Лоскутова Светлана
@ayurveda-kiev

Когда моя тоска раскроет синий веер
И сонмы дальних звезд его украсят вдруг — Одним своим лицом я повернусь на север,
Другим своим лицом я повернусь на юг.

Одним своим лицом — одним из тысяч многих
Звездообразных лиц — я повернусь туда,
Где все еще бредет-блуждает по дороге
И ждет меня в пути попутная звезда.

И я увижу лик неведомого Бога
Сквозь сотни тысяч лиц — своих или чужих…
— так вот куда вела бредовая дорога,
Так вот куда я брел над пропастью во ржи!..

* * *

Я больше не буду с сумой побираться
И прятать за пазухой крылья нелепо,
Пора мне поближе к себе перебраться,
Пора мне вернуться в господнее небо.

Пора мне на небо ступить осторожно,
Пора мне коснуться лазури устами…
Пускай мое сердце забьется тревожно, — Я вновь на пороге своих испытаний.

И в небе разбуженного восторга
Шепну я, пришлец, обливаясь слезами:
— Ах, вот она, Бог мой, та черствая корка,
Что я для тебя сберегал в мирозданьи!..
* * *

И если надо засветить свечу
И ею разогнать подземный мрак
Я сам себя однажды засвечу,
Я стану светом в сумрачных мирах
***

Опасен и убог, скитаюсь по дорогам — И все-таки я Бог, и даже больше Бога.

Господь, Тебе нужны моленья и осанна, — Меня укроет куст дорожного бурьяна.

Я видел под кустом твое благое темя — Был камень торжеством, окаменело время.

Не Бог я — болью строк легла моя дорога.
И все-таки я Бог и даже больше Бога.
***
Я не хочу, чтобы меня сожгли.
Не превратится кровь земная в дым.
Не превратится в пепел плоть земли.
Уйду на небо облаком седым.

Уйду на небо, стар и седовлас…
Войду в его базарные ряды.
— Почем, — спрошу, — у Бога нынче квас,
У Господа спрошу: — Теперь куды?..

Хочу, чтобы на небе был большак
И чтобы по простору большака
Брела моя сермяжная душа
Блаженного седого дурака.

И если только хлеба каравай
Окажется в худой моей суме,
«Да, Господи, — скажу я, — это рай,
И рай такой, какой был на земле...»
***
Я не совсем уверен,
Что тебе нужны были твои пышные плечи,
Грудь, поднимавшаяся от вздохов,
Густая корона волос.

Когда все это изрядно поизносилось и досталось могильщикам,
На кладбище осталась счастливая девочка,
Вот она перескакивает с одного могильного холмика на другой;
В руке ее легкий сачок,
Она ловит бабочек, лето, смерть.
***
… Если буду в раю и Господь мне покажется глупым,
Или слишком скупым, или, может, смешным стариком, — Я, голодный как пес, откажусь и от райского супа — Не такой это суп — этот рай — и Господь не такой!..

И уйду я из неба — престольного божьего града,
Как ушел от земли и как из дому как-то ушел…
Ухожу от всего… Ничего, ничего мне не надо…
Ах, как нищей душе на просторе вздохнуть хорошо!..

* * *

Я стою, приготовившись к смерти,
Слышу гул нестерпимый вдали…
Так береза, схватившись за ветер,
Отрывает себя от земли.
* * *

Мельница вертится – Богова, чертова.
Имя мое – не мое, а бессчетное.
Я на земле поселил свои области.
Я на земле поселил свои горести.
Царство стихов основал самозваное…
… Люди, простите меня, окаянного.
***
А следом и я за букашкою слепо
На холст травянистый взойду неумело,
Я тот же пришелец — из персти и неба,
Из божьего духа и грешного тела.

Но я был вперемешку: и с радостью детской, и с горем
Старика-страстотерпца, и был на своем я веку
Всяким образом Божьим, и было порой что-то бесье,
Что-то бесье во мне. Но мечтал я о вольном крыле,
И я все-таки птица, когда я гляжу в поднебесье
И когда забываю, как долго я жил на земле.

Пускай негаданно я умер,
Но ведь придет и воскрешение,
И я скажу, что я безумен,
Себе и Богу в утешение.
***
Процессия никудышных
Застыла у божьих врат…
И глянул тогда Всевышний,
И вещий потупил взгляд.

– Михоэл, – сказал он тихо, –
Ко мне ты пришел не зря…
Ты столько изведал лиха,
Что светишься, как заря.

