Феликс
@Felix

Это дар когда пробита грудь
Невозможным светом в каждой искре
Это путь
И больше не вдохнуть
Легкие полны огнем пречистым
Это тьма
Посметь в нее уйти
Под волну
До дна
До черной зыби
И раскинуть руки…
Не спасти
Ни друзей ни близких ни любимых
Сорок лет в пустыне
Без пути.
Что еще судьба твоя отнимет?
И за все один бесценный дар,
Каждым вдохом воскрешать живущих,
И пройдя сквозь слов седую гарь,
Делать мир прозрачнее и лучше.

Вот оно — знакомый наизусть
Мягкий плеск, залитый серебром…
— Ничего… И я ему молюсь
Ни о чем.

Ни на небе и ни на воде,
ни в далекой линии огня — Н и ч е г о, разлитое везде,
Н и ч е г о, входящее в меня.
И без слова, без конца, без сна,
с сердцем, точно растворенный дом,
я молюсь, как тихая сосна,
Ни о чем.

Эта статья Юрия Мамлеева может быть полезна всем творческим личностям нашего сайта

Совершенно ясно, что высокая метафизика может быть постигнута лишь в результате чистого созерцания и глубокого сверхрационального духовного опыта. Все наслоения типа эмоционально-душевных переживаний, низкого уровня понимания, примесь психики, а не духа, ведут к нелепым искажениям и вообще выдают за метафизику нечто другое. С другой стороны, настоящее искусство, как таковое, всегда имеет дело с подлинным, с реальным, и обладает способностью проникать за поверхность явлений. Правда, в искусстве может иметь значение и чисто субъективное начало (ибо наши переживания, фантазии — тоже своего рода реальность), но это не лучший вариант искусства. Поэтому метафизический реалист меньше всего должен быть романтиком; он должен быть сверхреалистом, что, конечно, включает, как начальный момент, глубокое знание видимой жизни (гораздо более глубокое, чем требовалось, например, для обычного реалиста XIX в.). Однако это знание видимой жизни должно являться для него лишь начальным моментом, за которым открывается его проникновение в более грозную реальность. Поэтому сама главная тенденция творчества предъявляет свои требования даже к изображению ситуаций обыденной жизни: здесь не место для интереса к мелочам и подробностям человеческого существования, которые не дают «окна» в более глубокую реальность; по существу, видимая жизнь для такого писателя становится символом или аналогом высших (или, наоборот, инфернальных) реалий, которые, однако, (поскольку такой писатель является реалистом), не даются здесь только намеком, в полутенях60, как у символистов XIX-XX веков, а, наоборот, должны выступать обнаженно, зримо, подавляюще, оттесняя на задний план изображение низшей реальности и давая читателю ничем не прикрываемое видение бездн…

Разумеется, такое творчество предполагает наличие у писателя, мягко говоря, не совсем обычных свойств, но оставим пока эту проблему в стороне, а рассмотрим
Читать дальше →

А ты готов уйти, и безвозвратно,
Оставив все что любишь позади?
Конечно нет! Возмолишь троекратно,
И пустота в груди.
Мой сон продлился.
Сад, а в нем оливы,
Костер и тени от костра,
И кто- то плачет молчаливо.
Неужто он?
Не увидать.
Лишь ветки перекрестьем.
Живы,
Пока еще спокойно спят
Двенадцать их, а где Учитель?
Не спит,
Дрожит словно больной,
Какой-то странный и смурной,
Как будто что-то знает точно,
Но ничего не изменить.
Как висельник на ставке очной,
Хитона дергает он нить.
Ответа нет.
Молчат оливы.
Я есть не тело он твердит…

Плоть гвозди дергают игриво,
О, боже, как нога болит!

Сон прерывается.
Спросонья,
«Так, где я расцарапал грудь»
Глаза закроешь, снятся кони
И каменистой боли путь.
На голове колпак
И клетка.
Вокруг вонючих лиц река.
Вот камень попадает метко.
О, боже, как болит рука.
Опять гвоздем пробьют запястье,
Не удержать иначе вес.
Сон, как картежник, спутал масти,
Еретика — на трон небес.
Глаза откроешь, вновь приснилось,
После сатсанга, на троих,
Конечно, выпили за милость,
И за утрату нас самих.
Дружище за бокалом пива
Все очень просто доказал:
Я — это мысль.
Живи счастливо!
А дальше что?
Дошел, упал,
Уснул,
Проснулся…
Небо красно — буро,
Костры и крики голытьбы,
И жизнь дешевле, чем окурок.
Крепи чекистские ряды!
Я — это мысль?
Тут нет вопросов.
Особой тройки кабинет.
Плоть иллюзорна?
Скоро осень,
Она хранит его портрет.
А он без права переписки,
Что просто значит — расстрелять…

