Творчество

Если
бы Бог одарил меня еще одним мгновением жизни, я бы одевался
скромнее, валялся бы на солнце подставив к их теплым лучам не только мое
тело, но и душу.
Господи, если бы у меня было сердце…
я бы написал всю свою ненависть на льду, и ждал, пока выйдет солнце…
Я бы палил слезами розы, чтобы почувствовать боль их шипов и алый поцелуйих лепестков…
Господь, если
бы у меня еще оставался кусочек жизни, я бы не провел ни одного дня, не
сказав людям, которых я люблю, что я их люблю…

В давние времена вождем демонов-асуров был Майя, который обладал такой силой колдовского внушения, что перед ним не мог устоять даже Брахма. У асуров было три крепости: железная, серебряная и золотая. Майя решил собрать их воедино и сделать цитадель, неприступную для богов. Совершить это можно было, лишь усыпив бдительность самого Брахмы.

Майя сказал, что отрекается от мирской жизни. Он ушел в пустынное место, освободился ото всех желаний и стал истязать свою плоть: зимой погружался в ледяную воду, летом окружал себя кострами. Когда палило солнце, не покрывал голову, ел только коренья и травы и все время прославлял Брахму. В конце концов Майя стал таким тонким и прозрачным, что сквозь кожу видны были кости. Брахме понравилось такое благочестие. Он спустился к Майе:

— Я доволен тобой. Чего ты желаешь? Я исполню то, о чем ты попросишь.
— Три крепости я хочу соединить в одну — Трипуру. Сделай так, о великий Брахма, чтобы никто и никогда не смог разрушить Трипуру, ни боги своим оружием, ни жрецы-брахманы своими проклятиями.
— Но ведь ничто не вечно. Ни люди, ни демоны, ни даже Вселенная, — возразил Брахма.

Тогда Майя попросил своего прародителя, чтобы крепость была неуязвимой для всех, кроме Шивы. Он мог разрушить Трипуру не иначе как единственной стрелой, при первом выстреле из лука и только в то мгновение, когда все планеты станут в ряд. Брахма согласился. И Майя построил крепость. Укрепления из железа врыл в землю. Над ними поставил серебряные стены, поднимавшиеся до самого неба. А золотые башни возвышались даже над небесной твердью. Собрались с силами демоны-асуры и стали совершать опустошительные набеги на жителей небесного царства. Все трепетали перед асурами, но не могли винить Брахму за то, что тот поддался чарам Майи.

Когда Яма (бог смерти и отвечает за несколько адов, упоминаемых в пуранах. Принимая во внимание его разрушительную сущность, его называют помощником Шивы), сын Вивасвата, умер, Ями (правила адом женщин и рассматривалась как воплощение его творческой энергии-шакти), его сестра и возлюбленная, проливала безутешные слезы, и не было предела ее горю.

Тщетно боги пытались облегчить бремя ее скорби. На все их уговоры и увещевания она отвечала: «Но ведь он умер только сегодня!» А тогда еще не было ни дня, ни ночи.

Боги сказали: «Так она его не забудет! Мы сотворим ночь!» И они создали ночь. И ночь прошла, и настало утро, и она забыла о нем.

Потому говорят: «Череда ночи и дня приносит забвение горя».

Когда не замечаем сами
Себя в огромном гулком храме,
Как зачарованные дети,-
Нам Бог становится заметен.

И так просторно, так высоко,
Как будто ни границ, ни срока,

Вот так, как было до начала,
Так, будто нас уже не стало.

Нет больше смертных, нет убогих,
Нет жалких… Где же мы?
Мы в Боге.

Когда моя тоска раскроет синий веер
И сонмы дальних звезд его украсят вдруг — Одним своим лицом я повернусь на север,
Другим своим лицом я повернусь на юг.

Одним своим лицом — одним из тысяч многих
Звездообразных лиц — я повернусь туда,
Где все еще бредет-блуждает по дороге
И ждет меня в пути попутная звезда.

И я увижу лик неведомого Бога
Сквозь сотни тысяч лиц — своих или чужих…
— так вот куда вела бредовая дорога,
Так вот куда я брел над пропастью во ржи!..

* * *

Я больше не буду с сумой побираться
И прятать за пазухой крылья нелепо,
Пора мне поближе к себе перебраться,
Пора мне вернуться в господнее небо.

Пора мне на небо ступить осторожно,
Пора мне коснуться лазури устами…
Пускай мое сердце забьется тревожно, — Я вновь на пороге своих испытаний.

И в небе разбуженного восторга
Шепну я, пришлец, обливаясь слезами:
— Ах, вот она, Бог мой, та черствая корка,
Что я для тебя сберегал в мирозданьи!..
* * *

И если надо засветить свечу
И ею разогнать подземный мрак
Я сам себя однажды засвечу,
Я стану светом в сумрачных мирах
***

Опасен и убог, скитаюсь по дорогам — И все-таки я Бог, и даже больше Бога.

