Феликс
@Felix

27 декабря 1938 года умер Осип Мандельштам.
Мне кажется, для читателей поэзии моего поколения Мандельштам – самое большое событие XX-го века.
Никто не упоминался в наших разговорах так часто и с такой любовью. Никого так бесконечно не цитировали. «Звук осторожный и глухой…», или «Мы с тобой на кухне посидим…», или «Читателя! Советчика! Врача!» – какая разница… Его слова произносились к месту и не к месту, точно так же, как это бывает и с нашими собственными. Но таких собственных мы не знали.
Вторая речь, которая появилась благодаря Мандельштаму, была много лучше, хоть он и предупреждал: «Не сравнивай: живущий несравним». Я с лёгкостью мог бы написать эту (и чуть ли не любую) статью, составив её сплошь из стихов или высказываний Мандельштама. Вот одно из них, со слов Надежды Яковлевны, о творчестве: «Если людям надо, они сохранят». Литератору, который впадает в истерию самовозвеличивания, следовало бы устыдиться и успокоиться, вспомнив эту фразу. И следом другую: «От лёгкой жизни мы сошли с ума».
Чем так дорог Мандельштам? Конечно, стихами. Вспомните, как вы прочли или услышали впервые: «Я вернулся в мой город, родимый до слёз, до прожилок, до детских припухлых желёз. Ты вернулся сюда, так глотай же скорей рыбий жир ленинградских речных фонарей». С тех пор от второй речи не избавиться.
Как никто из поэтов Мандельштам чувствовал свою посредническую роль в переводе невыразимого, невозможного, первоначального – «быть может, прежде губ уже родился шёпот» – на человеческий язык. В переводе той беспримесной правды, к которой он был прикован не меньше, чем к вещному миру, и которая не замешана на психологии, на выяснении отношений, ни даже на высоких чувствах, «поэтичных» и самодовольных. «Витийствовать не надо». И потому: «Да обретут мои уста первоначальную немоту, как кристаллическую ноту, что от рождения чиста!» («Silentium») И далее, не только следуя Тютчеву, но и развивая его: «…и сердце сердца устыдись, с первоосновой жизни слито!» – я имею в виду это «устыдись».
Но прочтём хотя бы одно стихотворение целиком:
Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Слепая ласточка в чертог теней вернётся
На крыльях срезанных с прозрачными играть.
В беспамятстве ночная песнь поётся.
Не слышно птиц. Бессмертник не цветёт.
Прозрачны гривы табуна ночного,
В сухой реке пустой челнок плывёт,
Среди кузнечиков беспамятствует слово.
И медленно растёт как бы шатёр иль храм,
То вдруг прокинется безумной Антигоной,
То мёртвой ласточкой бросается к ногам
С стигийской нежностью и веткою зелёной.
О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
И выпуклую радость узнаванья.
Я так боюсь рыданья Аонид,
Тумана, звона и зиянья.
А смертным власть дана любить и узнавать,
Для них и звук в персты прольётся,
Но я забыл, что я хочу сказать,
И мысль бесплотная в чертог теней вернётся.
Всё не о том прозрачная твердит,
Всё ласточка, подружка, Антигона…
А на губах, как чёрный лёд, горит
Стигийского воспоминанье звона.
Речь о той самой верности двум мирам: безличному и безусловному, тому, где зарождается новое слово, и осязаемому, человеческому, когда, едва родившись, оно уже стыдится своей неновизны.
В частностях мандельштамовских стихов пусть разбирается логика, всё равно не разберётся. (Я вычитал недавно остроумное предположение, что логика заменяет отсутствующую совесть и что для этого-то она человечеством и используется. Созвучна этому и строка поэта: «Разве есть у филолога стыд?»)
В целом – всё ясно без логики и вопреки ей.
Слово, беспамятствующее в царстве теней, в ночи, там, где сухая река и пустой челнок, где всё призрачно и прозрачно и – лишённое тела – истинно, – слово растёт, прорастает в физический мир, где, конечно же, рискует стать мыслью изречённой (ложью), и потому в ужасе бросается назад – «то вдруг прокинется безумной Антигоной…» – и с вестью о правде «мёртвой ласточкой бросается к ногам с стигийской нежностью и веткою зелёной», напоминая одновременно библейского голубя и античного марафонца. (У Софокла Антигона говорит о Правде как о том, что живёт «с подземными богами», и о себе, уподобляясь мандельштамовскому слову: «До срока умереть сочту я благом» и «Ни с живыми, ни с умершими не делить мне ныне век!»)
