Поздновато я открыл для себя Ницше… И чем больше узнавал Ницше, тем больше его любил. Он был ярким факелом в ночи своего времени и места. Могу отнести к нему слова Будды из Дхаммапады: «Я буду бить в барабан бессмертия во тьме этого мира».

Он искал, как заповедано и он нашел; он стучал, как заповедано, и ему открыли.

Вот тот самый отрывок из La Gaya Scienza, 126 под названием «Безумный человек»

«Слышали ли вы о том безумном человеке, который в светлый полдень зажег фонарь, выбежал на рынок и все время кричал: “Я ищу Бога! Я ищу Бога!” – Поскольку там собрались как раз многие из тех, кто не верил в Бога, вокруг него раздался хохот. Он что, пропал? – сказал один. Он заблудился, как ребенок, — сказал другой. Или спрятался? Боится ли он нас? Пустился ли он в плавание? Эмигрировал? – так кричали и смеялись они вперемешку. Тогда безумец вбежал в толпу и пронзил их своим взглядом. “Где Бог? – воскликнул он. – Я хочу сказать вам это! Мы его убили – вы и я! Мы все его убийцы! Но как мы сделали это? Как удалось нам выпить море? Кто дал нам губку, чтобы стереть краску со всего горизонта? Что сделали мы, оторвав эту землю от ее солнца? Куда теперь движется она? Куда движемся мы? Прочь от всех солнц? Не падаем ли мы непрерывно? Назад, в сторону, вперед, во всех направлениях? Есть ли еще верх и низ? Не блуждаем ли мы словно в бесконечном Ничто? Не дышит ли на нас пустое пространство? Не стало ли холоднее? Не наступает ли все сильнее и больше ночь? Не приходится ли средь бела дня зажигать фонарь? Разве мы не слышим еще шума могильщиков, погребающих Бога? Разве не доносится до нас запах божественного тления? – и Боги истлевают! Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц! Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами – кто смоет с нас эту кровь? Какой водой можем мы очиститься? Какие искупительные празднества, какие священные игры нужно будет придумать? Разве величие этого дела не
Читать дальше →

Ницше писал, что «ранен стрелой познания, отравленной ядом кураре: видящий все», а меня отравила любовь, она убивает даже яд кураре, и не заканчивается после смерти больного.

Что требует самых основательных, самых упорных доказательств, так это очевидность. Ибо слишком многим недостает глаз, чтобы видеть ее.

Я возражаю против того, чтобы вносить фанатика в тип искупителя; одно слово властный, и уничтожается всё. «Благая весть» — она ведь как раз о том, что противоречий больше нет; царство небесное принадлежит детям, вера, какая заявляет здесь о себе, — она не завоевана, она просто здесь, с начала, это как бы ребячливость, задержавшаяся в сфере духа. По крайней мере физиологи знают феномен запоздалого полового созревания с органическим недоразвитием, — следствие дегенерации. Когда так веруют, то не злятся, не сердятся, не сопротивляются; эта вера не приносит «меч» — и не подозревает, сколько бы всего могла разделить. Эта вера не доказывается ни чудесами, ни наградами, ни обетованиями, тем более уж не «писанием»; она всякий миг сама себе чудо, награда, доказательство, «царство божие». Эта вера и не формулируется — она живет, противясь формулам. Конечно, все случайное окружение, язык, запас впечатлений — определяет какой-то круг понятий. Однако воздержимся от того, чтобы видеть здесь не просто знаки, семиотику, повод к сравнениям, а нечто большее. Никакое слово нельзя здесь понимать дословно — для нашего антиреалиста это непременное условие, иначе он вообще не сможет говорить. В Индии он пользовался бы понятиями санкхья, в Китае — понятиями Лао-цзы, да и не заметил бы разницы. «Жизнь» как понятие, нет, как опыт — ничего иного он не знает — противится в нем любым словам, формулам, законам, догматам, символам веры. Он говорит лишь о самом глубоком, внутреннем: «жизнью», или «истиной», или «светом», — вот как он называет это глубоко внутреннее, а все прочее — вся действительность, вся природа, даже сам язык — наделено для него лишь ценностью знака, подобия. Мы не должны тут ошибиться, сколь бы велик ни был соблазн предрассудка: подобная символика превосходство — она вне пределов религии, культовых понятий, вне пределов истории, естествознаний, опыта общения, любых знаний, всей политики, психологии, любых книг, всего искусства, и его «знание» — это, по сути дела, знание
Читать дальше →

