Творчество

Когда продерусь я ободранным боком
Сквозь чашу, сквозь сучья судьбы
К тому, кто казался в пути моем богом,
А может, и вправду им был, — Когда продерусь я тропой окаянной
И выйду на свет, — наконец
Увижу я бога — какой же он странный,
Бродяга, жилец — не жилец.

Жилец — не жилец, человек-небылица, — Но что-то в лице пришлеца
Но что-то такое, что светится птица,
Ликуют и волк и овца…

И сам я невольно сгибаю колени…
Кого я увидел? — Свой страх
Или, как Планида, увидел Оленя
С крестом на ветвистых рогах?..

Этот медленный танец частиц мирозданья,
Потерявших однажды судьбу,
Где танцуют с завязанными глазами — Кто не воле, а кто и в гробу.

Этот танец танцуют, забыв все на свете, — И его никому не прервать,
Этот танец танцуют умершие дети — Ах, как хочется им танцевать!..

Ах, как хочется им небывалого чуда — Всем, кто выброшен из бытия,
Чья разбита надежда, и в сердце остуда,
В бездорожье ушла колея…

И танцуют обломки, танцуют осколки
В ореоле изломанных рук,
И вступают собаки и кошки и волки
В заколдованный праздничный круг…

Я поверю, что мертвых хоронят, хоть это нелепо,
Я поверю, что жалкие кости истлеют во мгле,
Но глаза — голубые и карие отблески неба,
Разве можно поверить, что небо хоронят в земле?..

Было небо тех глаз грозовым или было безбурным,
Было радугой-небом или горемычным дождем, — Но оно было небом, глазами, слезами — не урной,
И не верится мне, что я только на гибель рожден!..

… Я раскрою глаза из могильного темного склепа,
Ах, как дорог ей свет, как по небу душа извелась, — И струится в глаза мои мертвые вечное небо,
И блуждает на небе огонь моих плачущих глаз…
***

Сколько лет нам, Господь?.. Век за веком с тобой мы стареем…
Помню, как на рассвете, на въезде в Иерусалим,
Я беседовал долго со странствующим иудеем,
А потом оказалось — беседовал с Богом самим.

Это было давно — я тогда был подростком безусым,
Был простым пастухом и овец по нагориям пас,
И таким мне казалось прекрасным лицо Иисуса,
Что не мог отвести от него я восторженных глаз.

А потом до меня доходили тревожные вести,
Что распят мой Господь, обучавший весь мир доброте,
Но из мертвых воскрес — и опять во вселенной мы вместе,
Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях всё те.

Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,
Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз
И устало садимся на тот же пастушеский камень,
И с тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз.

Как мужик с топором, побреду я по божьему небу.
А зачем мне топор? А затем, чтобы бес не упер
Благодати моей — сатане-куманьку на потребу…
Вот зачем, мужику, вот зачем, старику, мне топор!
Проберется бочком да состроит умильную рожу:
Я-де тоже святой, я-де тоже добра захотел…
Вот тогда-то его я топориком и огорошу — По мужицкой своей, по святейшей своей простоте.
Не добра ты хотел, а вселенского скотского блуда,
Чтоб смердел сатана, чтобы имя святилось его,
Чтоб казался Христом казначей сатанинский — Иуда,
Чтобы рыжих иуд разнеслась сатанинская вонь…
А еще ты хотел, чтобы кланялись все понемногу
Незаметно, тишком — куманьку твоему сатане,
И уж так получалось, что молишься Господу-Богу,
А на деле — псалом запеваешь распутной жене…
Сокрушу тебя враз, изрублю топором, укокошу,
Чтобы в ад ты исчез и в аду по старинке издох,
Чтобы дух-искуситель Христовых небес не тревожил,
Коли бес, так уж бес, коли Бог — так воистину Бог...

Пусть бессмертье моё будет самою слабой былинкой,
Пусть ползёт мурашом… И, когда я неслышно уйду,
Я проклюнусь сквозь землю зелёным бессмысленным ликом
И могильным дыханьем раздую на небе звезду.
***
Мне недоступны ваши речи
На людных сборищах столиц.
Я изъяснялся, сумасшедший,
На языке зверей и птиц.