Ты столько изведал бедствий,
Тщедушный мой богатырь…
Позволь же и мне согреться
В лучах твоей доброты.

Позволь же и мне с сумою
Брести за тобой, как слепцу,
А ты называйся Мною –
Величье тебе к лицу…

Вениамин Блаженный

Когда продерусь я ободранным боком
Сквозь чашу, сквозь сучья судьбы
К тому, кто казался в пути моем богом,
А может, и вправду им был, — Когда продерусь я тропой окаянной
И выйду на свет, — наконец
Увижу я бога — какой же он странный,
Бродяга, жилец — не жилец.

Жилец — не жилец, человек-небылица, — Но что-то в лице пришлеца
Но что-то такое, что светится птица,
Ликуют и волк и овца…

И сам я невольно сгибаю колени…
Кого я увидел? — Свой страх
Или, как Планида, увидел Оленя
С крестом на ветвистых рогах?..

Этот медленный танец частиц мирозданья,
Потерявших однажды судьбу,
Где танцуют с завязанными глазами — Кто не воле, а кто и в гробу.

Этот танец танцуют, забыв все на свете, — И его никому не прервать,
Этот танец танцуют умершие дети — Ах, как хочется им танцевать!..

Ах, как хочется им небывалого чуда — Всем, кто выброшен из бытия,
Чья разбита надежда, и в сердце остуда,
В бездорожье ушла колея…

И танцуют обломки, танцуют осколки
В ореоле изломанных рук,
И вступают собаки и кошки и волки
В заколдованный праздничный круг…

Я поверю, что мертвых хоронят, хоть это нелепо,
Я поверю, что жалкие кости истлеют во мгле,
Но глаза — голубые и карие отблески неба,
Разве можно поверить, что небо хоронят в земле?..

Было небо тех глаз грозовым или было безбурным,
Было радугой-небом или горемычным дождем, — Но оно было небом, глазами, слезами — не урной,
И не верится мне, что я только на гибель рожден!..

… Я раскрою глаза из могильного темного склепа,
Ах, как дорог ей свет, как по небу душа извелась, — И струится в глаза мои мертвые вечное небо,
И блуждает на небе огонь моих плачущих глаз…
***

Сколько лет нам, Господь?.. Век за веком с тобой мы стареем…
Помню, как на рассвете, на въезде в Иерусалим,
Я беседовал долго со странствующим иудеем,
А потом оказалось — беседовал с Богом самим.

Это было давно — я тогда был подростком безусым,
Был простым пастухом и овец по нагориям пас,
И таким мне казалось прекрасным лицо Иисуса,
Что не мог отвести от него я восторженных глаз.

А потом до меня доходили тревожные вести,
Что распят мой Господь, обучавший весь мир доброте,
Но из мертвых воскрес — и опять во вселенной мы вместе,
Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях всё те.

Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,
Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз
И устало садимся на тот же пастушеский камень,
И с тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз.

Как мужик с топором, побреду я по божьему небу.
А зачем мне топор? А затем, чтобы бес не упер
Благодати моей — сатане-куманьку на потребу…
Вот зачем, мужику, вот зачем, старику, мне топор!
Проберется бочком да состроит умильную рожу:
Я-де тоже святой, я-де тоже добра захотел…
Вот тогда-то его я топориком и огорошу — По мужицкой своей, по святейшей своей простоте.
Не добра ты хотел, а вселенского скотского блуда,
Чтоб смердел сатана, чтобы имя святилось его,
Чтоб казался Христом казначей сатанинский — Иуда,
Чтобы рыжих иуд разнеслась сатанинская вонь…
А еще ты хотел, чтобы кланялись все понемногу
Незаметно, тишком — куманьку твоему сатане,
И уж так получалось, что молишься Господу-Богу,
А на деле — псалом запеваешь распутной жене…
Сокрушу тебя враз, изрублю топором, укокошу,
Чтобы в ад ты исчез и в аду по старинке издох,
Чтобы дух-искуситель Христовых небес не тревожил,
Коли бес, так уж бес, коли Бог — так воистину Бог...

Пусть бессмертье моё будет самою слабой былинкой,
Пусть ползёт мурашом… И, когда я неслышно уйду,
Я проклюнусь сквозь землю зелёным бессмысленным ликом
И могильным дыханьем раздую на небе звезду.
***
Мне недоступны ваши речи
На людных сборищах столиц.
Я изъяснялся, сумасшедший,
На языке зверей и птиц.

