третья

«НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ»

1
Смысл, стоящий за словом, как золото за бумажкой, вдруг испарился — осталась одна бумажка —
радостный фантик, сам по себе, без конфеты.
Тети и дяди не согласились — они ценили начинку и содержанье, и фантик-форма достался детям.
Преображенный фантазией детских рук, оказался фантик Жар-Птицей.
Дети зарылись в ее изумрудные перья и вместе с нею взлетели на самое небо, где Сам Господь
нежно приветил деток и долго беседовал с ними, раскрывая им тайны тайн.
На прощанье Он вручил каждую детку грозному Ангелу-Охранителю
и строго-настрого наказал каждому Ангелу хранить деток от зла.
Ангелы с радостным трепетом взяли деток в обьятья огненных крыльев и бережно доставили их на землю,
где угрюмые дяди и тети добывали в поте лица начинку и содержанье.

2

Розовые сумерки московские весенние апрельские сочатся в душу первою любовью.
Пронзительно синий вечер апрельский эхом застыл бесконечной печали.
Око луны наливается мертвым холодным сияньем.
Разноцветные окна домов щедро дарят иллюзию где-то всамделешней жизни.
Это вечность сама предстоит потрясенному взору ребенка.
Он игрушки забыл на уютном потертом персидском ковре.
И щемит и щемит неизвестной тоской безысходной — какой? — безысходной
Сердце готовое все полюбить.
Синева стала тьмой
Погасли последние окна.
Он остался один на один с бесконечностью грозной любви.
Из угла темноты показалась на миг любопытная ведьма.
Он мгновенно заснул и уже никогда не проснулся.
Почему?
Я скажу по секрету —
Он Бога коснулся.

3

На исходе дня Ты посетил меня и нашел незапертыми двери мои;
Тихо вошел Ты и стал за моим плечом, и улыбался Ты о чем-то отрешенно;
И сладко мне было присутствие Твое, но ни слова не сказал я Тебе, чтобы не отпугнуть Тебя, чтобы не потревожить Тебя вопросом,
потому что и так был я с избытком счастлив и не мечтал о большем, хоть бы и было оно возможным;
Хватит с меня радости этой тихой — слышать Твое дыханье и
Читать дальше →

глава вторая

«ПРИГОВОРЕННЫЙ»

1

А пока его жизнь теряла остатки почти последнего смысла.
Он даже охал, иногда, от отвращенья вспоминая прожитый день, лежа на диване, сидя на унитазе, гладя пеленки, беседуя с тещей.
Он отбрасывал книгу, видя в ней фигу, и давно не перечитывал свои стихотворенья времен блаженной юности, ибо они свидетельствовали о нынешнем ничтожестве Автора.
Жир на брюхе неуклонно рос, но он, как и прежде, не высыпался, и сама мысль, даже о кратком телодвиженье, могла вызвать позывы на рвоту.
Воистину, он пал так низко, как еще никогда не падал, но что было хуже всего — он, по-видимому, начал понимать то, что он скорее падает,
чем поднимается или, хотя бы, парит на месте.
Грузная ступня тридцатого года жизни пришлась как раз на то место, где он забыл на мгновенье вечности свои розовые очки —
подарок Друга на память о Рае, и теперь он был обречен видеть все таковым, каким оно было на самом деле, а было оно, увы и ах,
тою самою внешней тьмою, о которой сказал Учитель когда-то давным-давно, и зубовный скрежет стал отныне так же обычен, как вой из паровозного депо,
рядом с которым проживал он последний рубль, измятый бесконечностью пальцев неизвестных товарищей по изгнанью.
И вот жена стирает белье, а он сидит и пишет, исходя из равнодушья к возможному гонорару, ибо гонор его утих, но не утихла любовь к раздумью и слову — и это был его последний талант — тот, который он не истратил на скорбной ярмарке мира…
И вот он сидит и пишет, и все еще верит, что будет прощен за эти самые строки, да за отечные глазки, печальные, как у ведомой на убой коровы.
Чернота стояла за окном и просилась войти.
Сейчас! — подумал он к ней — жена постелет свежее белье, и я приму тебя в свои обьятья. Терпенье!..

2

— «О чем вы сейчас подумали?» — спросил его психиатр, спелый как гроздья гнева в последнюю ночь Помпей, — и он увидел на миг под белым халатом врача синие лычки строителя коммунизма; увидел, и — улыбнулся.
— «Я подумал о
Читать дальше →

глава первая

«ПАДЕНЬЕ»

1

На пороге Надежды стояло Отчаяние. Оно было слепым от рожденья.
Поэтому оно не знало, что стоит на пороге Надежды:
Рыба, выброшенная на сушу, задыхалась, но все еще трепыхалась.
Мальчик взял ее, полуживую, и бросил в море.
Рыба летела в воздухе и не знала, что ей предстоит упасть в воду,
то есть вернуться в родную стихию.
Она лихорадочно мыслила себя человеком, который бредил во сне,
что он идет с бреднем по пояс в детстве и ловит живую рыбу,
которая, превращаясь в мысль, легко проходит сквозь сети.
Вот мысли, то есть рыбы эти.

