Читать дальше →

Это вариант притчи взятый у мастеров Дзен:

Два дзенских монаха переходили реку. Они встретили молодую и очень красивую девушку, которая тоже хотела перейти реку, но боялась. Поэтому один из монахов перенес ее на другой берег на своих плечах.

Другой монах разозлился. Он ничего не сказал, но внутри он кипел. Это было запрещено! Буддийский монах не должен касаться женщины, а этот не только коснулся, но и нес ее на своих плечах.

Они прошли несколько миль. При входе в монастырь, у ворот, разозленный монах повернулся к первому и сказал:
— Послушай, я должен рассказать об этом мастеру, я доложу ему. Это запрещено!

Первый монах спросил:
— О чем ты говоришь? Что запрещено?
— Ты что, забыл? — сказал второй. — Ты нес на плечах ту красивую девушку!

Первый монах рассмеялся и ответил:
— Да, я нес ее. Но я оставил ее у реки, в нескольких милях отсюда. А ты все еще несешь ее.


А это вариант взятый у древних Отцов Христианской церкви

Возвращались как-то старый и молодой монахи в свою обитель. Путь их пересекала река, которая из-за дождей сильно разлилась. На берегу стояла женщина, которой также нужно было перебраться на противоположный берег, но она не могла обойтись без посторонней помощи. Обет строго-настрого запрещал монахам прикасаться к женщинам. Молодой монах, заметив женщину, демонстративно отвернулся, а старый подошел к ней, взял на руки и перенес ее через речку. Весь оставшийся путь монахи хранили молчание, но у самой обители молодой монах не выдержал:
— Как ты мог прикоснуться к женщине!? Ты же давал обет!
На что старый ответил:
Я перенес ее и оставил на берегу реки, а ты до сих пор ее несешь.


Не помню на какой странице, но точно видел эту притчу в святоотеческой литературе! Кажется у Иоанна Лествичника игумена Синайской горы (Египет) в 6-7 веке



Совпадение изумительное! И думается не случайное.Возможно древние отцы христианства больше знали о учениях Востока и не проводили столь жёсткой границы между верами? Очень интересные свидетельства можно найти в книге Анни Безант «Эзотерическое Христианство» по этому поводу.

Во всяком случае совершенно ясно, что мудрость универсальна.Замени слова «гуру» и «бхикшу» на «инок» и «авва» и из многих поучений буддизма можно получить поучения христианства и наоборот!

Люди бывают неразумны, нелогичны и эгоистичны;
Всё равно прощайте им.

Если вы проявляли доброту, а люди обвиняли вас в тайных личных побуждениях;
Всё равно проявляйте доброту.

Если вы добились успеха, то у вас может появиться множество мнимых друзей и настоящих врагов;
Всё равно добивайтесь успеха.

Если вы честны и откровенны, то люди будут обманывать вас;
Всё равно будьте честны и откровенны.

То, что вы строили годами, может быть разрушено в одночасье;
Всё равно стройте.

Если вы обрели безмятежное счастье, вам будут завидовать;
Всё равно будьте счастливы.

Добро, которое вы сотворили сегодня, люди позабудут назавтра;
Всё равно творите добро.

Делитесь с людьми лучшим, что у вас есть, и этого никогда не будет достаточно;
Всё равно делитесь самым лучшим, что у вас есть.

В конце концов, вы сами убедитесь, что всё это – между вами и Богом;
Всё равно это никогда не было между ними и вами.

Почему мир воспринимается как реальный,
и возможно ли воспринимать его как иллюзию?

В чем отличие?

Однажды китайского философа Ху Иньу спросили:
— Как по-китайски «ягодицы»?
— Чо?* — переспросил Ху Иньу.
Он с детства был туг на ухо.
_______________
* Чо (кит.) — ягодицы.

Конфуций был большим любителем пива. Купил он как-то бутылок десять и пошел к китайскому философу Ху Иньу — пива попить и о философии побеседовать. Приходит, видит — Ху Иньу своего ученика розгами порет.
— Что ты делаешь! — воскликнул Конфуций.
— Ты что, слепой? — ответил Ху Иньу. — Не видишь, порю этого кретина, который утверждает, что Инь и Ян — диалектические противоположности, а Дао, которое не может быть выражено словами, не есть постоянное Дао.
— Не пори, Ху Иньу, — сказал Конфуций, — давай лучше пиво пить.