Я изъяснялся диким слогом,
Но лишь на этом языке
Я говорил однажды с Богом –
И припадал к его руке.

Господь в великом безразличье
Простил, что я его назвал
На языке своём по-птичьи,
А позже волком завывал.

И за безгрешное раденье
Души, скиталицы в веках,
Я получил благословенье
И сан святого дурака.
***
Моление о нищих и убогих,
О язвах и соблазнах напоказ.
— Я был шутом у Господа у Бога,
Я был шутом, пустившим душу в пляс.

На пиршестве каких-то диких празднеств,
Одетая то в пурпур, то в рядно,
Душа моя плясала в красной язве,
Как в чаше закипевшее вино.

И капля крови сей венчала жребий,
И щеки подрумянивал палач.
Она незримо растворялась в небе,
Как растворяет душу детский плач.

…Моление о старческой и тощей,
О нищей обескровленной руке.
На ней вселенной одичавший почерк,
Как птица полумертвая в силке.

Моление о сей бездомной длани,
Подъятою над былью, как пароль,
Омытой болью многих подаяний
И обагренной сказкою, как боль.

Моление без устали, без грусти
О святой и распятой высоте…
— Моленье не о сладком Иисусе — Сладчайшем Иисусовом гвозде.
Вениамин Блаженный

Я не просто пришел и уйду,
Я возник из себя не случайно,
Я себя созерцал, как звезду,
А звезда — это Божия тайна.
А звезда — это тайна небес,
Тайна вечности животворящей,
И порой затмевался мой блеск,
А порой разгорался все ярче…
Но я был бы совсем одинок,
Потерял во вселенной дорогу,
Если б мне не сопутствовал Бог,
Возвращал к правоте и истоку.
И я понял, откуда огонь:
Это Кто-то с отвагой святою
Положил мне на сердце ладонь — И оно запылало звездою…

Вениамин (этимология этого имени, как подчеркивает сам поэт: «в муках рожденный») Айзенштадт родился в 1921 году в белорусском местечке в нищей еврейской семье. Бедствовал. Бродяжничал. 23 года трудился в инвалидной артели, ибо официально был признан «убогим» с соответствующим заключением ВТЭКа. Был помещен в сумасшедший дом, где полностью подорвал здоровье, но не утратил огромной духовной мощи. «Поражаюсь убожеству собственной жизни, — пишет он о себе, — поражая и других ее убожеством, но храню в душе завет Гумилева: „Но в мире есть другие области...“ И строчка эта — ручеек крови словно бы путеводная заповедь скитальцам всех времен и стран. Ведь и я — скиталец Духа, если даже всю жизнь обитал на его задворках».
Бог для В.Блаженного — совершенно свой, никогда не канонический, не церковный и не закоснело-статичный. Поэт неустанно ищет Бога, теряет, обретает вновь и вновь. Сам Блаженный уже в зрелые годы признавался: «Я до сих пор не знаю, что такое стихи и как они пишутся. Знаю только, что рифмованный разговор с Богом, с детством, с братом, с родителями затянулся надолго. На жизнь».
РЕЛИГИЯ — ЗЕРКАЛО ЛЮБОГО ТВОРЧЕСТВА
Мое поэтическое кредо сформировалось очень рано, раньше, чем я, собственно, начал писать. В первых стихах, которые я послал Пастернаку, были такие строки:
С улыбкой гляжу на людской ералаш,
С улыбкой твержу: «Я любой, но не ваш».
Ему понравилось: «Любой, но не ваш»…
С годами, по выражению Юрия Карловича Олеши, улыбка превратилась в собачий оскал…
Я открывал для себя поэзию Блока, Есенина, Белого — неизвестную, запрещенную в то время — это было откровением. Наверное, так чувствует себя рыба, влачившая свое существование в луже и вдруг попавшая в море. Это все было мое. Отныне и вовеки. Я хватал сверстника за рукав: «Ты знаешь, что писал Андрей Белый?» «Какой Белый? Белогвардеец, что ли?»
Имени такого не знали…
А я уже был свихнувшимся человеком: строфы сопровождали меня везде и всюду, даже во сне…
В юности, в молодости было требовательное чувство: «Боже, я чище, я лучше, за что же ты меня наказываешь?»
Никогда нельзя забывать, что не Бог для нас, а мы для Бога. Мы созданы по образу и подобию и должны в какой-то мере — полностью это никогда не возможно — приблизиться к идеалу творения, причем наша личная судьба, как мне кажется, не имеет в этом разрезе никакого значения: где ты служишь, кем ты служишь, длительно ли твое служение — душа должна быть всегда в предстоянии…
В мирской жизни каждый шаг — искушение. Жизнь задает человеку столько вопросов… И мы обращаемся к Богу. Но, увы, не всегда получаем ответ. В мире, где были Освенцим, Майданек, поневоле призываешь к ответу. А затем понимаешь каким-то высшим умом, что неисповедимы пути Господни…
Надо примириться с тем, что все это непостижимо. Никто не может сказать: «Я обрел истину». Христос — истина, но эта истина от нас очень далеко отстоит. В каком-то плане она нам доступна, а в каком-то… Ведь Бог — это целая Вселенная, а тайны Вселенной непостижимы…
Мой отец не был религиозным человеком в традиционном смысле этого слова. Та сторона религии, которая связана с ритуалом, была для него вторична и даже вызывала иронические замечания. «Смотри, — подталкивал он меня в бок во время службы, — бороды задрали и поют».
Его общение с Богом было общением добрых друзей, общением на равных…
Меня часто упрекают в фамильярном отношении к Богу. Но когда кошка трется о ноги хозяина — разве это фамильярность? Это полное доверие. Это родство. Фамильярность всегда с оттенком пренебрежения, чего у меня никогда не было, и не могло быть…
Религия — зеркало любого творчества. У нас еще это не осмыслено… У Есенина: «Я поверю от рожденья в Богородицын покров...» — это в начале пути. А позже: «Не молиться тебе, а лаяться научил ты меня, Господь». И пророчество Клюева в стихе Есенину: «От оклеветанных Голгоф тропа к Иудиным осинам». Сколько бы ни говорили о причинах его самоубийства: новая эпоха, не мог пережить гибели родных деревень — да нет, он не мог пережить собственного безбожия. «Чтоб за все за грехи мои тяжкие, За неверие в благодать, Положили меня в русской рубашке Под иконами умирать...» Вот она, эта гибель: отступление от Бога — и Иудины осины. Он осознавал это, осознавал, но вернуться к Богу уже не мог.
Предав Христа, нельзя жить. Невозможно.
Читать дальше →

