Как говорил Андрей его так назвал лама, что означает друг традиции. Саша что тебя клинит? Есть спорные вопросы о основе, пиши Андрею в личку. А так это не очень порядочно говорить о Нго Ма за глаза.
Какое у тебя больное воображение. Как можно всерьёз относится к общению в интернете? Как можно кого то сжить в интернете. Если у человека ясное понимание ему никакие нападки не страшны. Но все кого как ты говоришь сживали с сайта не удерживались в простой игре вопросов и ответов Принимая СВОЁ понимание слишком близко к сердцу. Я тебе указал на внутреннее противоречие в выражении мысли, а ты воспринял это как покушение на честь и достоинство. непогрешимого Тулукута. Ахахаха. Когда Оля мне указала, я вступил с ней в диалог, что мешает тебе объяснить свои слова?
Почему люди не могут найти просветление? Что это за просветление которое нужно искать?
— А как, иллюзорный этот иллюзорный а что есть не иллюзорный Ум, может найти своё отсутствие ???)))отсутсвие ума это что и почему оно названо просветлением?
Есть привычная точка восприятия из тела, этот способ восприятия помогает не перепутать себя с чайником, проблема заключается в приписывании этой условной точке функций восприятия и самосуществования.
по моему вся путаница в том что то что мы называем ограничен, ты называешь отделён. Разграниченность обязательное условие игры, отделённости никогда не было.
Ты даже не можешь представить себе взгляда не из индивидуальности. Пытаясь противопоставить относительную и абсолютную точку зрения
Померанц | Меня в 16 лет поразила тангенсоида, математическая кривая, которая уходит в бесконечность, а потом из нее вылезает. Так, кусок тригонометрии, никто не приходит в ужас. А я пришел. Потом узнал, что такой ужас испытывал Мартин Бубер. Я почувствовал, что мне не решить эту проблему, и отложил ее: вырасту-поумнею. А в 20 лет подряд читал Тютчева, Толстого, Достоевского и увидел, что все они ушиблены этим метафизическим страхом, паскалевским по происхождению. Тютчев прямо цитирует: «И ропщет мыслящий тростник» Это из Паскаля, у него есть такое известное утешение: человек слаб, как тростник, порыв ветра может его сломать, но этот тростник мыслит. И если вся вселенная на него обрушится, она не сможет отнять у него это преимущество.
Но все-таки это не совсем утешает: да, ты мыслишь, но вселенная способна тебя раздавить. А более глубокое чувство Паскаль пережил втайне, и это стало известно из записки, зашитой в подкладке его камзола. Он пережил некий огонь, чувство внутреннего света.
И вот я три месяца ворочал в голове одну фразу: если бесконечность есть, то меня нет, если я есть, то бесконечности нет. Вертел, вертел, пока не почувствовал, что действительно внутри меня есть что-то, что способно уравновесить бездну. Тут важны не идеи, а само это чувство, что в глубине сознания и сердца есть какая-то сила, не менее бесконечная, чем время и пространство. Чувство этой внутренней силы рождает метафизическое бесстрашие. Опираясь на него, можно вести себя смело и под огнем, и во многих ситуациях, требующих гражданского мужества.
Эта внутренняя духовная бесконечность как-то родственна тому, что мы называем Богом, Святым Духом.
РГ | А как вы пережили два таких некнижных периода, как лагерь и война?
Померанц | В лагере трудно только первый год, пока не освоился. Возраст у меня был подходящий. Когда мальчик попадает в лагерь, он может быть искалечен, обстановка там отвратительная. Но я был 30-летним. В лагере был подобран очень неплохой состав людей, с которыми можно побеседовать. К тому же меня спасало — и в лагере, и на войне — чувство красоты природы (северное сияние, непрерывные белые ночи). Оно у меня было развито тем, что в студенческие годы я, как в церковь, каждую неделю ходил смотреть импрессионистов.
А однажды зимой со мною в лагере произошел какой-то скачок: я начал понимать настоящую, симфоническую музыку. До этого до меня доходило только что-то попроще вроде «Болеро» Равеля. А тут, когда по радио то и дело передавали Чайковского, я втянулся. Надевал валенки, выходил: тихо, все сидят в бараках, мороз 35 градусов, слышимость хорошая. 5-я симфония, 6-я симфония.
РГ | Так вы скажете, что и на войне было хорошо?
