Если бы ветер имел своё слово,
Знал о себе, ощущал свой полет,
Знал себя нежным, холодным, суровым,
Дни собирал и отмеривал год.
Он бы гордился своею свободой,
Силой лететь, не имея преград.
Он бы звучал зовом бога-рапсода,
Гордость свою, умножая стократ.
Он бы страдал, замирая в пустыне
И ликовал, подымая волну.
Он бы молился — во славу, во имя…
Жадно стремился к Нему одному.
Он бы грешил, разрушая селенья
И сострадал тем, кого убивал.
Он бы искал, в чем же смысл сотворенья
И представал перед Господом мал.
Он бы страшился кончины и боли,
Строил свой рай, где свобода ветрам…
Он бы молил, вопрошая — «до коли!
Я обречен на скитание сам… «
Но так устроено в мире подлунном,
Что ничего не известно ветрам.
Арфы Эоловой тонкие струны
Нежно поют, не касаясь к рукам.
Надюша не борись с чужой болью, то что тебе кажется болью, другой переживает как блаженство. Я понимаю что ты долгие годы жила в кошмаре самоуничижения и вырвалась наконец и теперь всё тебе напоминает о боли, это пройдёт :) Обнимаю!
Это твой замутнённый взгляд, всё ищет как с борьбой и страданием побороться. И СЕЙЧАС Я НЕ ШУЧУ. О ом что есть невозможно говорить ни в светлых тонах ни в мрачных. А душа вмещает в себя все цвета. Кто боится мрака, кто видит тени, кто слышит стоны?
Знал о себе, ощущал свой полет,
Знал себя нежным, холодным, суровым,
Дни собирал и отмеривал год.
Он бы гордился своею свободой,
Силой лететь, не имея преград.
Он бы звучал зовом бога-рапсода,
Гордость свою, умножая стократ.
Он бы страдал, замирая в пустыне
И ликовал, подымая волну.
Он бы молился — во славу, во имя…
Жадно стремился к Нему одному.
Он бы грешил, разрушая селенья
И сострадал тем, кого убивал.
Он бы искал, в чем же смысл сотворенья
И представал перед Господом мал.
Он бы страшился кончины и боли,
Строил свой рай, где свобода ветрам…
Он бы молил, вопрошая — «до коли!
Я обречен на скитание сам… «
Но так устроено в мире подлунном,
Что ничего не известно ветрам.
Арфы Эоловой тонкие струны
Нежно поют, не касаясь к рукам.