Господь, Тебе нужны моленья и осанна, — Меня укроет куст дорожного бурьяна.

Я видел под кустом твое благое темя — Был камень торжеством, окаменело время.

Не Бог я — болью строк легла моя дорога.
И все-таки я Бог и даже больше Бога.
***
Я не хочу, чтобы меня сожгли.
Не превратится кровь земная в дым.
Не превратится в пепел плоть земли.
Уйду на небо облаком седым.

Уйду на небо, стар и седовлас…
Войду в его базарные ряды.
— Почем, — спрошу, — у Бога нынче квас,
У Господа спрошу: — Теперь куды?..

Хочу, чтобы на небе был большак
И чтобы по простору большака
Брела моя сермяжная душа
Блаженного седого дурака.

И если только хлеба каравай
Окажется в худой моей суме,
«Да, Господи, — скажу я, — это рай,
И рай такой, какой был на земле...»
***
Я не совсем уверен,
Что тебе нужны были твои пышные плечи,
Грудь, поднимавшаяся от вздохов,
Густая корона волос.

Когда все это изрядно поизносилось и досталось могильщикам,
На кладбище осталась счастливая девочка,
Вот она перескакивает с одного могильного холмика на другой;
В руке ее легкий сачок,
Она ловит бабочек, лето, смерть.
***
… Если буду в раю и Господь мне покажется глупым,
Или слишком скупым, или, может, смешным стариком, — Я, голодный как пес, откажусь и от райского супа — Не такой это суп — этот рай — и Господь не такой!..

И уйду я из неба — престольного божьего града,
Как ушел от земли и как из дому как-то ушел…
Ухожу от всего… Ничего, ничего мне не надо…
Ах, как нищей душе на просторе вздохнуть хорошо!..

* * *

Я стою, приготовившись к смерти,
Слышу гул нестерпимый вдали…
Так береза, схватившись за ветер,
Отрывает себя от земли.
* * *

Мельница вертится – Богова, чертова.
Имя мое – не мое, а бессчетное.
Я на земле поселил свои области.
Я на земле поселил свои горести.
Царство стихов основал самозваное…
… Люди, простите меня, окаянного.
***
А следом и я за букашкою слепо
На холст травянистый взойду неумело,
Я тот же пришелец — из персти и неба,
Из божьего духа и грешного тела.

Но я был вперемешку: и с радостью детской, и с горем
Старика-страстотерпца, и был на своем я веку
Всяким образом Божьим, и было порой что-то бесье,
Что-то бесье во мне. Но мечтал я о вольном крыле,
И я все-таки птица, когда я гляжу в поднебесье
И когда забываю, как долго я жил на земле.

Пускай негаданно я умер,
Но ведь придет и воскрешение,
И я скажу, что я безумен,
Себе и Богу в утешение.
***
Процессия никудышных
Застыла у божьих врат…
И глянул тогда Всевышний,
И вещий потупил взгляд.

– Михоэл, – сказал он тихо, –
Ко мне ты пришел не зря…
Ты столько изведал лиха,
Что светишься, как заря.

Ты столько изведал бедствий,
Тщедушный мой богатырь…
Позволь же и мне согреться
В лучах твоей доброты.

Позволь же и мне с сумою
Брести за тобой, как слепцу,
А ты называйся Мною –
Величье тебе к лицу…

Вениамин Блаженный

Когда продерусь я ободранным боком
Сквозь чашу, сквозь сучья судьбы
К тому, кто казался в пути моем богом,
А может, и вправду им был, — Когда продерусь я тропой окаянной
И выйду на свет, — наконец
Увижу я бога — какой же он странный,
Бродяга, жилец — не жилец.

Жилец — не жилец, человек-небылица, — Но что-то в лице пришлеца
Но что-то такое, что светится птица,
Ликуют и волк и овца…

И сам я невольно сгибаю колени…
Кого я увидел? — Свой страх
Или, как Планида, увидел Оленя
С крестом на ветвистых рогах?..

Этот медленный танец частиц мирозданья,
Потерявших однажды судьбу,
Где танцуют с завязанными глазами — Кто не воле, а кто и в гробу.

Этот танец танцуют, забыв все на свете, — И его никому не прервать,
Этот танец танцуют умершие дети — Ах, как хочется им танцевать!..

Ах, как хочется им небывалого чуда — Всем, кто выброшен из бытия,
Чья разбита надежда, и в сердце остуда,
В бездорожье ушла колея…

И танцуют обломки, танцуют осколки
В ореоле изломанных рук,
И вступают собаки и кошки и волки
В заколдованный праздничный круг…

Я поверю, что мертвых хоронят, хоть это нелепо,
Я поверю, что жалкие кости истлеют во мгле,
Но глаза — голубые и карие отблески неба,
Разве можно поверить, что небо хоронят в земле?..

Было небо тех глаз грозовым или было безбурным,
Было радугой-небом или горемычным дождем, — Но оно было небом, глазами, слезами — не урной,
И не верится мне, что я только на гибель рожден!..

