Да!
Да что далеко ходить. Вот. На днях встретился со знакомой. Она мне рассказала о своем мужчине. Уже бывшем. Девушка мудрая, интересная. И мужчина нашелся для нее очень колоритный. Для нашего города редкость. Мне такие не попадались. Умный. Эрудированный. Интеллигентный. Мудрый. С чувством юмора. На все руки мастер. На любую работу берут без резюме. У него на лице написано и в двух словах слышно — я все могу. Без этих слов. Цельный, короче. Из волос силок сделает и птицу поймает. Душка. Почти что Шекспира в подлиннике читает. Родители чуть ли не богема. Редкость. Редкость. Я жадно слушал эту историю и мне хотелось что то «поиметь» с этого. Не в смысле выгоды какой то. А в смысле… Не знаю в каком смысле… В главном смысле. Я просто нутром, сижу и чувствую. Что что то ускальзывает. Кстати мужика она бросила. Этого замечательного. Бухает. Все может пропить. Душа наверно болит у него. Как и к меня…
Мне хочется жить как бы в несмолкающих звуках торжественной, всю меня перерождающей музыки. Я хочу, чтобы внутреннее волнующее блаженство было осмыслено властью, не знающей ни предела, ни колебаний.
«Смерть, — говорил он еще, — представляется мне просто дурной привычкой, которую природа теперь уже не может в себе искоренить. У меня был приятель, юноша, полный жизни, с лицом ангела и с мускулами пантеры, — он порезался, откупоривая бутылку, и через несколько дней умер. Ничего глупее этой смерти нельзя было себе представить, но вместе с тем… вместе с тем, — да, странно сказать, но это так: было бы менее художественно, доживи он до старости… Изюминка, пуанта жизни заключается иногда именно в смерти».
Кречмар был несчастен в любви, несчастен и неудачлив, несмотря на привлекательную наружность, на веселость обхождения, на живой блеск синих выпуклых глаз, несмотря также на умение образно говорить (он слегка заикался, и это придавало его речи прелесть), несмотря, наконец, на унаследованные от отца земли и деньги. В студенческие годы у него была связь с пожилой дамой, тяжело обожавшей его и потом во время войны посылавшей ему на фронт носки, фуфайки и длинные, страстные, неразборчивые письма на шершаво-желтой бумаге. Затем была история с женой одного врача, которая была довольно хороша собой, томна и тонка, но страдала пренеприятной женской болезнью. Затем в Бад-Гамбурге — молодая русская дама с чудесными зубами, которая как-то вечером, в ответ на любовные увещевания, вдруг сказала: «А ведь у меня вставная челюсть, я ее на ночь вынимаю. Хотите сейчас покажу, если не верите». «Не надо, зачем же», — пробормотал Кречмар и на следующий день уехал. Наконец, в Берлине, была некрасивая навязчивая женщина, которая приходила к нему ночевать три раза в неделю и рассказывала подробно и длительно все свое прошлое, без конца возвращаясь к одному и тому же и скучно вздыхая в его обьятиях и повторяя при этом единственное французское словцо, которое она знала: «C est la vie» note 3. Между этими довольно неудачными, вялыми романами, и во время них, были сотни женщин, о которых он мечтал, с которыми не удавалось как-то познакомиться и которые проходили мимо, оставив на день, на два ощущение невыносимой утраты.
Да что далеко ходить. Вот. На днях встретился со знакомой. Она мне рассказала о своем мужчине. Уже бывшем. Девушка мудрая, интересная. И мужчина нашелся для нее очень колоритный. Для нашего города редкость. Мне такие не попадались. Умный. Эрудированный. Интеллигентный. Мудрый. С чувством юмора. На все руки мастер. На любую работу берут без резюме. У него на лице написано и в двух словах слышно — я все могу. Без этих слов. Цельный, короче. Из волос силок сделает и птицу поймает. Душка. Почти что Шекспира в подлиннике читает. Родители чуть ли не богема. Редкость. Редкость. Я жадно слушал эту историю и мне хотелось что то «поиметь» с этого. Не в смысле выгоды какой то. А в смысле… Не знаю в каком смысле… В главном смысле. Я просто нутром, сижу и чувствую. Что что то ускальзывает. Кстати мужика она бросила. Этого замечательного. Бухает. Все может пропить. Душа наверно болит у него. Как и к меня…
Ты думаешь, что деньги, бабы и алкоголь сделают тебя счастливым?
Правильно думаешь. Сделают.
Мне хочется жить как бы в несмолкающих звуках торжественной, всю меня перерождающей музыки. Я хочу, чтобы внутреннее волнующее блаженство было осмыслено властью, не знающей ни предела, ни колебаний.
Когда я мучаюсь над концовкой стиха, то прибегаю к последнему средству — откровенной алогичности.
явление странное, несколько уродливое, но обаятельное, как кривые ноги таксы.
«Смерть, — говорил он еще, — представляется мне просто дурной привычкой, которую природа теперь уже не может в себе искоренить. У меня был приятель, юноша, полный жизни, с лицом ангела и с мускулами пантеры, — он порезался, откупоривая бутылку, и через несколько дней умер. Ничего глупее этой смерти нельзя было себе представить, но вместе с тем… вместе с тем, — да, странно сказать, но это так: было бы менее художественно, доживи он до старости… Изюминка, пуанта жизни заключается иногда именно в смерти».
Кречмар был несчастен в любви, несчастен и неудачлив, несмотря на привлекательную наружность, на веселость обхождения, на живой блеск синих выпуклых глаз, несмотря также на умение образно говорить (он слегка заикался, и это придавало его речи прелесть), несмотря, наконец, на унаследованные от отца земли и деньги. В студенческие годы у него была связь с пожилой дамой, тяжело обожавшей его и потом во время войны посылавшей ему на фронт носки, фуфайки и длинные, страстные, неразборчивые письма на шершаво-желтой бумаге. Затем была история с женой одного врача, которая была довольно хороша собой, томна и тонка, но страдала пренеприятной женской болезнью. Затем в Бад-Гамбурге — молодая русская дама с чудесными зубами, которая как-то вечером, в ответ на любовные увещевания, вдруг сказала: «А ведь у меня вставная челюсть, я ее на ночь вынимаю. Хотите сейчас покажу, если не верите». «Не надо, зачем же», — пробормотал Кречмар и на следующий день уехал. Наконец, в Берлине, была некрасивая навязчивая женщина, которая приходила к нему ночевать три раза в неделю и рассказывала подробно и длительно все свое прошлое, без конца возвращаясь к одному и тому же и скучно вздыхая в его обьятиях и повторяя при этом единственное французское словцо, которое она знала: «C est la vie» note 3. Между этими довольно неудачными, вялыми романами, и во время них, были сотни женщин, о которых он мечтал, с которыми не удавалось как-то познакомиться и которые проходили мимо, оставив на день, на два ощущение невыносимой утраты.