Померанц | Войну я начал ополченцем на окраинах Москвы. Затем меня отправили на северо-западный фронт, где меня покалечило. Врачи сказали: организм молодой, все выправится через полгода, пошлем в военную школу. И наконец в развертывающейся после боевых потерь стрелковой дивизии прикомандировали к редакции внештатным корреспондентом (я окончил литературный факультет). Для меня лазить по передовой было самое разлюбезное дело. Тем более что это был единственный способ себя поставить. Приходит какое-то нелепое существо в шинели не по росту и в ботинках с обмотками, но статус его сразу повышается, если идешь на передний край, при том, что можешь не ходить.
РГ | Вы не боялись?
Померанц | Однажды я пошел из редакции, окопавшейся прямо в степи, к поселку, в котором потом капитулировал Паулюс, увидел издали, что его бомбят, и ужасно испугался. Это был нелепый страх, далекая бомбежка меня никак не могла захватить. Во мне сработало то, что я называю, психической травмой ранения. Обычно непосредственно под огнем я всегда держался хорошо. А тут у меня было шоковое состояние. Только привычка анализировать себя и держать все под контролем разума помешала мне броситься бежать. Я думал, как побороть страх. И вспомнил, как года за четыре до этого пытался решить паскалевский вопрос, мною воспринятый от Толстого, Тютчева и Достоевского. Вопрос о том, что есть единичная человеческая мысль и вся культура перед бесконечностью пространства и времени.
РГ | Что вас заставило искать ответ на паскалевский вопрос?
Померанц | Меня в 16 лет поразила тангенсоида, математическая кривая, которая уходит в бесконечность, а потом из нее вылезает. Так, кусок тригонометрии, никто не приходит в ужас. А я пришел. Потом узнал, что такой ужас испытывал Мартин Бубер. Я почувствовал, что мне не решить эту проблему, и отложил ее: вырасту-поумнею. А в 20 лет подряд читал Тютчева, Толстого, Достоевского и увидел, что все они ушиблены этим метафизическим страхом, паскалевским по происхождению. Тютчев прямо цитирует: «И ропщет мыслящий тростник» Это из Паскаля, у него есть такое известное утешение: человек слаб, как тростник, порыв ветра может его сломать, но этот тростник мыслит. И если вся вселенная на него обрушится, она не сможет отнять у него это преимущество.
Но все-таки это не совсем утешает: да, ты мыслишь, но вселенная способна тебя раздавить. А более глубокое чувство Паскаль пережил втайне, и это стало известно из записки, зашитой в подкладке его камзола. Он пережил некий огонь, чувство внутреннего света.
И вот я три месяца ворочал в голове одну фразу: если бесконечность есть, то меня нет, если я есть, то бесконечности нет. Вертел, вертел, пока не почувствовал, что действительно внутри меня есть что-то, что способно уравновесить бездну. Тут важны не идеи, а само это чувство, что в глубине сознания и сердца есть какая-то сила, не менее бесконечная, чем время и пространство. Чувство этой внутренней силы рождает метафизическое бесстрашие. Опираясь на него, можно вести себя смело и под огнем, и во многих ситуациях, требующих гражданского мужества.
Эта внутренняя духовная бесконечность как-то родственна тому, что мы называем Богом, Святым Духом. Я вспомнил о ней возле поселка, на который сыпались бомбы, и «Хенкели» перестали меня страшить. Через две минуты я встал и пошел, куда нужно. И все. Я ночью мог брать интервью в передовой цепи.
Соответственно, чтобы сделать выбор, я не должен быть не кино не баром, а быть отдельным от него
условно. Простой пример во сне или в виртуальной реальности ты делаешь выбор подняться на гору или поплыть по реке, где ты там отделён от гор и рек? И почему не задаешь простой вопрос ПОЧЕМУ ты сделал этот выбор если его задать то увидишь что выбор обусловлен множеством не зависящих от тебя причин.
нет ничего, что можно назвать лишним или мешающим.
дерьмо не лишнее, но ты всё же идёшь в туалет. Дело не в тебе ты гипнотически повторяешь программы нигилизма, распространённую в современном постмодернистском обществе. Именно поэтому недвойственые учения были тайными так как их профанирование порождало лень и вседозволеность. Страх и уважение перед высшим, иерархия людей на духовной основе удерживало большинство от скотского поведения. Вспомни круг дзен в середине ни добра ни зла, в конце добро это добро, зло это зло. Вот это непонимание и говорит, что глубинного переживания ещё не произошло. Ты боишся посмотреть в эту сторону, что бы не вернулись страдания, но чем больше ты будешь подавлять, тем сильнее взорвётся.Псевдомудрые фразы и сатсанги стали для тебя средством самогипноза, но это не исцеление а анестезия.