Китайский философ Ху Иньу легко мог смирить любое свое желание. Единственное, в чем он себе никогда не отказывал, — это в курении кальяна.
Наполовину кальян набивался табаком, подаренным беглым философом с архипелага Вынь Вынь, а затем смесью из сушеного чернослива, мелко нарезанной кураги, тмина, ванили, гвоздики, сока тюльпана, лепестков роз, нарезанной тонкими полосками капусты, еще в прошлом столетии привезенной из Брюсселя, молодых почек жасмина, смолотой в порошок скорлупы греческих орехов, грузинского чая, тертого чернильного гриба, косточек голубой жимолости, сушеных личинок соснового усача, маринованных когтей манумеа — голубя с островов Уполу и Савайи, — вяленых лапок семиточечной божьей коровки и кожуры хурмы брызги-брын. Для получения особого аромата Ху Иньу добавлял в смесь глаза черной стрекозы с острова Саун Ба Ня, омываемого водами Гольфстрима. Дым от сжигаемой смеси охлаждался и очищался, проходя в кальяне через воду, настоянную на цветках цзиньцяньцао чунцзи — разновидности китайской сацивии.
Курил Ху Иньу обычно поздно вечером, так как весь день, как правило, уходил на приготовление ароматичной смеси.
Однажды Конфуций, не застав Блянь Динь Чо дома, решил проверить, не скрывается ли Чо у Ху Иньу. По дороге Конфуций составил гневную речь в стихах, но, ворвавшись к Ху Иньу, был настолько ошарашен ароматом курящегося кальяна, что смог вымолвить только две фразы:
— Чо, ты куришь у Ху Иньу? Чо ты куришь, Ху Иньу?

— Я говорил тебе, сколько стоит мой туалетный столик с инкрустацией мастера Х в. Ни Во Няй? — спросил Конфуций Ху Иньу.
— Семь тысяч триста восемь золотых юаней? — спросил Ху Иньу, не моргнув глазом.
— И откуда только ты все знаешь! — поразился Конфуций.
— Ты же мне сам говорил, — сказал Ху Иньу.

Приходит однажды Конфуций к китайскому философу Ху Иньу и говорит:
— Дай что-нибудь почитать, подыхаю со скуки!
— Обожди пару ю, — сказал Ху Иньу и полез в погреб. (Книги Ху Иньу держал в погребе: и солнце корешки не портит, и гости что попало не хватают.) Вылез и протягивает Конфуцию книжечку.
— Ну ты дал, Ху Иньу, — сказал Конфуций, — это ж пьесы!
— Ну и что? — спросил Ху Иньу.
— Так это ж еще хуже стихов, — сказал Конфуций.
— Ты что! — возмутился Ху Иньу. — Хуже стихов ничего не бывает!

Как-то написал Конфуций статью о смысле жизни и понес ее показать своему другу, китайскому философу Ху Иньу.
— Я вот тут, Ху Иньу, написал… статью о смысле жизни, — нерешительно начал Конфуций, — ты не мог бы показать ее Хер Чван Дону, может ее напечатают в «Жэньминь Жибао»? (Хер Чван Дон был заместителем главного редактора «Жэньминь Жибао»; они с Ху Иньу вместе сдавали экзамены на звание шэньши.)
— Ну ты даешь, — сказал Ху Иньу. — Ты что, не знаешь, что между нами давно уже нет никаких отношений? В этом году я не получил от Хер Чван Дона даже традиционного поздравления с Праздником Фонарей. Уж ты-то должен понимать, что значит, когда тебя перестают поздравлять с зелеными датами!
— Но ты все-таки сходи, — попросил Конфуций. — Я ведь не для себя стараюсь-то! Речь идет о смысле жизни — об этом должен знать каждый китаец!
Конфуций оставил статью на секретере работы мастера Х в. Ни Во Няй, покинул жилище Ху Иньу и направился к Блянь Динь Чо.
После того, как свершилось то, что должно было свершиться, Конфуций и Блянь Динь Чо возлежали на ложе и мирно беседовали.
— Как ты думаешь, напечатают мою статью о смысле жизни? — спросил Конфуций.
— Вряд ли, — ответила Блянь Динь Чо. — Хер Чван Дон не любит Ху Иньу.

— Нет, сказал Ху Иньу (китайский философ), — не должно быть так, чтобы злое и глупое всегда побеждало доброе и умное. Доброе и умное должно побеждать, а злое и глупое — побеждаться. И точка.
— Нет, — сказал Конфуций, — запятая.
— Отрицаю, — возразил Ху Иньу.
— Равнозначно, — ответил Конфуций.
— Окончательно, — не сдавался Ху Иньу.
— Продолжительно, — настаивал Конфуций.
Тут в комнату вошла Блянь Динь Чо и в обычной для нее изысканной манере объявила:
— Чай готов, стол накрыт, и как каждому истинному канону соответствует свой способ принятия пищи, так каждый истинный мыслитель должен предаваться высшему и умозреть Дао, не забывая о низшем и не отвергая Дэ.
С этими словами Блянь Динь Чо удалилась.
— Интересно, купила ли Чо сушеной шанхайской селедки, как я ее просил, — сказал Ху Иньу.
— Брось, Ху Иньу, сегодня пива все равно не купишь. Теперь по воскресеньям не продают.