Инстинктивная ненависть к реальности — следствие крайней раздражительности и болезненности, когда уже не хочется, чтобы тебя «трогали», потому что любое прикосновение действует слишком сильно. Инстинктивное неприятие антипатии, вражды, любых разграничений и дистанций — следствие крайней раздражительности и болезненности, когда любое сопротивление, сама необходимость чему-то сопротивляться воспринимается как непереносимое неудовольствие (нечто вредное и отвергаемое инстинктом самосохранения) и когда блаженство (удовольствие) лишь в том, чтобы никому и ничему не противиться, ни злу, ни беде…

Любовь — единственный, последний шанс выжить… Вот на этих двух исходных физиологических реальностях и взросло учение об искуплении. Назову его тонким развитием гедонизма на вполне прогнившей основе. Близкородственным остается эпикуреизм, языческое учение об искуплении — с большой дозой греческой витальности и нервной силы. Эпикур типичный décadent, я первым рассмотрел в нем такового… Страх перед болью, даже перед бесконечно малой величиной боли — может ли окончиться он чем-то иным, нежели религией
Читать дальше →

Алчность и любовь: какие различные чувства возбуждает в нас каждое из этих слов! – но в сущности они под двумя различными названиями выражают одно и то же стремление. Первым из них клеймится это стремление с точки зрения лиц, уже достигших обладания, лиц, у которых стремление до известной степени успокоилось и которые теперь боятся только за свое «достояние»; второе стремление определяется с точки зрения неудовлетворенных, жаждущих и потому прославляющих известное явление, как некоторое «благо». Разве не является стремлением к новому приобретению наша любовь к ближнему? Разве нельзя то же самое сказать про нашу любовь к истине, к знанию и вообще про всякое стремление к новизне? Мы мало-помалу пресыщаемся всем старым, всем, что нам прочно принадлежит, и все снова и снова протягиваем свои руки вперед; даже самый прелестный ландшафт, если мы проживем в его обстановке месяца три, уже не будет больше пользоваться нашей неизменной любовью, и снова нашу алчность будут привлекать далекие берега: всякое имущество в процессе обладания теряет свое значение для нас. Мы хотим сохранить в себе то удовольствие, которое мы испытываем от собственной своей личности, так чтобы оно вызывало в нас постоянно нечто новое, – в этом-то и заключается обладание. И раз мы пресыщаемся предметом своего обладания, это значит, что мы пресыщаемся самими собой. (Страсти наши могут быть весьма разнообразны, и почетный титул «любовь» можно приложить и к желанию устранить что-нибудь, раздать.) Если мы видим чьи-нибудь страдания, мы охотно стараемся воспользоваться случаем овладеть этой личностью; вот что вызывает человека, напр, к благодеянию, к состраданию; а он «любовью» называет это проснувшееся в нем стремление к новому обладанию и испытывает при этом известное чувство удовольствия ввиду того, что впереди его ожидает возможность расширить сферу своей власти. Весьма ясно проглядывает это стремление к собственности в чувстве половой любви: влюбленный хочет быть безусловным и единственным обладателем
Читать дальше →

Укрывшись надежно одеялами фраз,
Думал точно усну навеки,
Но разбужен был в этот раз
Песнью о Сверх — человеке.
О человеке, выросшем над самим собой,
Укоренившемся в неведомом месте.
О человеке, узнашем подлинную любовь,
Научившемся быть вместе
С этими звездами, птицами, с этой травой
Быть просто, без всяких там высших смыслов!
И, проснувшись, увидел я рядом с собой
Мелкой дрожью дрожащего Ницше.
Он дрожал, но улыбался в усы
И выглядел каким-то что ли влюбленным
И все время посматривал на часы
И на меня — удивленно.
Время тянулось резиново и, молчА,
Мы обнаруживали в самих себе
Погребенное в крошечных мелочах,
Проданное какой-то чужой судьбе,
Счастье, именно то, свое,
Способное просветить насквозь.
И вот, наполненный им до краев
Я пишу как бы вскользь
О том, что человек — это молния, это — мост,
Проходящий из вечности в вечность!
Что человек обречен на рост
В гигантскую Сверхчеловечность!
И, сказав, рассыпаюсь тысячью лиц,
Слетающих стайкой шустро.
И падают к твоим ногам, падают ниц,
Сияющий Заратуштра.