И всё вместе громко и ни о чём
РГ | А как вы пережили два таких некнижных периода, как лагерь и война?
Померанц | В лагере трудно только первый год, пока не освоился. Возраст у меня был подходящий. Когда мальчик попадает в лагерь, он может быть искалечен, обстановка там отвратительная. Но я был 30-летним. В лагере был подобран очень неплохой состав людей, с которыми можно побеседовать. К тому же меня спасало — и в лагере, и на войне — чувство красоты природы (северное сияние, непрерывные белые ночи). Оно у меня было развито тем, что в студенческие годы я, как в церковь, каждую неделю ходил смотреть импрессионистов.
А однажды зимой со мною в лагере произошел какой-то скачок: я начал понимать настоящую, симфоническую музыку. До этого до меня доходило только что-то попроще вроде «Болеро» Равеля. А тут, когда по радио то и дело передавали Чайковского, я втянулся. Надевал валенки, выходил: тихо, все сидят в бараках, мороз 35 градусов, слышимость хорошая. 5-я симфония, 6-я симфония.
РГ | Так вы скажете, что и на войне было хорошо?
Померанц | Войну я начал ополченцем на окраинах Москвы. Затем меня отправили на северо-западный фронт, где меня покалечило. Врачи сказали: организм молодой, все выправится через полгода, пошлем в военную школу. И наконец в развертывающейся после боевых потерь стрелковой дивизии прикомандировали к редакции внештатным корреспондентом (я окончил литературный факультет). Для меня лазить по передовой было самое разлюбезное дело. Тем более что это был единственный способ себя поставить. Приходит какое-то нелепое существо в шинели не по росту и в ботинках с обмотками, но статус его сразу повышается, если идешь на передний край, при том, что можешь не ходить.
РГ | Вы не боялись?
Померанц | Однажды я пошел из редакции, окопавшейся прямо в степи, к поселку, в котором потом капитулировал Паулюс, увидел издали, что его бомбят, и ужасно испугался. Это был нелепый страх, далекая бомбежка меня никак не могла захватить. Во мне сработало то, что я называю, психической травмой ранения. Обычно непосредственно под огнем я всегда держался хорошо. А тут у меня было шоковое состояние. Только привычка анализировать себя и держать все под контролем разума помешала мне броситься бежать. Я думал, как побороть страх. И вспомнил, как года за четыре до этого пытался решить паскалевский вопрос, мною воспринятый от Толстого, Тютчева и Достоевского. Вопрос о том, что есть единичная человеческая мысль и вся культура перед бесконечностью пространства и времени.
РГ | Что вас заставило искать ответ на паскалевский вопрос?
Померанц | Меня в 16 лет поразила тангенсоида, математическая кривая, которая уходит в бесконечность, а потом из нее вылезает. Так, кусок тригонометрии, никто не приходит в ужас. А я пришел. Потом узнал, что такой ужас испытывал Мартин Бубер. Я почувствовал, что мне не решить эту проблему, и отложил ее: вырасту-поумнею. А в 20 лет подряд читал Тютчева, Толстого, Достоевского и увидел, что все они ушиблены этим метафизическим страхом, паскалевским по происхождению. Тютчев прямо цитирует: «И ропщет мыслящий тростник» Это из Паскаля, у него есть такое известное утешение: человек слаб, как тростник, порыв ветра может его сломать, но этот тростник мыслит. И если вся вселенная на него обрушится, она не сможет отнять у него это преимущество.
Но все-таки это не совсем утешает: да, ты мыслишь, но вселенная способна тебя раздавить. А более глубокое чувство Паскаль пережил втайне, и это стало известно из записки, зашитой в подкладке его камзола. Он пережил некий огонь, чувство внутреннего света.
И вот я три месяца ворочал в голове одну фразу: если бесконечность есть, то меня нет, если я есть, то бесконечности нет. Вертел, вертел, пока не почувствовал, что действительно внутри меня есть что-то, что способно уравновесить бездну. Тут важны не идеи, а само это чувство, что в глубине сознания и сердца есть какая-то сила, не менее бесконечная, чем время и пространство. Чувство этой внутренней силы рождает метафизическое бесстрашие. Опираясь на него, можно вести себя смело и под огнем, и во многих ситуациях, требующих гражданского мужества.
Эта внутренняя духовная бесконечность как-то родственна тому, что мы называем Богом, Святым Духом. Я вспомнил о ней возле поселка, на который сыпались бомбы, и «Хенкели» перестали меня страшить. Через две минуты я встал и пошел, куда нужно. И все. Я ночью мог брать интервью в передовой цепи.