Я не просто пришел и уйду,
Я возник из себя не случайно,
Я себя созерцал, как звезду,
А звезда — это Божия тайна.
А звезда — это тайна небес,
Тайна вечности животворящей,
И порой затмевался мой блеск,
А порой разгорался все ярче…
Но я был бы совсем одинок,
Потерял во вселенной дорогу,
Если б мне не сопутствовал Бог,
Возвращал к правоте и истоку.
И я понял, откуда огонь:
Это Кто-то с отвагой святою
Положил мне на сердце ладонь — И оно запылало звездою...

Однажды, еще ребенком, Байазид читал Коран, и ему встретились слова: «Служи твоим родителям и твоему Богу». Немедленно он побежал к матери и, прочитав ей этот стих из Корана, сказал: «Я не могу благодарить и служить одновременно тебе и Богу. Поэтому ты либо попроси у Бога разрешения служить только тебе, либо освободи меня от служения тебе и отдай меня Богу, чтобы я мог служить одному Ему». Мать ответила: «Я освобождаю тебя от обязанностей передо мной и вверяю тебя Богу». С тех пор он посвятил себя богослужению и совместным духовным упражнениям в обществе того или иного святого. Он общался со святыми на протяжении всей своей жизни, и их число достигло 117 человек — все они были настоящими адептами.
Читать дальше →