Я изъяснялся диким слогом,
Но лишь на этом языке
Я говорил однажды с Богом –
И припадал к его руке.

Господь в великом безразличье
Простил, что я его назвал
На языке своём по-птичьи,
А позже волком завывал.

И за безгрешное раденье
Души, скиталицы в веках,
Я получил благословенье
И сан святого дурака.
***
Моление о нищих и убогих,
О язвах и соблазнах напоказ.
— Я был шутом у Господа у Бога,
Я был шутом, пустившим душу в пляс.

На пиршестве каких-то диких празднеств,
Одетая то в пурпур, то в рядно,
Душа моя плясала в красной язве,
Как в чаше закипевшее вино.

И капля крови сей венчала жребий,
И щеки подрумянивал палач.
Она незримо растворялась в небе,
Как растворяет душу детский плач.

…Моление о старческой и тощей,
О нищей обескровленной руке.
На ней вселенной одичавший почерк,
Как птица полумертвая в силке.

Моление о сей бездомной длани,
Подъятою над былью, как пароль,
Омытой болью многих подаяний
И обагренной сказкою, как боль.

Моление без устали, без грусти
О святой и распятой высоте…
— Моленье не о сладком Иисусе — Сладчайшем Иисусовом гвозде.
Вениамин Блаженный

Я не просто пришел и уйду,
Я возник из себя не случайно,
Я себя созерцал, как звезду,
А звезда — это Божия тайна.
А звезда — это тайна небес,
Тайна вечности животворящей,
И порой затмевался мой блеск,
А порой разгорался все ярче…
Но я был бы совсем одинок,
Потерял во вселенной дорогу,
Если б мне не сопутствовал Бог,
Возвращал к правоте и истоку.
И я понял, откуда огонь:
Это Кто-то с отвагой святою
Положил мне на сердце ладонь — И оно запылало звездою…

Я не просто пришел и уйду,
Я возник из себя не случайно,
Я себя созерцал, как звезду,
А звезда — это Божия тайна.
А звезда — это тайна небес,
Тайна вечности животворящей,
И порой затмевался мой блеск,
А порой разгорался все ярче…
Но я был бы совсем одинок,
Потерял во вселенной дорогу,
Если б мне не сопутствовал Бог,
Возвращал к правоте и истоку.
И я понял, откуда огонь:
Это Кто-то с отвагой святою
Положил мне на сердце ладонь — И оно запылало звездою...

ЭХЕ-ХЕ, МЫ ВСЕ ДАВНО УЖЕ ЖЕНАТЫ...


ДРУГ ЧЕЛОВЕКА

Тюрьма за окном, и в квартире тюрьма…
А.Скоринкин

1.

Живу с дьяволицей второе столетье:
Меняется стража, меняются сети,
На чувства живые спустилась зима,
Бюро похоронным сменилась тюрьма,
Лишь сердце горит и поёт из-под снега:
Да здравствует женщина — друг человека!

2.

По дому гуляют не дети, а черти;
Ищу ни покоя, ни воли, а смерти,
Не веря в блаженство, не веря в любовь,
Но мартовский ветер врывается в кровь…
И сердце горит и поёт из-под снега:
Да здравствует женщина — друг человека!

3.

Туманятся очи, хмелеет рассудок,
Мой сон беспокоен, приятен и чуток,
Но чувствую: скоро окончится он,
А с ним и блаженство… Любовь — это сон…
Но сердце горит и поёт из-под снега:
Да здравствует женщина — друг человека!

4.
Кончается сон и кончается эра,
Чернеет над миром крыло Люцифера,
Уходит на небо невеста Христа,
О Страшном Суде возвещают уста…
А сердце горит и поёт из-под снега:
Да здравствует женщина — друг человека!