Не надо было пить мне виски,
Так, вновь уснул, пойду гулять.
Продумать надо хорошенько
Все то, что мастер рассказал.
Я — это мысль!
Скотина Генка, зачем он водку намешал.
Сидели, чинно говорили,
Всем все понятно, Я — лишь мысль.
Кого там так бичами били?
Ах, это сон.
А ну-ка брысь!
Себя утратить я намерен.
Я — это мысль! Кого жалеть?

И дух сочтен твой и измерен,
И разрезает кожу плеть.

На мастера ты смотришь кто же он,
Такой же человек, что несомненно,
А может быть он небом окрылен,
И видит мир как пузырьки от пены?

Мне взгляд его лишь мука и испуг.
Во тьме сияет зеркало из света,
И в нем ничтожность всех моих потуг,
И невозможность выдумки ответа.

Я лучше в медитации ночной,
В своем пупе увижу лотос белый,
И буду нежно говорить с собой,
И сам себя во тьму вести умело.

Потом познав, всю глубь своих мозгов,
Увижу в мыслях личное самадхи,
И буду всем вокруг вещать готов,
Что вырос как сорняк на грядке.

[4]. Николай Кузанский в своем последнем трактате «Вершина созерцания», написан в 1464 г. за несколько недель до смерти, говорит о posse: возможности, или, точнее, «мочи», «мощи»: «Сама по себе возможность, мощнее, изначальнее и выше которой не может быть ничего … без чего не может быть ни жизни, ни понимания … И никто [из обладающих умом] не настолько туп, чтобы не знать без всякого учителя, что есть только то, что может быть, и что без могу ничто никак не может ни существовать, ни чем-то обладать, ни действовать, ни претерпевать…Всякое могущее (что-то) с такой необходимостью предполагает саму по себе возможность, что совершенно ничего не может быть без этой пред-посылки» [5]. Могу раньше существования, ведь чтобы было существование, должно быть сначала его д*огу.

Ты смотришь на кристалл и в каждой грани
Себя ты видишь утонув в обмане
И гордый зрак на пирамиду вздев
Рычишь как солнцеликий лев.

Уже познав все имена и формы
Определив кто Будда кто Иисус
Один паришь несом потоком горным
Не замечая дьявола искус.

А там во тьме за гранями кристалла
Святая чистота призыв свой шлет
И если роза розою молчала
То кто ее фиалкой назовет.

Измененный вариант стиха уже опубликованного на сайте.

Мы надеваем маску на ничто,
Ее собою называя.
Себя, в себе не узнавая.

Вот Я гордец, а вот печальник Я,
Вот злюсь, иль радуюсь нежданно,
Цепочка вспышек, Бога лик,
Меж ними бездна без названья.

Вот пустота, ах чудный миг…
Потом печаль, Я вновь возник.
Так нет меня, но возникаю,
Себя с собой соединяю,
Потом страдаю от того,
Что не утратил Я Его.

Но как сказать и кто услышит,
Как небо облако колышет,
Как лист качает ветра сон,
Как образ в зеркало влюблен.
Весь мир свершает плавный ход,
Но нет того кто всех ведет.

Его создал досужий ум,
И стал он повелитель дум.
Его слепив из пустоты,
Прорезал в нем свои черты.

А я печальник и гордец,
Стучу как множество сердец,
За каждым звуком тишина,
И неизменна лишь она.

Она себя не узнает,
И продолжается мой ход.
Из ниоткуда в никуда,
Течет прозрачная вода.

В окне туман как жертвенный баран
Хлебает утро из разбитой миски
И я немного чистым светом пьян
Вчера крыло стремительно и низко
Уже почти притронулось ко мне
Сыграв смычком холодного альтиста
Баньши поет повиснув на ремне
Пиратские кантаты Монте Кристо
Луна пасет седые корабли
Бредущие на водопой за солнцем
Ты прошлый миг как образ замоли
Он неподвижен как лицо японца
Что лучше харакири иль сакэ
Играет утро в русскую рулетку
И где то там в прекрасном далеке
Мерцают неба сигаретки.