Не знаю даже, что сказать.
Я не пишу стихов и не люблю их.
Да и к чему слова, когда на небе звезды?

Чапаев и Пустота

— Так ведь мир этот, — заискивающе сказал Сердюк, — подобен пузырям
на воде.
Охранник усмехнулся и качнул головой.
— Что ж, — сказал он. — Понимаем, где работаем. Но ты и меня пойми.
Вот представь, что вместе с этими пузырями по воде еще и инструкция
плывет. И пока она в одном из пузырей отражается — в одиннадцать запираем,
в восемь отпираем. И все.
Сердюк почувствовал в голосе охранника какую-то нерешительность и
попробовал надавить еще чуть-чуть в том же направлении.
— Господин Кавабата будет очень удивлен вашим поведением, — сказал
он. — Казалось бы — охрана в серьезной фирме, а такие простые вещи надо
объяснять. Ведь ясно, что если вокруг мираж…
— Мираж, мираж, — сказал охранник задумчиво и посмотрел в какую-то
точку, явно находящуюся далеко за стеной. — Знаем. Не первый день на посту. Инструктаж у нас каждую неделю. Но я же не говорю, что эта дверь
реальна. Сказать, что я про нее думаю?
— Ну скажи.
— Я так считаю, что никакой субстанциональной двери нет, а есть
совокупность пустотных по природе элементов восприятия.
— Именно! — обрадовано сказал Сердюк и сделал еще один шажок к своим
ботинкам.
— Но раньше восьми я эту совокупность не отопру, — сказал охранник и
стукнул себя по ладони резиновой палкой.
— Почему? — спросил Сердюк.
Охранник пожал плечами.
— Для тебя карма, — сказал он, — для меня дхарма, а на самом деле
один хрен. Пустота. Да и ее на самом деле нету.

В. Пелевин, «Чапаев и
Читать дальше →

Пелевин. Чапаев и Пустота. Фрагмент.

— Чего грустный такой? — спросил Чапаев.
— Так, — ответил я, — мысли.
— Какие еще мысли?
— Неужели вам, Василий Иванович, правда интересно, о чем я думаю?
— А что ж, — сказал Чапаев, — конечно.
— Я, Василий Иванович, думаю о том, что любовь прекрасной женщины — это на самом деле всегда снисхождение. Потому что быть достойным такой
любви просто нельзя.
— Чиво? — наморщась, спросил Чапаев.
— Да хватит паясничать, — сказал я. — Я серьезно.
— Серьезно? — спросил Чапаев. — Ну ладно. Тогда гляди — снисхождение
всегда бывает от чего-то одного к чему-то другому. Вот как в этот овражек.
От чего к чему это твое снисхождение сходит?

Я задумался. Было понятно, куда он клонит. Скажи я, что говорю о
снисхождении красоты к безобразному и страдающему, он сразу задал бы мне
вопрос о том, осознает ли себя красота и может ли она оставаться красотой,
осознав себя в этом качестве. На этот вопрос, доводивший меня почти до
безумия долгими петербургскими ночами, ответа я не знал. А если бы в виду
имелась красота, не осознающая себя, то о каком снисхождении могла идти
речь? Чапаев был определенно не прост.
— Скажем так, Василий Иванович, — не снисхождение чего-то к чему-то,
а акт снисхождения, взятый сам в себе. Я бы даже сказал, онтологическое
снисхождение.
— А енто логическое снисхождение где происходит? — спросил Чапаев,
нагибаясь и доставая из-под стола еще один стакан.
— Я не готов говорить в таком тоне.
— Тогда давай еще выпьем, — сказал Чапаев.
Мы выпили. Несколько секунд я с сомнением смотрел на луковицу.
— Нет, — сказал Чапаев, отирая усы, — ты мне скажи, где оно
происходит?
— Если вы, Василий Иванович, в состоянии говорить серьезно, скажу.
— Ну скажи, скажи.
— Правильнее сказать, что никакого снисхождения на самом деле нет.
Просто такая любовь воспринимается как
Читать дальше →

Поразительно, сколько нового сразу же открывается человеку, стоит только на секунду опустошить заполненное окаменелым хламом сознание! Неясно даже, откуда приходит большая часть звуков, которые мы слышим. Что же тогда говорить обо всем остальном, какой смысл пытаться найти объяснения нашей судьбе и нашим поступкам, основываясь на том немногом, что, как нам кажется, мы знаем!

Виктор Пелевин — “Чапаев и Пустота"

В каком месте находится понятие места?

– Тут самое главное понять надо, – сказал он, – а как объяснить, не знаю… Ну вот помнишь, мы про внутреннего прокурора говорили?
– Помню. Это который за беспредел повязать может. Как Раскольникова, который бабку завалил. Думал, что его внутренний адвокат отмажет, а не вышло.
– Точно. А как ты думаешь, кто этот внутренний прокурор?
Шурик задумался.
– Не знаю… Наверно, я сам и есть. Какая-то моя часть. Кто ж еще.
– А внутренний адвокат, который тебя от него отмазывает?
– Наверно, тоже я сам. Хотя странно как-то выходит, что я сам на себя дело завожу и сам себя отмазываю.
– Ничего странного. Так всегда и бывает. Теперь представь, что этот твой внутренний прокурор тебя арестовал, все твои внутренние адвокаты облажались, и сел ты в свою собственную внутреннюю мусарню. Так вот, вообрази, что при этом остается кто-то четвертый, которого никто никуда не тащит, кого нельзя назвать ни прокурором, ни тем, кому он дело шьет, ни адвокатом. Который ни по каким делам никогда не проходит – типа и не урка, и не мужик, и не мусор.
– Ну представил.
– Так вот этот четвертый и есть тот, кто от вечного кайфа прется. И объяснять ему ничего про этот кайф не надо, понял?
– А кто этот четвертый?
– Никто.
– Его как-нибудь увидеть-то можно?
– Нет.
– Ну может не увидеть, а почувствовать хотя бы?
– Тоже нет.
– Так выходит, его и нет на самом деле?
– На самом деле, если хочешь знать, – сказал Володин, – этих прокуроров и адвокатов нет. Да и тебя, в сущности, тоже. Уж если кто-то и есть, так это он.

Читать дальше →