г. МИНСК

БИТВА НА НЕМИГЕ

стадо… бросилось с крутизны и погибло в воде…
(Евангелие от Матфея, 8:32)

Ибо открывается гнев Божий с неба на всякое нечестие и неправду человеков, подавляющих истину неправдою…
(Послание к Римлянам, 1:18)

В предместье Троицком, на Троицу святую,
В эпоху смутную, в эпоху роковую,
На месте том, где предки в старину
Смывали кровью тяжкую вину,
Где речка славная в бетонном саркофаге
Ещё журчит в отчаянной отваге,
На рубеже формаций и веков,
Когда грехи дошли до облаков,
На звуки дикие, на запахи хмельные
Сбежались юноши и девушки слепые,
Духовно не познавшие Творца,
И бесы поселились в их сердца,
И изнутри рабов своих призвали
Принять участие в преступном карнавале
Мутнели головы, туманились глаза,
Колокола срывали голоса
А этим временем со стороны заката
Свирепых ратников приблизилась армада
Твердь почернела, словно лик Земли
В ней отразился Палачи вдали
Стальные молнии из ножен доставали,
А черви мерзкие кровавой пищи ждали
Я рядом был и видел тот Содом

Я помню, как с небес ударил гром
И город сумрачный постигла Божья кара
Как в дикой панике двуногая отара
В подземный град саму себя смела,
Где бурно ликовали силы зла…
Как, стоя на крови, один чабан могучий
Хотел уверить свет, что не было за тучей
В минуты катаклизма никого:
Ни ангелов, ни Бога самого.

БАРЕНЦЕВО ГОРЕ

Сегодня день молитвы и печали,
Тот чёрный день, которого не ждали,
Который стал для всех одной судьбой
Он был предсказан бабушкой слепой*,
Но вещих слов не поняла Россия

Весь день порхают бабочки ночные,
На пляжах облучается народ,
Зарницами сверкает небосвод,
Работают кафе и рестораны,
Оружием бряцают атаманы,
Артисты веселятся у Двины
А где-то там — на севере страны,
Как зверь, бушует Баренцево море,
Дождями Бог оплакивает горе,
Разносится молебен по церквям,
Родители скорбят по сыновьям,
Седые вдовы, бедные сироты
Венки пускают в гибельные воды

Пришла на землю страшная беда:
Святая Русь исчезла без следа…
Хочу постичь весь ужас катастрофы
Я сам стою в двух милях от Голгофы
На безымянном, диком берегу
Хочу понять беду — и не могу
О Господи! Дай зоркости орлиной
И прозорливой мудрости змеиной!
Хотел бы я духовно рассуждать
О тайнах, где стоит Твоя печать

Придавленный водой, покрытый мраком,
Отмеченный насквозь небесным знаком,
Уж целый год стоит на дне морском
Железный гроб… Стоит, как в горле ком,

У всей страны, у целого народа
Судьба славян — судьба атомохода
Распяв царя и всю его семью,
Приняв чужую веру за свою,
Испив сполна бесовскую свободу,
Не только «Курск»**, вся Русь ушла под воду,
Где адский пламень тлеет в глубине
Очнись, Россия, ты гниёшь на дне!
Твой остов разрезают на отсеки
Где твой наездник — тот, что в прошлом веке
Тебя с колен поставил на дыбы
И погрузил в железные гробы?
Какой страны он примеряет стремя?
Очнись, могучее, лихое племя!
Ведь ты стоишь у бездны на краю
Прощай, Россия, встретимся в раю!

свежи и свободны
от Верхнего города до Долгобродской
поземкой
по улицам кружим
сегодня наш день

книжная мудрость
и предписания
осыпаются шелухой
в свете твоей улыбки
тихо и нежно
сердцами
роняем на ветер слова
естественные как дыхание

обними меня ангелочек
мы с тобой
еще не раз полетаем
в вечернем Минске
в блаженном влюбленном январе

Как отличить истинное чувство собственной значимости от ложного? — спросили ученики Ходжу Насреддина.
— Представьте себе караван верблюдов, идущий по пустыне, — предложил Насреддин. Кем вы себя ощущаете?
— Первым верблюдом! — воскликнул один из учеников.
— Хвостом последнего, — сказал другой.
— Безжалостным солнцем, — молвил третий.
— Погонщиком, — проговорил четвертый.
— Барханом, — предположил пятый.
— Аллахом, сотворившим пустыню и караван, — вымолвил шестой.
— Я есть я, — заявил седьмой ученик, — и причем тут верблюды?!