Смерть это жизнь а жизнь это смерть и так до безконечности.
Она пограничник между двух миров(проявленное и не проявленное).
Если ты стремишся к целостности, как бы ты не убегал от неё
тебе придётся с ней встретится.
Эта встреча необходима и твои страхи приведут тебя к ней
потомучто она твой самый жуткий страх…
Ты стремишся к целостности… она ждёт тебя.

я вижу пока только два способа остановить мысли
глубокое проникновение что все мысли все равно это иллюзия, ложь
и как результат не цепляние за них.
а цепляние идет за что угодно. То есть идет предпочтение в боге одно другому.
а это уже перекос
из-за этого перекоса идут и все болезни.
не цепляние за мысли дает более объемное их выражение (они быстрее текут перед тобой)
иначе возникает тупость...

«Я думал, что моя жизнь — трагедия, а теперь понял, что это — комедия...» :)

youtu.be/50IJyz7ecqc

И Адьяшанти и многие другие Мастера утверждают, что просветление — это не конец, а наоборот, это начало… Начало новой жизни, неэгоистичной, пробуждённой жизни ради всего человечества. А как думаете вы?

Не найти другого Бога
Кроме самого себя.
Не найти другого Мира
Кроме своего ума.
Не найти ума другого
Кроме Божьего ума.
Не найти другого Бога
Кроме самого себя.

у всех тараканы как и положено жили на кухне, а семён семёныча в голове. точнее, в место головы у него стоял большой такой аквариум. настолько большой, будто это был и не аквариум вовсе, а подпространство, куда вела дырка или нора, через которую можно просунуть перископ и смотреть на бескрайнюю степь, подобно сурикату. но это был именно аквариум, т.к. там гулял не только просторный ветер, но и тараканы. и тараканы эти своим деловым присутствием странным образом влияли на этот простор. от них он, подобно подчинённому, как-то виновато съёживался до размера тесного офиса. и тогда тараканы начинали казаться ещё более отчётливыми и важными. а когда становилась видна их индивидуальность и характеры, семён семёныч, к этому моменту уже окончательно теряя простор, начинал кому-то сопереживать, не без оснований считая себя насекомым. потом он принимался озабоченно бегать за кем-то, догоняя и грозно щекоча усиками, или наоборот, опасливо убегать. что тут скажешь, то ещё кино. поэтому семён почти не посещал синематограф. ну не дотягивало кино до того драматизма и реалистичности, что разворачивалась у него в аквариуме. «не верю!», — кричали многочисленные тараканы, во время очередной попытки посмотреть «титаник», — «фуфло сопливое!», — плевались они. однако, среди усатых находились и настоящие ценители. они начинали спорить с критиками. да так, что всё неизбежно перерастало в срач. и, спустя некоторое время, семён семёныч обнаруживал себя, эмоционально жестикулирующим тонкими лапками, то на стороне станиславского, то в группе малочисленных ценителей.

в общем, если бы не периодические тараканьи бега и гомон несогласия, иногда даже непонятно по какому поводу, то всё было бы ещё терпимо. но увы. поэтому семёныч, за неимением возможности избавиться от аквариума, вывозил его на природу. в те самые степи и горы, в которых тараканы как-то утихали и куда-то расползались, как будто их и вовсе никогда не было. или становились малочисленными и вялыми как муравьи в холодную погоду.
Читать дальше →

Одна только идея о том, что в один прекрасный день ты получишь помощь, что кто-то или что-то поможет тебе, что придет некое понимание, и тогда ты сделаешься счастливой на веки вечные, – это порождает войну. Но если ты увидишь, что ничто никогда не поможет тебе, не выведет тебя из того, что ты есть, – это покой. Ты пребываешь в войне только потому, что надеешься что-то выиграть, что-то получить. Но если ты действительно увидишь, что тебе ничего не выиграть, то уже обретешь покой ума, потому что нет никакого «а дальше?». Всегда остаются эти «а дальше?» и «что потом?».

Ты всегда говоришь с собой. В чем же дело? Благодаря всем этим разговорам ты понимаешь, что это только развлечение, потому что оно ничего не дает. Ты постоянно всех затыкаешь. Но сам заткнуться не можешь. Этот разговор никогда не начинался и никогда не завершится. Ты никогда не сможешь заткнуться.
Чем сильнее ты пытаешься заткнуться и контролировать себя, тем больше вовлекаешься в разговор и превращаешь его в нечто серьезное, важное. Ты становишься все тяжелее и тяжелее, и затем превращаешься в личность, считающую себя чертовски важной. «Все, что я говорю, так чертовски важно! Я чертовски важный говорун!» (смех)

Я всегда повторяю, что должен бы считать себя самым бесполезным человеком на Земле. Но я счастлив этим. То, что никто ничего не понимает, дает такую свободу. Я могу говорить и петь песни, творить всякую ерунду, да что угодно. И это ничего не меняет. То, что это ничего не меняет, и есть свобода. Я и могу нести сплошную ерунду, потому что вокруг и так одна сплошная ерунда. В ней никогда не обнаружится смысл, потому что он ей не нужен! Это прекрасно!

Представь себе, если бы от меня была какая-то польза. Это было бы адом! Я был бы дьяволом. Тот, кто говорит тебе: «Я могу помочь», – это сам дьявол, сто пудов. И самому этому дьяволу требуется самопомощь. (смех)

Каждое слово, сказанное здесь, должно быть сказано. Когда происходит пение, то происходит пение; когда идет говорение, то идет
Читать дальше →

В языке нет адекватных слов, что бы описать реальность. Метафора сна очень близка, так как опыт кажущейся реальности сновидений всем знаком. Но знакомый нам сон подразумевает бодрствование, а в метафоре мир как сон его не существует, так как нет возможности персонажам сна выйти из сна. Это касается любых метафор, мираж, кинотеатр, игра. Все они предполагают их противоположность. Из этого следует, что любые откровения о не сне внутри сна не могут говорить о том, что вне сна. Единственное что возможно это дать намёк и пробудить то интуитивное знание, которое изначально присутствует в этой иллюзии индивидуального сознания.
Мы снимся богам, или боги нам снятся?
Но нам в этом сне, умирать и рождаться.
Рождая богов и рождаясь богами,
Лишь груды венков остаются за нами.
Лишь груды любви, не построенной в башню…
Мы ночью одни, демиург мой уставший.
Мы снимся друг другу, как Солнце рассвету,
Как жизни судьба и как вечность поэту.