— Послушай, Ху Иньу, — сказали Конфуций и Блянь Динь Чо, — придется провести сточную канаву по твоему фруктовому саду — наш слишком густой.
— Пусть будет по вашему, — дружелюбно сказал Ху Иньу.

Первый раз придя к Ху Иньу в гости, Конфуций был ошеломлен — жилище Ху Иньу пестрело надписями: «Дверь им. Ху Иньу», «Стул им. Ху Иньу», «Седьмой золотой дракон им. Сорокалетия Ху Иньу» и т.д.
— Надо называть вещи своими именами, — сказал Ху Иньу удивленному соседу.

Зашли как-то китайские философы Ху Иньу и Конфуций в харчевню «Лей Чай» и попросили коньяку.
Подошедший шэньжэнь вежливо поклонился, указал на свободный столик и говорит:
— Коньяку не держим, может выпьете чаю? У нас сегодня грузинский.
— Какого еще к черту чаю! — закричал на него Ху Иньу. — Или неси коньяку или веди сюда хозяина!
Испуганный шэньжэнь поспешно удалился и быстро вернулся с полным чайником маотая.
— Не соблаговолят ли достойные посетители отведать свежеприготовленной рисовой водки? — спросил шэньжэнь учтивым шепотом.
Тут Ху Иньу схватил плетеную табуретку и уже хотел ударить дерзкого слугу по голове, но его остановил Конфуций.
— Брось, Ху Иньу, — сказал он. — Какой тут может быть коньяк? Тут же Китай!

Шел однажды Ху Иньу по бамбуковому лесу и собирал фунги. Вдруг его внимание привлекла невзрачная травка.
«Уж не индийский ли это аспарагус?» — подумал Ху Иньу, сорвал травку и попробовал ее на вкус. От внезапной пронзительной горечи его чуть было не вырвало. Ху Иньу грязно выругался, швырнул травку на папортниковый мох и расстроился.
Пройдя пару плюнь, Ху Иньу вдруг хлопнул себя по лбу: «Вот я дурак! Надо было запомнить эту травку, а то, чего доброго, опять ее попробуешь!» От этой мысли Ху Иньу еще больше расстроился.
Ху Иньу вернулся, сорвал какую-то травку, попробовал — не та. И еще больше расстроился. Сорвал другую — опять не горько; и еще больше расстроился. Сорвал третью — горько!
И расстроился еще больше.

Ху Иньу очень любил путешествовать, а Конфуций был страшный домосед. Вот, бывало, вернется Ху Иньу из очередного путешествия и давай к Конфуцию приставать:
— Ну хочешь, я тебе про Японию-то расскажу, ведь небось и не знаешь про нее ничего. Неужели не интересно, ведь я весь мир объездил!
— Не интересно, — говорил Конфуций, чтобы позлить Ху Иньу. — Мир можно увидеть и из окна своего дома.
— Нельзя, — злился Ху Иньу.
— Не говори, Ху Иньу, что ты видел мир, — спокойно возражал Конфуций, — ибо все, что ты видел, — ничто.
— Я видел Японию, Полонию, Молозию, Амброзию, Магнезию, Полинезию, Мали и Сомали. Тебе такое и не снилось, неуч.
— Мне снилась Блянь Динь Чо, — сказал Конфуций.
— Ах вот как? — зло выговорил Ху Иньу. — Ну тогда считай, что ты мне больше не друг.
Ху Иньу плюнул и стремительно вышел из комнаты, опрокинув вазу мастера IХ в. Цзо Пяня.
Когда он ушел, Конфуций достал лист тончайшей рисовой бумаги и изящными иероглифами вывел:
1. Друг познается вдруг.
2. Старый друг лучше новых подруг.
3. Не сами путешествия облагораживают, но дружба с мудрыми людьми, которых можно встретить, путешествуя.

Чего шипишь на честных людей?!
Шип ведь в твоей заднице!..

Вопрос: Не важно, что ты говоришь, я все равно страдаю.

Карл: Страдание — это переживание отдельного существования. Но существует ли тот, кто страдает от этого? Существовал ли он когда-либо? Или это тоже только переживание того, что есть переживающий, который страдает от переживаемого? Страдало ли когда-либо то, чем ты на самом деле являешься? Страдало ли когда-либо восприятие, которым ты являешься, от фиктивной личности? От этой фиктивно страдающей личности, чье страдание — тоже фикция?

В.: Почему же фиктивной?

Читать дальше →