… Я раскрою глаза из могильного темного склепа,
Ах, как дорог ей свет, как по небу душа извелась, — И струится в глаза мои мертвые вечное небо,
И блуждает на небе огонь моих плачущих глаз…
***

Сколько лет нам, Господь?.. Век за веком с тобой мы стареем…
Помню, как на рассвете, на въезде в Иерусалим,
Я беседовал долго со странствующим иудеем,
А потом оказалось — беседовал с Богом самим.

Это было давно — я тогда был подростком безусым,
Был простым пастухом и овец по нагориям пас,
И таким мне казалось прекрасным лицо Иисуса,
Что не мог отвести от него я восторженных глаз.

А потом до меня доходили тревожные вести,
Что распят мой Господь, обучавший весь мир доброте,
Но из мертвых воскрес — и опять во вселенной мы вместе,
Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях всё те.

Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,
Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз
И устало садимся на тот же пастушеский камень,
И с тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз.

Как мужик с топором, побреду я по божьему небу.
А зачем мне топор? А затем, чтобы бес не упер
Благодати моей — сатане-куманьку на потребу…
Вот зачем, мужику, вот зачем, старику, мне топор!
Проберется бочком да состроит умильную рожу:
Я-де тоже святой, я-де тоже добра захотел…
Вот тогда-то его я топориком и огорошу — По мужицкой своей, по святейшей своей простоте.
Не добра ты хотел, а вселенского скотского блуда,
Чтоб смердел сатана, чтобы имя святилось его,
Чтоб казался Христом казначей сатанинский — Иуда,
Чтобы рыжих иуд разнеслась сатанинская вонь…
А еще ты хотел, чтобы кланялись все понемногу
Незаметно, тишком — куманьку твоему сатане,
И уж так получалось, что молишься Господу-Богу,
А на деле — псалом запеваешь распутной жене…
Сокрушу тебя враз, изрублю топором, укокошу,
Чтобы в ад ты исчез и в аду по старинке издох,
Чтобы дух-искуситель Христовых небес не тревожил,
Коли бес, так уж бес, коли Бог — так воистину Бог...

Пусть бессмертье моё будет самою слабой былинкой,
Пусть ползёт мурашом… И, когда я неслышно уйду,
Я проклюнусь сквозь землю зелёным бессмысленным ликом
И могильным дыханьем раздую на небе звезду.
***
Мне недоступны ваши речи
На людных сборищах столиц.
Я изъяснялся, сумасшедший,
На языке зверей и птиц.

Я изъяснялся диким слогом,
Но лишь на этом языке
Я говорил однажды с Богом –
И припадал к его руке.

Господь в великом безразличье
Простил, что я его назвал
На языке своём по-птичьи,
А позже волком завывал.

И за безгрешное раденье
Души, скиталицы в веках,
Я получил благословенье
И сан святого дурака.
***
Моление о нищих и убогих,
О язвах и соблазнах напоказ.
— Я был шутом у Господа у Бога,
Я был шутом, пустившим душу в пляс.

На пиршестве каких-то диких празднеств,
Одетая то в пурпур, то в рядно,
Душа моя плясала в красной язве,
Как в чаше закипевшее вино.

И капля крови сей венчала жребий,
И щеки подрумянивал палач.
Она незримо растворялась в небе,
Как растворяет душу детский плач.

…Моление о старческой и тощей,
О нищей обескровленной руке.
На ней вселенной одичавший почерк,
Как птица полумертвая в силке.

Моление о сей бездомной длани,
Подъятою над былью, как пароль,
Омытой болью многих подаяний
И обагренной сказкою, как боль.

Моление без устали, без грусти
О святой и распятой высоте…
— Моленье не о сладком Иисусе — Сладчайшем Иисусовом гвозде.
Вениамин Блаженный

Я не просто пришел и уйду,
Я возник из себя не случайно,
Я себя созерцал, как звезду,
А звезда — это Божия тайна.
А звезда — это тайна небес,
Тайна вечности животворящей,
И порой затмевался мой блеск,
А порой разгорался все ярче…
Но я был бы совсем одинок,
Потерял во вселенной дорогу,
Если б мне не сопутствовал Бог,
Возвращал к правоте и истоку.
И я понял, откуда огонь:
Это Кто-то с отвагой святою
Положил мне на сердце ладонь — И оно запылало звездою…

Я не просто пришел и уйду,
Я возник из себя не случайно,
Я себя созерцал, как звезду,
А звезда — это Божия тайна.
А звезда — это тайна небес,
Тайна вечности животворящей,
И порой затмевался мой блеск,
А порой разгорался все ярче…
Но я был бы совсем одинок,
Потерял во вселенной дорогу,
Если б мне не сопутствовал Бог,
Возвращал к правоте и истоку.
И я понял, откуда огонь:
Это Кто-то с отвагой святою
Положил мне на сердце ладонь — И оно запылало звездою...