Каждый избранный человек инстинктивно стремится к своему за́мку и тайному убежищу, где он избавляется от толпы, от многих, от большинства, где он вправе забыть правило «человек», будучи исключением из него, — за вычетом одного случая, когда ещё более сильный инстинкт прямиком наталкивает его, как познающего в широком и исключительном смысле, на это правило. Кто, общаясь с людьми, не отливает при случае всеми цветами злополучия, зеленея и серея от отвращения, пресыщения, сочувствия, сумрачности, уединённости, тот наверняка не человек с высшими вкусами; но положим, что он не берёт на себя добровольно всю эту тягость и докуку, что он постоянно уклоняется от неё и, как сказано, продолжает безмолвно и гордо скрываться в своём замке, — в таком случае верно одно: он не создан, не предназначен для познания. Иначе он должен бы был в один прекрасный день сказать себе: «к чёрту мой хороший вкус! ведь правило интереснее, нежели исключение — нежели я как исключение!» — и отправился бы вниз, прежде всего «в среду». Изучение усреднённого человека, долгое, серьёзное, и с этой целью множество переодеваний, самопреодолений, фамильярности, дурного обхождения (всякое обхождение дурно, кроме обхождения с себе подобным), — составляет необходимую часть биографии каждого философа джняни, быть может, самую неприятную, самую зловонную, самую богатую разочарованиями часть. Если же на долю его выпадает счастье, как подобает баловню познания, то он встречает людей, поистине сокращающих и облегчающих его задачу, — я разумею так называемых циников, т. е. таких людей, которые просто признают в себе животность, пошлость, «правило» и при этом обладают ещё той степенью ума и кичливости, которая заставляет их говорить о себе и себе подобных перед свидетелями: иногда даже и в книгах они точно валяются в собственном навозе.

Фридрих Ницше, «По ту сторону добра и
Читать дальше →

«Каждый избранный человек инстинктивно стремится к своему замку и
тайному убежищу, где он избавляется от толпы, от многих, от большинства, где
он может забыть правило „человек“ как его исключение, — за исключением
одного случая, когда еще более сильный инстинкт наталкивает его на это
правило, как познающего в обширном и исключительном смысле. Кто, общаясь с
людьми, не отливает при случае всеми цветами злополучия, зеленея и серея от
отвращения, пресыщения, сочувствия, сумрачности, уединенности, тот наверняка
не человек с высшими вкусами; но положим, что он не берет на себя
добровольно всю эту тягость и докуку, что он постоянно уклоняется от нее и,
как сказано, продолжает гордо и безмолвно скрываться в своем замке, — в
таком случае верно одно: он не создан, не предназначен для познания. Ибо как
таковой он должен бы был сказать себе в один прекрасный день: „черт побери
мой хороший вкус! но правило интереснее, нежели исключение — нежели я,
исключение!“ — и отправился бы вниз, прежде всего „в среду“. Изучение
среднего человека, долгое, серьезное, и с этой целью множество переодеваний,
самопреодолений, фамильярности, дурного обхождения (всякое обхождение дурно,
кроме обхождения с себе подобным), — составляет необходимую часть биографии
каждого философа, быть может, самую неприятную, самую зловонную, самую
богатую разочарованиями часть. Если же на долю его выпадает счастье, как
подобает баловню познания, то он встречает людей, поистине сокращающих и
облегчающих его задачу, — я разумею так называемых циников, т. е. таких
людей, которые просто признают в себе животность, пошлость, „правило“ и при
этом обладают еще той степенью ума и кичливости, которая их заставляет
говорить о себе и себе подобных перед свидетелями: иногда даже и в книгах
они точно валяются в собственном навозе. Цинизм есть единственная форма, в
которой пошлые души соприкасаются с тем, что
Читать дальше →