2

Мысли, бегущие босиком по весенним лужам;
трава, шекочущая пальцы ног;
яблоко в теплой ладони брата;
сиреневые сумерки земли, принявшие кровь заката;
нерешительный жест усталого человека, присевшего на скамью;
улыбка прохожего в прозрачную неизвестность;
последний всхлип упавшего листа;
и, наконец, первая круглая буква из под пера ребенка, и прочая бесконечность неназванных здесь вещей — все это было и продолжало быть в одном из сознаний, которое, устав от собственной немоты, и помолясь неумело Богу, решило выйти из шеренги равных и показаться Тому, чей родительский взор от века хранит все сущее.
«Размах на рубль, а удар, небось, на копейку!» — сьязвил безымянный друг, когда маленький Автор медленно пятился, собирая энергию и выверяя цель для штрафного. Я скривил губы, как взрослый дядя, и промолчал, заключая союз с грядущим, и только Солнце — одно на всех — продолжало быть безучастным, ибо подвиг его свершился и кровь его, ставшая светом, изливалась легко и мощно, давая быть бесконечным снам еще предстоящих душ.
«Оторви свой взгляд от заката и подставь свое ухо,» — сказал возница, дав кнута голубому единорогу, — «послушай мой сказ, пока мы еще в пути — не за горами уже Врата Изгнанья — торопись услышать старого Друга, которого ты назовешь святым, как только покинешь Родину и тень Чужбины покроет твое чело, — торопись, друг, если гордыня еще не совсем убила твой
Читать дальше →

Felix:
Всегда прекрасные стихи. Но друг мой ТО ЧТО ЕСТЬ это праздник, а у тебя всегда немножко похороны.

«ПРАЗДНИК»

глава из поэмы «Возвращенье на Родину»

1

Наконец, устав от одиночества, он решил отыскать Другого.
Он так и сказал — Приди! — но лукавое эхо сказало в ответ —
… иди!.. — и он пошел прямо вперед, и когда, однажды, уперся в
собственную спину — он горько заплакал, ибо пройдя круг жизни,
никого он не встретил, кроме себя самого.
Тот, Другой, был так огромен, или так мал, что казалось Его не
было вовсе: было много людей, много слов и много событий, но все
это был не Он, а некий волшебный морок. И вгрызаясь в грудинку, он
пытался давно уже думать так: это я ем Его; и выпивая стакан вина:
это я пью Его… и все же он догадывался о том, что стремится обмануть
себя, а Тот, Другой, оставался таким же недоступным, как и был, —
а были только вещи и тени вещей, только люди и тени людей, только
солнце и тень от солнца… — Да и сам я — не только ли чья-то
тень? — так он подумал однажды, но не сумел как следует додумать
эту сложную, странную мысль. Он отчаянно знал — Я есть! есть…
Но этого ему уже не хватало для счастья, радости и блаженства, на
которые он как-то само собой предьявлял незыблемые, как казалось
ему, права.
Как стрела, он был нацелен вовне — всегда от себя — в бездонное
око, казавшейся светом, тьмы — там искал он Другого, искал, и —
не находил.
Между тем, надежда на Встречу ослабевала и он уже впускал временами
в свое детское сердце смертельный холод отчаянья, и, стиснув зубы,
цедил сквозь них космический хладный мрак, и редкие звезды, касаясь
его зубов, нежно и долго звенели, и этот звон был тот самый звон
погребальный, когда хоронили Праздник.

2

Вся моя жизнь была подготовкой к жизни.
Я жил как шел, а шел я на Праздник.
Ведь появление свое на свет я так и понял, как приглашение на Праздник. Если меня и разубеждали в детстве, то как-то неубедительно, и я не поверил: я слишком

Читать дальше →

.

Мёртвые стоят у моего предела,
Молча стоят ничего не просят.
В эту сторону юность моя глядела,
А сегодня борода поседела,
Всё равно там годы мои не сбросят.

Сколько есть входи, желанный суженый,
Смерть не знает возрастной прелести.
И не боится глотки лужёной,
И напрасно любят её пижоны,
И смешон ей горький пафос мести.

Я давно тут в сердце твоём обжилась,
Ариадны нитью к тебе пришилась,
И давно прибрать бы тебя решилась,
Если б этот Свет мне в глаза не бил.
Почему, я спрашиваю, Михаил.

Этот парень странный, я сам не знаю,
Но любую порчу с него снимаю,
— Повелел Всевышний, и все дела.
Я люблю когда я не понимаю,
Я люблю смотреть как прозрачна мгла.

.

Никуда не пойду никуда
Буду дома сидеть кочерыжкой
Дегустируя вкусные книжки
Хоть и это давно ерунда

Потому что пришла пустота
Как молчание, как говоренье
Как страдание, как откровенье
Но и это уже ерунда

Вот и смотришь в пространство как пень
До корней корешков изумлёный
И не можешь найти свою тень
Только свет пустоты оголённой

Я давно не живу, а летаю.
Пустоту, словно книгу, листаю.
Интересная вещь – пустота.
Оторваться нет сил – так бездонна,
Так прекрасна, и так отрешенна,
Словно мрамор целуешь в уста.

В себя заглянул и увидел
Ближе всего к дневному сознанию сильная боль и горчайшие слёзы.
Чуть глубже – печаль и тончайшая нежность.
Чуть глубже – огромная нежность и радости вечной зарницы.
Под ними – сбивающий с ног и мозг вынимающий вопль безусловной любви,
восходящей как грозное солнце;
Здесь личность сдаёт рубежи и сгорает бессмысленный ум,
Но вещее сердце живёт ослепительной жизнью,
И видит бескрайний всего отрешённый покой,
Подобный алмазной, себя разумеющей, глыбе.
И далее мрак невозможности что-либо знать…