— Стойте, а Котовский? — спросил я в волнении. — Он что, тоже исчез?
— Поскольку его никогда не существовало, — сказал Чапаев, — на этот вопрос довольно сложно ответить. Но если тебя по-человечески волнует его судьба, то не тревожься. Уверяю тебя, что Котовский, точно так же, как ты и я, в силах создать свою собственную вселенную.
— А мы в ней будем присутствовать?
Чапаев задумался.
— Интересный вопрос, — сказал он. — Мне бы такой никогда не пришел в голову. Возможно, что и будем, но в каком качестве — не берусь судить. Откуда мне знать, какой мир создаст Котовский в своем Париже. Или, правильнее сказать, какой Париж создаст Котовский в своем мире.
— Ну вот, — сказал я, — опять софистика.
Повернувшись, я пошел к краю площадки. Но до самого края дойти не сумел — когда до границы земляного круга осталась пара метров, у меня закружилась голова и я с размаху сел на землю.
— Вам плохо? — спросила Анна.
— Мне замечательно, — ответил я, — но что мы тут будем делать? Жить втроем?
— Эх, Петька, — сказал Чапаев, — объясняешь тебе, объясняешь. Любая форма — это пустота. Но что это значит?
— Что?
— А то значит, что пустота — это любая форма. Закрой глаза. А теперь открой.
Не знаю, как описать словами эту секунду.
То, что я увидел, было подобием светящегося всеми цветами радуги потока, неизмеримо широкой реки, начинавшейся где-то в бесконечности и уходящей в такую же бесконечность. Она простиралась вокруг нашего острова во все стороны насколько хватало зрения, но все же это было не море, а именно река, поток, потому что у него было явственно заметное течение. Свет, которым он заливал нас троих, был очень ярким, но в нем не было ничего ослепляющего или страшного, потому что он в то же самое время был милостью, счастьем и любовью бесконечной силы — собственно говоря, эти три слова, опохабленные литературой и искусством, совершенно не в состоянии ничего передать. Просто глядеть на эти постоянно возникающие разноцветные огни и искры было уже достаточно, потому что все, о чем я только мог подумать или мечтать, было частью этого радужного потока, а еще точнее — этот радужный поток и был всем тем, что я только мог подумать или испытать, всем тем, что только могло быть или не быть, — и он, я это знал наверное, не был чем-то отличным от меня. Он был мною, а я был им. Я всегда был им, и больше ничем.
— Что это? — спросил я.
— Ничего, — ответил Чапаев.
— Да нет, я не в том смысле, — сказал я. — Как это называется?
— По-разному, — ответил Чапаев. — Я называю его условной рекой абсолютной любви. Если сокращенно — Урал. Мы то становимся им, то принимаем формы, но на самом деле нет ни форм, ни нас, ни даже Урала. Поэтому и говорят — мы, формы, Урал.
— Но зачем мы это делаем?
Чапаев пожал плечами.
— Не знаю.
— А если по-человечески? — спросил я.
— Надо же чем-то занять себя в этой вечности, — сказал он. — Ну вот мы и пытаемся переплыть Урал, которого на самом деле нет. Не бойся, Петька, ныряй!
— А я смогу вынырнуть?
Чапаев смерил меня взглядом с ног до головы.
— Так ведь смог же, — сказал он. — Раз тут стоишь.
— А я буду опять собой?
— Петька, — сказал Чапаев, — ну как ты можешь не быть собой, когда ты и есть абсолютно все, что только может быть?
Он хотел сказать что-то еще, но тут Анна, докурив свою папироску, бросила ее на землю, аккуратно загасила ногой и, даже не посмотрев на нас, разбежалась и бросилась в поток.
— Вот так, — сказал Чапаев. — Правильно. Чем лясы точить.
— ОБЕЗЬЯНА.
– О без я НА!
d.zaix.ru/6ChH.gif
всх и шм
— Поскольку его никогда не существовало, — сказал Чапаев, — на этот вопрос довольно сложно ответить. Но если тебя по-человечески волнует его судьба, то не тревожься. Уверяю тебя, что Котовский, точно так же, как ты и я, в силах создать свою собственную вселенную.
— А мы в ней будем присутствовать?
Чапаев задумался.
— Интересный вопрос, — сказал он. — Мне бы такой никогда не пришел в голову. Возможно, что и будем, но в каком качестве — не берусь судить. Откуда мне знать, какой мир создаст Котовский в своем Париже. Или, правильнее сказать, какой Париж создаст Котовский в своем мире.
— Ну вот, — сказал я, — опять софистика.
Повернувшись, я пошел к краю площадки. Но до самого края дойти не сумел — когда до границы земляного круга осталась пара метров, у меня закружилась голова и я с размаху сел на землю.
— Вам плохо? — спросила Анна.
— Мне замечательно, — ответил я, — но что мы тут будем делать? Жить втроем?
— Эх, Петька, — сказал Чапаев, — объясняешь тебе, объясняешь. Любая форма — это пустота. Но что это значит?
— Что?
— А то значит, что пустота — это любая форма. Закрой глаза. А теперь открой.
Не знаю, как описать словами эту секунду.
То, что я увидел, было подобием светящегося всеми цветами радуги потока, неизмеримо широкой реки, начинавшейся где-то в бесконечности и уходящей в такую же бесконечность. Она простиралась вокруг нашего острова во все стороны насколько хватало зрения, но все же это было не море, а именно река, поток, потому что у него было явственно заметное течение. Свет, которым он заливал нас троих, был очень ярким, но в нем не было ничего ослепляющего или страшного, потому что он в то же самое время был милостью, счастьем и любовью бесконечной силы — собственно говоря, эти три слова, опохабленные литературой и искусством, совершенно не в состоянии ничего передать. Просто глядеть на эти постоянно возникающие разноцветные огни и искры было уже достаточно, потому что все, о чем я только мог подумать или мечтать, было частью этого радужного потока, а еще точнее — этот радужный поток и был всем тем, что я только мог подумать или испытать, всем тем, что только могло быть или не быть, — и он, я это знал наверное, не был чем-то отличным от меня. Он был мною, а я был им. Я всегда был им, и больше ничем.
— Что это? — спросил я.
— Ничего, — ответил Чапаев.
— Да нет, я не в том смысле, — сказал я. — Как это называется?
— По-разному, — ответил Чапаев. — Я называю его условной рекой абсолютной любви. Если сокращенно — Урал. Мы то становимся им, то принимаем формы, но на самом деле нет ни форм, ни нас, ни даже Урала. Поэтому и говорят — мы, формы, Урал.
— Но зачем мы это делаем?
Чапаев пожал плечами.
— Не знаю.
— А если по-человечески? — спросил я.
— Надо же чем-то занять себя в этой вечности, — сказал он. — Ну вот мы и пытаемся переплыть Урал, которого на самом деле нет. Не бойся, Петька, ныряй!
— А я смогу вынырнуть?
Чапаев смерил меня взглядом с ног до головы.
— Так ведь смог же, — сказал он. — Раз тут стоишь.
— А я буду опять собой?
— Петька, — сказал Чапаев, — ну как ты можешь не быть собой, когда ты и есть абсолютно все, что только может быть?
Он хотел сказать что-то еще, но тут Анна, докурив свою папироску, бросила ее на землю, аккуратно загасила ногой и, даже не посмотрев на нас, разбежалась и бросилась в поток.
— Вот так, — сказал Чапаев. — Правильно. Чем лясы точить.
просто ответь да или нет )