Слово, подобно ласточке, снуёт между царством теней и живым. Но как хочется проклюнуться: «О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд…» – как хорош и понятен этот стыд! Как хочется знать смертную радость, но – «но я забыл, что я хочу сказать, и мысль бесплотная в чертог теней вернётся».
На деле всё не совсем так – слово произнесено. Мандельштаму в творчестве удалось быть и там, и здесь. Он, возможно, единственное в русской поэзии явление, когда смысл угадан звуком. Не случайно бесплотные ноты он видел как связки сушёных грибов. Одно из лучших наблюдений сделано в самом начале мандельштамовского пути С. Маковским: «Никогда я не встречал стихотворца, для которого тембр слов, буквенное их качество, имело бы большее значение».
Неотвязность мотива «Ласточки» – в этом снующем, «перелётном» слове. Взгляните, с какой частотой существуют одни и те же или однокоренные слова: слово-слово (1-ая строфа-2-ая строфа), ласточка-ласточка-ласточка (1-3-6), с прозрачными-прозрачны-прозрачная (1-2-6), в беспамятстве-беспамятствует-воспоминанье (1-2-6) и т. д.
А если вы сопоставите подчёркнутые словосочетания в строках «слепая ласточка в чертог теней вернётся» (1) и «мысль бесплотная в чертог теней вернётся» (5), то увидите почти анаграмму: они практически равны в своём буквенном качестве: только по три буквы в каждом не совпадают.
Всё верно, слепая ласточка и есть мысль бесплотная. «Блаженное, бессмысленное слово» произносится только в беспамятстве, а слепая ласточка, подобно слепому Эдипу (на которого «наводит» Антигона), – ласточка духовно прозревшая.
Мандельштама читать радостно, потому что ему радостно писать. Он не заботится о том, чтобы мы непременно догадались, что «Фета жирный карандаш» идёт от fat (англ), fett (нем., идиш) – жирный, или что «С миром державным я был лишь ребячески связан» можно читать как «С миром, Державин, я был лишь ребячески связан», что это попутно обращение к государственному вельможному человеку, который, кстати, устриц любил и на гвардейцев смотрел не исподлобья, и кому египтянка (цыганка) плясала: «Возьми, египтянка, гитару…» (у Мандельштама она отсутствует таким образом: «…я не стоял под египетским портиком банка, и над лимонной Невою под хруст сторублёвый мне никогда, никогда не плясала цыганка»). Не заботится, потому что доверяет своему дару. Удивление, знакомое чуть ли не любому человеку: «Дано мне тело – что мне делать с ним, таким единым и таким моим?», но с годами не растерянное, – Мандельштам и в последних стихах спрашивает: «В чьём соцветьи истина?» – это и есть его свободный дар.
Свобода Мандельштама точна, а точность – свободна. Современный поэт, злоупотребляющий «пьяным» стихом, имитирующим сложность так называемого внутреннего мира, должен помнить, что поэзия по Мандельштаму «…единственно трезвая, единственно проснувшаяся из всего, что есть в мире».
Я не хочу касаться его биографии. Она известна и слишком трагична, чтобы подвергать его этому лишний раз. Скажу лишь, что Мандельштам дорог не только стихами. Благодаря ему мы знали, что нельзя списывать своё жизненное поведение на смутные времена, что есть мысль, а не задняя мысль, что ясность мысли свободна оставаться таковой в любые времена и что как бы мы себя не вели, мы вели себя хуже.
Прежде, чем закончить, я решил уточнить место гибели Мандельштама и, прочитав «Вторая речка», подумал, что не случайно она рифмуется с Чёрной речкой и с названием моей статьи.
Владимир Аркадьевич Гандельсман

уважение к тому, что говорит собеседник или вежливый отказ в продолжении общения с ним.