Байазид Бистами (Тайфур Абу Йазид аль-Бистами) ( 720 — 800 ) — знаменитый персидский суфий и отшельник (захид), подвижник, святой, один из столпов суфизма, прозванный «Султаном Познавших» («Султан аль-арифин»). Родился в Бистаме в уважаемой и известной семье. Дед его, Сорушан, был зороастрийцем и в последние годы правления Сасанидов был правителем области Кумес. После завоевания этих областей мусульманами в конце VII века Сорушан стал мусульманином, и его семья также приняла ислам. Еще в детстве Байазид изучал Коран и очень интересовался религиозными вопросами. С разрешения матери, которую он очень любил и уважал, отправился в путешествия в поисках истины. Так он оказался сначала в Сирии, где у многочисленных учителей и наставников изучал ирфан (знание) и суфизм, а затем в Медине поступил на службу к прямому потомку Али и шестому имаму шиитов Джафару ас-Садыку. Байазид учился у имама и стал работать в его доме водоносом. После долгих лет учебы (около тридцати лет) Байазид с разрешения имама отправился в родной город, а на прощание имам подарил ему свою накидку — джуббу. Вместе с Байазидом отправился в Бистам и сын имама Мухаммед. По прибытии в Бистам Байазид женился, у него родился сын, который умер еще при жизни отца. Несмотря на то, что Байазид жил в уединении в дервишской обители, мудрецы и суфии приезжали в Бистам, чтобы поучиться у него суфийской мудрости. Байазид произносил перед своими слушателями вдохновенные проповеди и речи, которые называются «шатхийат» («экстатические изречения»). В суфийской терминологии «шатх» — это речь, которую произносят в состоянии восторга и религиозного исступления. Как пишет Аттар Нишапури, «лицемеры не могли терпеть его слова». По этой причине факихы (исламские законоведы) выступали против него и не раз добивались его изгнания из города. Несмотря на необыкновенные высказывания и экстравагантные поступки, ему приписываемые, которые его последователи называли чудом, Байазид придерживался религиозных положений. От Байазида дошли до нас около пятисот экстатических изречений, которые в свое время записал и собрал его ученик (мурид) и племянник Абу Муса. Вместе с тем Абу Муса говорил: «Я уношу с собой в могилу четыреста изречений Байазида, так как не вижу человека, достойного выслушивать их». Изречения Байазида собраны в книге «Ан-нур мин калимат Аби-т-Тайфур», составил которую Абульфазл Мухаммед ибн Али Сохгли. Некоторые из изречений Байазида отражены в произведениях персидских поэтов, в том числе Аттара и Руми. Кроме того, Аттар многие изречения Байазида привел в книге «Жизнеописания суфийских шейхов» («Тазкират аль-авлийя'»). Байазид имел талант поэта, и ему приписывают стихотворения. Кроме нескольких паломничеств и коротких путешествий он никуда не ездил и до конца жизни оставался в Бистаме, где и умер в возрасте около 80 лет. Его похоронили в центре города, рядом с базаром и могилой Мухаммеда, сына имама Джафара ас-Садыка. Мавзолей Байазида с первых дней стал местом паломничества простых и знатных людей. Во времена монгольских завоевателей (1256-1350 гг.) ильханы обратили внимание на мавзолей Байазида Бистами и Мухаммеда ибн Джафар ас-Садыка и распорядились провести реставрационные работы и построить новые здания мечети и обители Байазида, стараясь тем самым из почитания святых извлечь и для себя немалую пользу. Джафар ас-Садык (Ja'far as-Sadiq) (700-765), имам — прямой потомок Али, арабский ученый, врач, философ, духовный мусульманский (шиитский) лидер, автор более 500 трудов по философии, религии, мусульманскому праву, медицине, астрономии, логике. Родился, жил и умер в Медине.

У неё были рыжие волосы
В закатных лучах вечером.
Из окошка неровные полосы
легли, как ленты, на плечи нам.
Я жмурилась по-кошачьи,
сидя на этом горении.
Горели щёки, не знаю, чьи.
может быть, даже мои.
мне стыдно было за девичью
Растревоженную фантазию
Романтической чуши, не знаю, чьей,
Но точно, что не моей.
У неё глаза были тёмные,
бездонные и молящие,
У меня — запросы бездомные,
беспризорное настоящее.
спиной к окну она, перед нею
мои глаза освещённые.
И, глядя в них, невольно робея,
она мне казалась смущённою.
она не была лучшей в мире, от этих
Романтики полных бредней,
Что читала она, я скучала до смерти.
На меху моём рыже-медном
Покоилась вялая ручка хозяйки,
И я не противилась ласке.
звучал её голос, дремотный и жалкий,
Как вялые бледностью краски,
Что ранним предутром слезятся, играя
Под облаком хмурым и клубным,
Когда я от дома в росе пробегаю
Проторенным ходом по клумбам
К померкшему лесу и слушаю чутко
лесные сорочии вести.
спасибо, что явно живя без рассудка,
Не гладит меня против шерсти
Хозяйка чудная, рассеянно-хмуро
Живущая, сонно, безлично…
она философствует всё, ну и дура.
мы, кошки, гораздо практичней.